Йож 2 : Танго

«Утомленное солнце, нежно с морем прощало-ось…». Раз-два три, головку, конечно, выше. Нежный, грациозный изгиб спины.
Разумеется, весна прелестна. Ах, как щедро обрызганы светящейся зеленью молодые ветви, как пахнут клейкие тополиные почки, как нарядны распустившиеся вишни…. Три-четыре, поворот. Тянем носочек, вправо, влево. Ада Аркадьевна обожает танго. Легкие, словно бабочкины крылья крепдешиновые наряды, брызги сладкого шампанского, шелковые скользящие чулки, взбитые букли и чей-то восторженный взгляд. А какие красивые романы, но разве сумеешь оценить в двадцать-то лет. Был, конечно, и первый муж. Блестящая партия – положение, отдельная квартира, ромбы в петлицах. Взрослый, серьезный человек, баловал, как ребенка, только как-то ночью неожиданно отлучился и не вернулся уже никогда.
Вот уже и цветущая липа благоухает. «В этот час ты призналась, что нет любви …». Легкая ножка, страстный взгляд на партнера. Ада Аркадьевна снова чудо как хороша. Пусть осуждают и злятся грузные соседские тетки, измотанные рахитичными детьми и пьянством контуженых мужей-фронтовиков. Она хохочет, запрокинув изящную кудрявую головку, а зубы жемчужно сверкают. Ну, кто еще похвалится таким богатством, после десяти-то лет лагерей? Да, кстати, был и второй брак, и тоже, в общем, вполне удачный. Супруг очень ответственный работник, но немного угрюм и слишком часто бывает в отъездах. В квартире домработница стирает пыль с трофейного антиквариата, и немножко скучает хозяйка – все одна да одна, и терпкий горячий запах « Красной Москвы» стынет от унылого духа нелюбви. А за окнами недавно отстроенной высотки нарядные вечерние огни и парочки гуляют по отмытой набережной. Ну, как же хочется к ним, ведь праздник еще должен закончится! И когда муж умер от, какой — то стремительной болезни, Ада Аркадьевна страшно корила себя за равнодушие и жиденькие неискренние слезы, однако, закружившись в вихре нового танго, скоро позабыла и этого человека.
Что за чудо осенний парк. В смущении замерли полураздетые деревья. Влажными листьями и костром пахнет туман, а тишина какая-то особенная, чуть усталая. Слышно только, как стучат точеные каблучки. Гулко, четко, ритмично. А что об Аде Аркадьевне, то она стала еще изысканней, еще элегантнее, но все такая же смешливая кокетка. От бывшей хорошей квартиры осталась ей одна нелепая комнатенка – тесный пенал, где в китайских, с прежней поры уцелевших, но уже местами надбитых вазах, как всегда полно цветов. Здесь и увядающие астры, и что-то модно-колючее (с Таткиной дачи), и многочисленные сухие розы, глядя на которые Ада Аркадьевна многозначительно томно вздыхает. Что вы! Разве же, это возраст? Осенью лишь ярче краски и воздух приятно горчит, будто настоян на рябине. А Ада Аркадьевна точно знает, что главная ее любовь, хоть и запоздала, но скоро непременно покажется из-за поворота. Нужно только чуть-чуть подождать.
«И немного взгрустнулось, без тоски, без печали …» Вот мы и не заметили, как заржавело золото листвы, и снег лег на остывшие ветви. Занесло летнюю эстраду, замерз и поломался патефон, а сердитый ветер унес с собой безымянный маленький оркестр. Не очень удачное название — «дом престарелых», но ведь настоящим оптимистам на это наплевать, и Ада Аркадьевна продолжает танцевать любимое танго…. Где? А на маленькой танцплощадке в Сокольниках, там, что справа от главной аллеи. Здесь по выходным все еще звучит настоящая музыка.
-Вы спрашиваете, как дела? О, благодарю! Все совершенно замечательно. Так называемый интернат – просто настоящее чудо. И совсем не далеко — Лосиный остров. Боже мой, здесь и долгожданная тишина, и воздух просто хрустальный. Можно сказать, какая-то московская Швейцария. Персонал? Преле-естный. Такие обаятельные девочки. Ну конечно, если досаждать бесконечными просьбами, вопросами и претензиями раздражишь и ангела…. Питание? Великолепное! Нет…. Зачем? Ну не только макароны, есть еще и другие прекрасные блюда. А без мяса даже лучше, ведь, знаете, сейчас пишут, что в клетках убитых животных содержатся какие-то кошмарные яды. Если я не путаю, то что-то вроде «белков ужаса». А представляете, что за счастье, наконец, не стоять у плиты! Естественно, везде есть неблагодарные люди – ноют, жалуются, дескать, казенный дом, тоска, одряхление, тлен, одиночество. Несчастные боятся даже своих взрослых детей, что иногда, скучая, наведываются в наш лесной приют. Всю неделю эти бедняги репетируют будущий пустой разговор. Зачем? Подумали бы лучше о том, какую шляпку надеть с осенним пальто (право, что за дама без шляпки). Ведь жизнь-то продолжается….
И протомившись бесконечную серую неделю, словно дитя в ожидании праздника, Ада Аркадьевна, просыпается раньше бледной московской зари и начинает суетливо собирать по крупицам хрупкую нарядную мозаику, трепетно складывая из ничего торжественный портрет изящной светской дамы. Немного пожелтевших кружев, шквал вдохновения, послевоенной моды юбка, игривый шарфик, неизменная брошь и капелька польских духов, а над всем этим потертым великолепием, запах раскаленного утюга и щипцов, которым, уже наверно десяток лет, обязаны своею пышностью подкрашенные редеющие кудри.
Ах! Как, однако, чертовски неспешен трамвай. Но разве ему, бездушному и неуклюжему понять, что только с двух до шести, в парке Сокольники время катится вспять. И стоя на продуваемой всеми ветрами остановке, Ада Аркадьевна мысленно подгоняет сонного вагоновожатого и в нетерпении теребит шелковый краешек полуистлевшего шарфа, а тонкая, сухонькая ее ножка уже непроизвольно отбивает привычный ритм. « В этот час прозвучали, слова твои…» Ведь времени уже в обрез, и надо поторопиться, чтобы снова, хоть ненадолго, очутиться по ту сторону лет, что незаметно истаяли, выцвели вместе со старыми фотографиями, и легоньким бумажным самолетиком навсегда улетели в тусклое московское небо. И пускай иногда мешают, путаясь под ногами, чуть начинающие ходить карапузы, благодушные воскресные пьяные и кружащиеся в своем ритме мокрогубые дауны. Пускай будет злобно гугнить праздно глазеющая, скучающая от ненависти друг к другу толпа: « С внуками лучше бы сидели! » Нет! Не лучше. И почему считается, что дети всегда знают, чем заняться старикам, которые может и не старики вовсе? Своих-то детей они давно уже подняли. Преодолели и голод, и болезни, и ночи, когда кажется, что только твой, до прозрачной синевы бледный малыш, так страшно бредит в зловещей ночной лихорадке. Преодолели школу, где учительница, потрясая багровыми щеками, говорит при всех ужасные слова, и знаешь, что дома надо, конечно, отругать, но почему-то хочется только утешать и жалеть. Преодолели взросление, первые глупые романы, предрассветные возвращения домой, бестолковые свадьбы, разводы и «я уже взрослый». И все сквозь бессонницу, тайные слезы и щемящую сердечную боль. Теперь дети действительно повзрослели, так дайте же, наконец, родителям чуть-чуть пожить своей жизнью. Будьте великодушнее, разрешите пригласить на танец вон ту очаровательную даму. Вы ведь, кажется, так мечтали все решать в жизни сами, без неуемной заботы и неуклюжей опеки. Пожалуйста, позвольте и им ныне доиграть тот праздник, что был когда — то отложен, отменен и забыт ради похода с вами в Зоологический сад. И пусть громче звучат первые аккорды, а эти пары будут видеть только друг друга и что-то еще, из времен беззаботной своей юности, что, увы, недоступно нам. Непонятные, полупрозрачные, легонькие, жалкие и гордые, трагические и счастливые. Кажется, что под порывом ветра они могут взлететь над толпою и уплыть навсегда, туда, где только для них хрупкою невестою цветет вишня, нежен сиреневый вечер и над миром, как прежде, стелется соловьиная дымка любви.
….К сожалению, слишком робкой была первая взрослая любовь Льва Леонидовича. И осталась от нее лишь горстка воспоминаний, пара старых мелодий и глубокая царапина в душе. Ведь еще в давнюю университетскую пору, увидел Левушка на танцевальной веранде ту точеную, искрящуюся жизнелюбием женщину, сияющую в вечерних сумерках подобно светлячку, а вокруг все кружили, вились взрослые солидные кавалеры и, застенчивый студент так ни на что и не решился, постеснялся, возможно, коротких своих парусиновых брюк. Так, стоя в тени пережил он обожание, страсть, преданность, томительную ревность и ненависть к самому себе, пока необыкновенная та женщина вдруг не исчезла, и время постепенно не размыло и любовь, и боль. Но иногда, даже по прошествии многих лет, Лев Леонидович вдруг начинал снова неотступно думать о трогательных хрупких запястьях, лукавых, вечно хохочущих глазах и парящей ее походке, и казалось ему, что всего-то было нужно сделать лишь один шаг, и все в жизни сладилось бы по-иному. А то слишком уж правильно, порою до отвращения рационально и продуманно следовала от станции юность вся его последующая жизнь. Серьезная учеба, серьезная работа, серьезная женщина – молодая жена.
Нет, не подумайте, Лев Леонидович женился по любви, но после свадьбы, некоторое время, почему-то, испытывал чувство утраты, будто человек, обманувший и обобравший самого себя. Однако, утешаясь тем, что подобные ощущения, видимо, свойственны большинству вчерашних холостяков, он искренне старался отвлечься и сосредоточиться на прелестях молодой супруги.
А Елена Ивановна, меж тем, была действительно мила, а также заботлива, экономна и аккуратна. В вопросах любви она придерживалась разумных, и даже диетических позиций, избегая излишеств и утомительных страстей. Общаясь с мужем, тон соблюдала ровный, спокойный и чуть назидательный, считая конфликты или ревность уделом пошлых истеричек. Готовила здоровую пищу, читала вслух передовицу, дом содержала в чистоте, а на службе числилась на хорошем счету. И если бы она, вдруг, случайно узнала, что муж, более всего в жизни, сожалеет о том, что так ни разу и не влез в окно к любимой женщине, не истратил весь аванс на цветы и даже, как следует, не напился, то, наверно бы невероятно удивилась и не поверила.
Зимой – лыжи, летом в Крым. Дочь первоклассница – фартучек белый, сын уже юноша «Не кури, Митя ». Так и прожили. Наверно, даже хорошо. Может, чего-то и не доставало, но в житейской круговерти было уже не до этого. А к тому времени, когда вырастили детей и перехоронили родителей, стали настолько близкими родственниками, что уже и речи не могло идти о том, чтобы ранить, обидеть, предать, ради каких-то иллюзорных, легкомысленных глупостей. Да и наступил уже такой возраст, когда хочется ехать по жизни без аварий и резких движений. Еще пара остановок и замаячили болезни, стали постепенно уходить старые друзья, а время побежало так скоро, будто поломались те главные часы, что ведут отсчет отпущенному на жизнь времени, и в мелькании лет не заметил Лев Леонидович, как прибыл на станцию «Одиночество». Кажется вчера, болела голова за детей, которые вдруг хлопотно, собрались и уехали на чужой и, наверное, более удачливый, чем наш континент. Елена Ивановна, обещавшая вечно быть рядом, голубым облаком растворилась над Никольским крематорием, а переехавшие в огромную, запущенную квартиру внуки, по мере взросления, все более отдалялись, со снисхождением принимая стариковскую любовь. И хотя ему очень хотелось, но казалось безмерно бестактным, хоть на час попытаться проникнуть незваным гостем в их бесшабашную многоголосую жизнь. Так, из всего прежнего мира, сохранилась только старая больница, с вечными сквозняками, приютским хлорным запахом и облупившимися стенами серых корпусов, где Лев Леонидович, тоскуя по операционной, пару раз в неделю консультировал больных. Кроме этих чудесных дней, остальное время было мучительно свободным и приходилось выдумывать любые предлоги, чтобы только не засиживаться дома и, не дай Бог, не путаться под ногами, чувствуя, как за спиной досадливо вздыхают и закатывают глаза. Оставалось одно – просто гулять.
Никогда еще, со времен юности, не бродил так много по Лев Леонидович московским улицам. Он разматывал тугие клубки переулков, проходил сквозь анфилады бульваров, а, утомившись, порой садился в случайный попутный трамвай, и следовал любым неизвестным маршрутом. И чем сумрачнее был вечер, чем пронзительнее рыдала осень, тем ярче сияли
волшебные оконные огни. Манящие, горящие теплым мандариновым светом, дразнили они, то рыжим круглобоким абажуром, то пушистым котом, то уютным семейным беспорядком, что на фоне влажных, дрожащих от октябрьской простуды черных ветвей, казался прекрасным, но безнадежно чужим, навсегда утраченным миром, где каждый счастлив, благополучен и любим.
Как раз в один из таких вечеров медлительный трамвай доставил своих пассажиров к воротам Сокольнического парка и Лев Леонидович, внезапно разволновавшись, поспешно сошел и направился в сторону знакомых аллей. Удивляясь собственному возбуждению, и той тревожной радости, что обыкновенно накрывает волной, и затаскивает в водоворот неразумных, но прекрасных поступков, он вдруг понял, что все последнее время не просто праздно прогуливался, а упорно, хотя и бессознательно искал именно это место, где
влажной мутью слезились вечерние фонари, сиротливо пустовали в ранних сумерках промокшие скамейки, а неподалеку, под звуки знакомой музыки, кружили несколько пар. И стыдясь самого себя, Лев Леонидович наслаждался ощущением долгожданной свободы и какой-то мальчишеской бесшабашности, будто не было за плечами долгих наполненных жизнью лет, а он все еще тот самый студент, что в нерешительности застыл на танцверанде, прильнув к шершавому тополиному стволу. Но теперь уж он непременно сделает первый шаг, немедленно, сейчас, сразу, когда закончится танец. Ведь все тем же лукавым огнем горят ее смеющиеся глаза, так же трогательны запястья, вот только вместо легеньких рюшек изношенное сукно, но разве это имеет значение.
- Разрешите пригласить Вас на вальс……
А затем еще многочисленные фокстроты, румба и их любимое долгожданное танго, после которого шершавый магнитофонный голос объявил, что площадка закрывается до следующих выходных. Пусть себе закрывается. Им было легко, смешно и немного холодно, ведь все же неприятная штука поздняя осень. И когда Лев Леонидович, ухарски выложив последние деньги, купил в стеклянном кафе горсть дорогих конфет и фляжечку дешевого коньяку, который затем пился по-студенчески — из горлышка, раскрасневшаяся Ада Аркадьевна хохотала до слез, наблюдая за его непритворным испугом перед патрульной милицейской машиной. О чем говорили? Да ни о чем, о тех легких замечательных пустяках, что на первых порах занимают влюбленных гораздо больше, чем серьезные вопросы. Бродили по темным дорожкам, залезали в мертвый фонтан, потеряли перчатки, а потом гуляли в уснувшем до весны парке аттракционов, и даже сумели раскачать тяжелую, с ледяными поручнями, лодку качелей, которая со скрипом, поднимала их, хохочущих, к затуманенным звездам. А когда Лев Леонидович, смущаясь, попытался отогреть своим дыханием ее тонкие закоченевшие пальцы, оба они вдруг растерянно замолчали….
Так, в комнатке Ады Аркадьевны снова запестрели букеты. На казенной тумбочке, на окне, на маленьком облезлом столике, а то, что цветы не в вазах, а в стеклянных банках, так это только подчеркивает их очарование. Пусть снова злословят соседки — засидевшиеся на этом свете богаделки, ревностно следящие за чужой жизнью, ей теперь не до них. Ада Аркадьевна спешит, ведь не в ее правилах сильно опаздывать на свидания, да и жаль драгоценного времени, которое и так было безалаберно растрачено на второстепенных, в общем — то людей.
— Вы спрашиваете, где мы встречаемся? Да везде. Москва, слава Богу, не деревня, есть куда пойти. Конечно, преимущественно бродим по улицам. Немного прохладно, зато как прекрасно. Я, знаете ли, обожаю все эти переулочки, особенно в районе Бронной. Раз побывали в Пушкинском, недавно посетили музей Рериха. Я, если честно, терпеть не могу подобное искусство, но не стала огорчать Льва Леонидовича, и пришлось восхищаться всеми этими противными горами. А вот еще, кстати, были в оперетте, но в первом же антракте пришлось уйти – у нас ведь двери рано запирают. Просто детский какой-то режим. Ну а по выходным, конечно, танцуем – это самые любимые наши дни. Все-таки я всегда знала, что должно в жизни случиться нечто особенное, вот и дождалась. Скажу по секрету; на завтра он пригласил меня в дом. Да, да, да. В первый раз. И это очень волнительно, просто места себе не нахожу….
Не находил себе места и Лев Леонидович. Он, то затевал уборку, то начинал отыскивать любимые пластинки, то неумело, с помощью ватных клочков, пытался преодолеть вечный сквозняк, затыкая оконные рамы. После, долго переставлял с полки на полку книги, фотографии и какие-то нелепые безделушки, однако уюта в комнате не прибавлялось, и он лишь напрасно выбился из сил. Признавшись самому себе, что просто хотел занять чем-то руки, как человек, в волнении теребящий пуговицу или карандаш, досадливо махнул рукой на упрямую пыль и кинулся за покупками, заранее тревожась, что не успеет отыскать ее любимого сладкого шампанского. А шампанское казалось ему самым основным атрибутом вечера, ведь Лев Леонидович решился сделать своей даме предложение.
Накануне он до изнеможения продумывал предстоящую речь, кропотливо подбирая выражения, бесконечно меняя формулировки, стараясь выудить из океана пустых фраз одну, но самую убедительную. Лев Леонидович придирался к самому себе и горячо злился, когда нужные слова, с живостью ртутных шариков разбегались прочь, а все, что само навязчиво лезло в голову, было либо бессмысленно, либо пошло, либо безнадежно глупо. Промаявшись несколько бессонных ночей, обозвав себя старым дурнем, он решил, что нет ничего лучше искренней простоты, ведь слова, в конце концов, очень мало значат. Да и забыл он, а может, и не знал вовсе, как предлагают руку любимой женщине. Она непременно поймет и так, как понимает даже молчание. Выслушает внимательно, обязательно расхохочется и даст ответ. Милая Ада Аркадьевна, женщина-светлячок.
…… Они договорились ничего не откладывать, потому, как вообще очень спешили жить. Необходимо было лишь разобраться с формальностями и Ада Аркадьевна тотчас переедет в его дом. Самым тяжелым моментом Льву Леонидовичу виделся будущий разговор с внуками, которые и так, заподозрив неладное, глядели в его сторону новыми настороженными глазами, бесконечно шушукались и с фальшивым участием, невпопад спрашивали то о здоровье, то о настроении. И сколько он ни храбрился, как ни хорохорился, переступая порог дома, все равно сникал, и вместо приятных желаемых мыслей о будущем счастье, думалось ему только о предстоящем неизбежном скандале. Конечно, сперва все удивятся, даже, наверно, будут потрясены. После, уже осознав, станут корить, наставлять, стыдить, а уж потом примутся кричать. Лев Леонидович ежился, воображая орущую внукову жену – дебелую белоглазую девицу, которая носила собственную беременность с таким угрюмо-укоризненным видом, что каждый встречный начинал чувствовать себя виноватым, и пытался заранее отрепетировать ответ, чтобы раз и навсегда, эти чужие родные люди усвоили, что он не нуждается в руководстве. Уже не мальчик. Да, и в самом деле, не мальчик, не мальчик, не мальчик…. И в звучании этих невольно повторяемых слов, вдруг послышался ему ритмичный стук колес, словно поезд, рискнувший остановиться наперекор расписанию, вновь тронулся и заспешил по своему маршруту.
А Ада Аркадьевна потихоньку складывала свои нехитрые пожитки, потому как Лев Леонидович уже привез ей старый клеенчатый чемодан, который должен был быть собран к субботе. И как не странно, она загрустила, открыв для себя, что необычайно привязалась к этому неуютному, в общем — то дому, к брюзжащей соседке и клену за окном, а может быть, ее просто пугали слова «уехать навсегда». Понимая умом, что унылое настроение тотчас рассеется, как только она увидит его, и впереди пусть недолгое, но счастье, сердцем Ада Аркадьевна ощущала чугунную тоску, и совсем не в радость оказались ей долгожданные сборы.
В субботу с раннего утра лепил густой серый снег. Он тяжело летел и таял, чуть успевая коснуться земли, и Аде Аркадьевне очень трудно было различить в подвижной мгле знакомый силуэт. Она уже третий час стояла возле окна, пристроив у ног легонький чемодан, и тревожно думала о том, что видимо снегопад, помешал движению трамваев, или он, чего доброго заболел, а может быть, просто замешкался, стараясь приготовить какой- нибудь сюрприз. Периодически она начинала прохаживаться по коридору, представляя себе, как вот сейчас, именно в эту минуту запыхавшийся Лев Леонидович уже спешит по интернатской дорожке, и если через минуту она подойдет к стеклу, то увидит его, размахивающего руками, в попытке жестами объяснить свое опоздание. Но безнадежно пусто было за окном.
После полудня засветило ленивое солнце, а вскоре, уж и засмеркалось. И когда оконное стекло темным зеркалом отразило ее заплаканное лицо, Ада Аркадьевна вдруг поняла, что ждать больше не нужно, потому, как до конечной своей остановки Лев Леонидович решил следовать один. Должно быть так будет правильней и лучше для всех, а ей стоит весьма поторопиться, чтобы успеть хотя бы на последнее танго.
«Расстаемся, я не стану злиться, виноваты в этом ты и я …» Раз-два три, головку выше. Нежный, грациозный изгиб спины….