Кичапов : Я иду искать 1

РАЗ

«Хорошо, что мне попался этот не самый вредный из прапоров, возле больнички. По ходу, слегка переборщил я этим косиловом. Кто же знал, что чифир так сногсшибательно бьет по организму. Но этот старый уркаган сказал, что стоит только после этого чифирнуть, и все проходит. Слава Богу, не обманул». Андрей полулежал на кровати в больничной палате, болезненные ощущения медленно покидали его.
Кружка с очень крепким чаем была уже наполовину пуста. Хотелось курить, но вставать было лень, его, что называется, разволокло. Он вдруг поймал себя на мысли о том, что так бездумно и спокойно ему не было уже больше трех лет. Да, именно с момента задержания. Тогда, уже в самые первые секунды, он понял: «Это — все!». Нет, он не боялся, не переживал, просто где-то глубоко в подсознании что-то говорило ему: «Стоп! Выхода нет. В дальнейшем все зависит только от тебя самого. Сколько бы тебе ни дали, это уже – тюрьма». Поэтому он и сохранял холодное, отстраненное спокойствие. Это сбивало с толку даже видавших виды ментов.

Странного в этом не было ничего. Все в нашей жизни происходит по своим законам, которые практически не меняются от сотворения мира. И эта система жизни «вне закона» — отнюдь не исключение. Они (имеются в виду сотрудники правоохранительных органов всех мастей и званий) привыкли к тому, что арестованные, тем более взятые практически с поличным на месте преступления, юлят, хитрят, впадают в истерику, лгут, угрожают. Но, в конце концов, ломаются. Потому что для следователя это тоже своего рода рутинная работа. Игра по правилам. И, в конце концов, добрыми посулами, мелкими подачками, угрозой, «прессом» или просто физической расправой, нехитрыми пытками следователь добивается-таки своего. Опять же потому, что все это до того ему привычно и знакомо, что даже азарт пропадает.
Андрей молчал… Молчал весь этот показавшийся ему бесконечным первый день. День, который грубо и зримо разделил его жизнь на ДО и ПОСЛЕ.

Благодаря своему холодному уму он сразу понял: от 108-ой (тяжкие телесные повреждения) не уйти. А вот с Натахой, похоже, пока «все в тумане». Это, сам того не подозревая, выложил ему опер, который в первые часы, так сказать, по горячим следам, очень хотел получить от него чистосердечное признание либо явку с повинной. Молчание Андрея он принял за элементарный шок и страх от содеянного. И поэтому сразу решил оглушить его количеством прямых и косвенных улик. Наконец, устав от собственного красноречия и непробиваемости «клиента», он рявкнул:
— Ну, все! Достал! Иди в камеру, сейчас там ребята устроят тебе «прописочку» по 117-ой (изнасилование), сам взвоешь и ко мне попросишься. Учти, я до вечера буду здесь, и чтобы совсем плохого не случилось, стучи в дверь. Я там, в ИВС, предупрежу.
Андрей молчал. Пожав плечами, опер встал из-за стола и, грубо схватив его за руку, попытался завернуть ее за спину. Андрей напряг мускулы. Потоптавшись, пыхтя несколько секунд и не добившись желаемого результата, тот сильно толкнул Андрея в плечо:
— Пшел!
В дежурке его более тщательно обыскали, забрали шнурки, ремень, часы и сигареты. Он молча стоял, раскинув руки вдоль стены и широко расставив ноги. Опер подмигнул дежурному и, улыбнувшись, сказал:
— Курево оставьте, парень еще не отошел, пусть посидит, подумает. Ему все равно хана, как бы до вышки дело не дотянул. Терпила в реанимации, девка неизвестно где, жива или нет, тоже под вопросом. Так что его только явка с повинной спасти может.
Все это говорилось специально для Андрея. Но он и глазом не моргнул, по-прежнему выглядел слегка пришибленным. Только буркнул хрипло:
— Благодарю.

Потом впервые в жизни он услышал этот самый мерзкий в мире звук — железный лязг захлопывающейся за спиной двери камеры и противный скрежет наружной задвижки. Камера была обычной для райотдела, с деревянной «сценой». Там уже возлежали трое не самых симпатичных представителей человечества. Андрей встал у двери, спокойно посмотрел на них и сказал:
— Добрый вечер всем в хату!
— Ого! Похоже, парень при делах! — наигранно восхитился один из троицы, щуплый, рыжеватый, какой-то неопределенно пыльный, что ли, мужичок с узким лисьим лицом.
— Слышь, Волчара, — обратился он к крепко сбитому парню лет тридцати, который не сводил своих темных неподвижных глаз с лица Андрея, — похоже, галимый браток к нам пожаловал, не по первой ходке. Ну-ка, расскажи людям, какая беда тебя сюда привела и по каким книжкам паришься?
Теперь все трое не сводили с него глаз, по лицу рыжего змеилась довольная улыбка предвкушения беспредела.
— Остынь, — равнодушно бросил Андрей, — вам ведь менты за меня все обрисовали. Я в «несознанке» (полное отрицание любых доказательств), а это значит, что меня под «пресс» должны кинуть. Я не «поц», с братвой крутился, Ливана, Севера, Роспись знаю. Можете «пробить» (узнать) на волю. А мои дела — это мои дела, разговора о том не будет, так что, вы, братаны, проехали. Прописки тоже не будет, потому как я сомневаюсь, что кто-то из вас захочет стать начальником паспортного стола, в падлу ведь. Ну как?

Троица обалдело выслушала этот монолог. Потом рыжий взвыл:
— Суча-а-ара! Понты колотить?
И все набросились на Андрея. У Волчары была заточка (самодельный нож) из супинатора (железная пластинка в подошве обуви). Но им и это не помогло. Андрей даже обрадовался, что после вынужденного молчания он может дать выход накопившейся в нем звериной ярости, оттого что все пошло кувырком. Шума ему тоже не хотелось. Поэтому он быстро, точно, ловко и жестко ударил пару раз каждого из нападающих. Рука, локоть, нога. Особых проблем для него, почти в совершенстве владеющего приемами карате и кунг-фу, эти трое не доставили. Наверное, Андрей мог бы уйти и от группы захвата, но там, как уже говорилось, он почувствовал, что против него, скорее всего, сама судьба.
В отличие от героев голливудских боевиков, никто из троицы не очнулся, чтобы с утроенной яростью наброситься на Андрея. Напротив, придя в себя и оценив собственное состояние, они даже шум не подняли. Поняли, что до спасительных ментов могут просто не дожить. На этом все и закончилось. Этим «хорькам» было не с руки признаваться, что их сделали, как слепых котят. Скорее всего, они доложили своим «шефам», что парень реально не при делах, так как молчит. Вот так оно все и покатило…

Савелий сначала, лежа в больнице, горячился очень, обвиняя Андрея в том, что тот хотел его убить. Сам Андрей ему это и говорил, да было все видно по поведению Шишкаря (так Андрея называли еще со школьной скамьи). Самое же плохое было то, что он впрямую указывал, что именно Андрей забрал у него из сейфа сто пятьдесят тысяч долларов. Савелий видел все это своими глазами. И до сих пор не верит, что эти его деньги не были обнаружены у Шишкаря в момент задержания. Наталья, позвонив следователю, сказала, что акт экспертизы у нее на руках, заявление она перешлет по почте, а сама появится чуть позднее. Пока же она себя плохо чувствует, так как вдобавок ко всему была сильно избита и боится. Короче говоря, светило Андрюхе немало: попытка убийства, изнасилование, ограбление. Тем более, судя по материалам, все это было совершено с особой дерзостью, жестокостью и цинизмом.

Для Андрея потянулись размеренные дни, недели, месяцы. Выходя на прогулку, уже на тюрьме, он иногда ухитрялся подойти к окну, зарешеченному окну, выходящему на ВОЛЮ. Все, что было видно оттуда — это кусочек трамвайного пути. Порой можно было зацепить взглядом убегающий вдаль вагон. И как все это тогда казалось далеким, родным и нереальным. Хотя, по большому счету, за всю свою взрослую жизнь Андрей проехал на трамвае от силы пару раз. Но, тем не менее, почему-то именно трамвай стал в его сознании символом свободы.
В тюрьме он обжился быстро. Родители сумели передать ему в камеру портативную видеодвойку. Насчет этого папашке, конечно, пришлось договариваться с «хозяином». Но исход разговора был, в общем-то, предрешен заранее. Кто мог отказать коммерческому директору Хабаровского железнодорожного узла? Население «хаты», боясь потерять этот чудом свалившийся на них подарок, уступило Шишкарю лучшее место в камере. Ну, скажем так, одно из лучших. Так как он и насчет проноса кассет договаривался с коридорными, то по молчаливому обоюдному соглашению и известные стукачи, и тихушники ничего лишнего об Андрее операм не докладывали. Под тюрьмой ему подкричали ребята из его бригады. Потом один из дубаков, выводя на прогулку, втихаря сунул ему в руку маляву (записку). Андрею сообщали, что сержант «прихвачен наглухо» и запала, если он не самоубийца, не допустит.
Не очень, впрочем, доверяя этому своему «пегасу» в форме, Андрей все-таки рискнул написать пацанам, в завуалированной форме, ЧТО нужно сделать. Он надеялся только на то, что Умник поймет все правильно и сделает, как надо. Не зря же они с ним, еще со школьной поры, писали друг другу такие записки — чтобы прочитать их, приходилось очень и очень крепко подумать. И вот теперь это вроде ненужное искусство у них достигло такого уровня, что непосвященному, пусть даже и профессионалу, прочесть и понять эту записку было если не невозможно, то, по крайней мере, трудно и хлопотно. Тем более, их шифр был совершенно не криминальным. Там переплелись и литература, и история, и конечно, основную роль играли их с Умником (это кличка тоже со школы) воспоминания.

И все завертелось! После того как дочку Савелия пару раз встретили у школы, сфотографировали во дворе и на даче, невзирая на то, что ее охраняли, и передали эти фото прямо в руки Савелия и отдельно его жене, тот призадумался. А вскоре дал новые показания, что не может точно утверждать, что деньги взял именно Андрей. И так как задержали на месте преступления только его одного, а денег при нем не было, что подтверждалось протоколом, то статья об ограблении практически отваливалась. Правда, от 108-ой деваться было некуда. Тут даже не помогало то, что Савелий согласился было даже забрать свое заявление. Дело уже закрутилось.
С Натахой получилось еще проще. Умник передал ей видеокассету с очень «черной» порнухой. Там было все: и скотоложство, и истязания, и очень длинная и жесткая групповуха. По телефону он посоветовал ей досмотреть все до конца, чтобы иметь представление о собственном будущем, а после просмотра вспомнить о том, что их команда железнодорожный вокзал держит, а там столько бомжей немытых, которым приличную девку поиметь хочется. И в случае… если вдруг… он лично гарантирует ей, что ни один из них не останется без работы над ее, Наташкиным, прекрасным телом. Все это было сказано вежливо и серьезно, и оттого еще страшнее.
На следующий же день девчонка вся в слезах прибежала в прокуратуру, сказала там, что справку об изнасиловании она не отдаст, а в том, что Андрей ее избил, виновата сама. Правда, мать ее оказалась покрепче и наотрез отказалась забрать свое заявление. Но на суде, не без помощи Натальи, все это прошло как попытка изнасилования.

В общей сложности Андрей получил восемь лет. Могло быть и поменьше, но на беду в самом начале этого процесса один из работников следственной части слил знакомому журналисту из краевой газеты, что суд будет по громкому делу. Подсудимый — сын одного из «коммерческих столпов» города, поэтому и в окончании следствия, и на суде избежать назойливого внимания прессы не удалось. Вначале статьи были насыщены фразами «Зверское преступление», «Насильник с ангельским лицом» и «Высшая мера — это справедливость». Но к окончанию слушаний вся эта пафосность куда-то исчезла. Была пара коротеньких заметок, типа «по вновь открывшимся обстоятельствам». Конечно, в этом чувствовалась могучая рука папы, но и сам Андрей не оплошал. Он бился за каждый эпизод с таким остервенением и ненавистью, что даже видавший виды прожженный адвокат только в недоумении разводил руками.
На очной ставке Наталья, только взглянув ему в глаза, тут же захлебнулась рыданиями и выскочила из кабинета следователя, и туда возвращаться наотрез отказалась. На ядовитый вопрос «А что это она тебя так боится?» Андрей спокойно ответил: «Наверное, стыдно стало, что наговаривала на меня, вот совесть покоя и не дает». Адвокат только ахнул. И с тех пор называл Андрея исключительно на вы. Правда, Андрей слегка подгадил себе в последнем слове. Но и это относительно. Очевидно, почувствовав (по присутствию прессы в зале, по окаменевшему лицу отца и суетливому хлопанью защиты), что дело, скорее всего, уже решенное и приговор будет жестким, он, слегка рисуясь, сказал:
— Гражданин судья! И вы, уважаемые заседатели! Пройдет время, и вы поймете, что осудили меня неправильно. А почему неправильно — вы догадываетесь уже сейчас…
Эта двусмысленность, конечно, не могла пройти незамеченной, но, скорее всего, и особого влияния на приговор не оказала. Спокойно выслушав приговор, Андрей повернулся к подошедшему к клетке отцу.
— Дурак и хвастун! Трепло! Но, если будешь вести себя правильно, УДО (условно-досрочное освобождение) гарантирую, — отец помолчал немного и тихо сказал: — Мать плачет, на суд прийти не смогла, сердце, плохо ей. Не дури. Держись.
Он неловко сквозь прутья ткнул Андрея в плечо и ушел, не оглядываясь.

Потом, сидя в «отстойнике», на тюрьме, ожидая, пока его переведут в камеру уже как осужденного, Андрей вдруг вспомнил, как плакала Наталья. Его передернуло. «Шушлайка, тварь, все они твари». Так уж сложилось в его жизни, что женщин он не то что не уважал, а глубоко презирал и ненавидел. Любых! Невзирая на возраст, рост и цвет волос. Как он сам любил говорить — «До жопы все они одинаковы». Причиной такого отношения, наверное, было то, что еще в пионерском лагере, тринадцатилетним мальчишкой, он стал, как сейчас говорят, жертвой сексуальных домогательств немолодой пьяной пионервожатой. Вот так закончилось его детство, без всяких иллюзий.
Но Андрей был не в состоянии сопоставить тот свой далекий первый опыт с последующим отношением к женщинам вообще. Тем более что из испуганного мальчишки вырос здоровый, красивый и сильный мужчина, которому не было нужды добиваться чьей-либо благосклонности, любили всегда его, и недостатка в обожательницах Андрей не испытывал. А его холодность и брезгливость все принимали почему-то за мужественность и благородство. Так что убедиться в своей правоте ему, казалось, помогает сама жизнь. Почти всегда получалось так, как он этого хотел. И не считая этого нелепого, по его мнению, приговора, все так и было. Поэтому и на зоне с самого «карантина» он держал себя очень независимо.

Началось все это еще в бане, куда их этап привели на помывку. Сидя в камере для осужденных, Андрей живо интересовался всеми, даже самыми мелкими нюансами предстоящей жизни ТАМ. И он многое почерпнул для себя, и понял, что благодаря своей силе, уму и изворотливости ему можно рассчитывать на более чем благополучное житье.
Когда набежавшие «шныри» (уборщики, дневальные) из банного наряда и представители «козлиной» (сотрудничающие с администрацией) части этой «командировки» стали наперебой выкупать более-менее приличные шмотки, обещая за это мифические привилегии в будущем и скромную пачуху чая в настоящем, Андрей молча отодвинул придвинутые к себе главным банщиком его черный джинсовый костюм, итальянские полусапожки и прочие недешевые тряпки. Причем, если быть точным, он не вещи отодвинул от банщика, а совсем наоборот, банщика от своих вещей. Легко проскользнув задницей до конца скамейки, тот с грохотом приземлился на мокрый кафельный пол. Его глаза бешено сверкали из-под съехавшей на глаза «пидарки» (фуражка, входящая в форму одежды осужденных).
— Ты это чего, а? — ошеломленно спросил банщик.
Все кружившие вокруг нового этапа зэки с интересом смотрели на происходящее. Даже замерший в отдалении со скучающим видом прапорщик, который привел их сюда, с заинтересованным видом направился в их сторону.
— А что, попу ушиб? — сделав идиотское лицо, слегка улыбнулся Андрей. — Болит попа-то теперь, наверное. Вах-вах, какой товар попортил, да? — нарочито утрируя кавказский акцент, продолжал он.
Завхоз бани был, скорее всего, из «азеров», и поэтому горячая южная кровь от такого оскорбления сразу взыграла. Он был довольно крупным, здоровым мужиком. От своей спокойной сытой жизни, наверное, как и многие на зоне, он занимался спортом, скорее всего, таскал железо. Но жирку в нем было гораздо больше, чем мускулатуры.

— Ты чито сэбэ позволяешь, да? Кто дал право рук распускат? Мамой клянус, ответишь за попу, понял, да? — бешено завращал зрачками «важный человек».
— Да ты че, в натуре, зема? Я ж не в обиду, просто беспокоюсь, вон она какая у тебя справная, а ты ее по грязному холодному полу возишь. Простынет, кашлять начнет, — намеренно делая вид, что не понимает оскорбительного смысла своих слов, продолжал Андрей.
Тут его за плечо потряс один из компании менял:
— Слышь, ты, Ашота не цепляй, он здесь главный и шутить не будет.
— Да какие уж шутки, о нем и забочусь, — вроде как изумился Андрей.
Ашот наконец встал и, взяв в руки тяжелый деревянный валик, громко сказал:
— Вы все слышали! Он меня оскорблял, я его не знаю, и поэтому мы с ним пойдем побазарим. Если ты мужчина, конечно, – обратился он уже к Андрею.
Тот задумчиво скосил взгляд на низ своего живота — одеться после бани они еще не успели — и твердо ответил:
— Ага, мужчина!
— Ашот! — предупреждающе произнес прапорщик.
— Тиха, камандыр, иди каптерку, чай пей, канфет-мафет, тут мы сами разберемся, да? — он посмотрел на свое окружение.
Но первым ответил Андрей:
— Да, да, идите, товарищ, или господин прапорщик, мы тут сами…
Прапорщик усмехнулся сочувственно, жалея, поглядел на Андрея и сказал:
— Смотрите тут у меня, чтоб без шума!
— Какой шум, какой… — загалдели все эти прихлебатели, легонько подталкивая Андрея в темное помещение помывочной.

Он, не сопротивляясь, вошел туда. Дверь за ними захлопнулась. Этап замер в ожидании. Через несколько минут дверь снова открылась, и вышел Андрей. Подойдя к своей одежде, он стал одеваться. Отодвинув в сторону синее хэбэ, которое он получил от Ашота, надел свою вольную черную рубаху и костюм.
Только когда вышли все те, кто присутствовал при этой скоротечной разборке, этапники смогли узнать, что же все-таки там произошло. Пока ошеломленные зрители делились впечатлениями, выяснилось, что Андрей никого из них не тронул. Просто, войдя в помещение, он резким и точным ударом руки переломил толстую дубинку, которую крепко сжимал в руках Ашот. Подождав несколько секунд и дав тому возможность оценить произошедшее, Андрей сквозь зубы процедил:
— Это могла быть твоя рука, нога или лучше шея, выбирай сам. Но на будущее запомни, земеля, — не тот фраер, кто лает, а тот, кто кусает. Так вот, я не кусаю, я рву глотки своим врагам. Усек?
Тот молча кивнул.
— Ну, тогда будем считать, одной проблемой меньше, — вздохнул Андрей, — расходимся краями, я не трогаю тебя, ну а ты… сам понимаешь. Кстати, что там насчет шмоток?
— Бери свое, бери, дорогой, хоть с карантина это и не положено, но у нас многие в вольном ходят. А если кипиш будет, я скажу — твоего размера не было.
Андрей помолчал немного, потом кивнул:
— Пусть и у ребят с этапа что-то останется, пригодится в жизни. Ты же не против?
— Хорошо, пусть берут. Только немного, потихоньку, да? — согласился банщик.

Таким образом, с момента своего появления в лагере, Андрей заставил заговорить о себе. Этому немало поспособствовал и прапорщик, который поделился своими впечатлениями с завхозом карантина:
— Зверь какой-то, ты с ним поаккуратнее, он в бане чуть всю обслугу не положил.
Также он рассказал об этом инциденте своим коллегам по службе. С каждым пересказом мощь и сила Андрея росли в геометрической прогрессии. Да и почти весь народ, пришедший этапом с Андреем (кроме, конечно, чушков и обиженных), стал признавать его своим лидером. Еще бы, ведь благодаря Андрею их этап оказался практически без потерь, удалось сохранить почти все свое жалкое имущество, которое, между тем, по эту сторону забора приобретало немалый вес и стоимость. Можно было добиться многого, чтобы улучшить свое положение, завести нужные знакомства, да и просто приобрести чай и курево, не торопясь, по «разумной» цене.
Само собой, и завхоз, выгоняя всех на работы по уборке территории от мусора, побелке, покраске и прочих трудов, которые проводились с одной целью — как бы невзначай, коллективно, вынудить всех приступить к работе, не трогал Андрея, делая вид, что просто выпустил его из виду. В дальнейшем отказ от работы терял смысл. Несколько других, более тертых, смышленых и упрямых этапников, отказывающихся от работ, были уже отправлены в ШИЗО (штрафной изолятор). Андрей все это, конечно, замечал, но не подавал вида.

Но как-то в один из дней, когда в помещении не было никого, кроме дневальных, он, зайдя в каптерку завхоза, сказал мимоходом:
— Я слышал, ты скоро на УДО идешь, возьми, мне еще долго не пригодится.
Кинув завхозу на колени целлофановый пакет, Андрей быстро вышел. В пакете лежала легкая черная куртка из кожи и майка с вышитым красочным гербом какой-то фирмы. Через несколько минут завхоз подошел к шконке, на которой, закинув руки за голову, лежал Андрей, и сказал:
— Спасибо, Андрюха! Это очень клевые вещи, что я за них тебе должен?
Тот лениво повернул к нему голову:
— Ты что, хохляра, сала объелся или барыгу во мне увидел? — холодно спросил он.
— Да что ты, Андрей! Я же так, понимаю, шмотки дорогие, вот и подумал… — оправдываясь, зачастил завхоз.
— Да я и сам не дешевый, — осклабился Андрей, — таскай, может, вспомнишь, там, на воле.
— А знаешь, при распределении захочешь в какой отряд, бригаду, только скажи. Вообще, ты сам как? Может, тоже на УДО? Тогда вот здесь у меня место свободно будет, — он выжидательно замолчал.
— Не, браток, с козьими делами я вязаться не буду, неужели неясно? Я что, похож на бугра или завхоза? — Андрей пристально смотрел прямо в его глаза.
— Нет, что ты, я ничего, просто спросил, ты не подумай, я от чистого сердца. Действительно, глупость сморозил, извини.
Андрей покровительственно похлопал его по плечу:
— Не бзди, я добрый, лучше чайку мне организуй.

Там же, в карантине, Андрей присмотрелся к одному мужичку, звали его Петром, срок три с половиной, уже к пятидесяти, но крепкий, работящий и молчаливый. Порою в глазах Петра мелькала знакомая Андрею искорка ярости. Так было, например, когда шнырь, мывший полы в жилой секции, с размаху провез грязной тряпкой по ногам Петра, сидевшего на своей шконке. Да еще и пробормотал что-то типа «глаза разуй, видишь, люди работают». Петр моментально вскочил, схватил шныря за горло и сдавливал до тех пор, пока Андрей, заметивший это, не крикнул:
— Петруха, хорош! Ты же его кончишь!
Петр обернулся и, взглянув на Андрея, молча кивнул и отпустил парня. Тот, упав на пол, бился в конвульсиях. С тех пор Петр старался держаться ближе к Андрею. Так же молча он заваривал ему чай, накрывал на стол во время еды. И когда Андрея отправили с распределения в пятый отряд, Петр тоже попросился туда, мотивируя перед комиссией это тем, что может и хочет работать на ДОЦе (деревообрабатывающий цех).
Самого Андрея, казалось, вовсе не интересовало, куда он попадет. Но на это были свои причины, с ним уже провели беседу зоновские авторитеты. За их вроде шутливыми и дружескими расспросами таилось очень многое, это была так называемая пробивка. Андрей, к своему собственному удивлению, и не волновался особо, хотя все прекрасно понимал. Самым неприятным, по его мнению, был вопрос «Зачем Ашота оскорбил, ты ведь спецом его сделал?», который задал, судя по всему, один из «зверьков», а их на этой «дружеской» встрече было штук пять-шесть. «Надо было его на место поставить, иначе дербанят по беспределу весь этап, никто за этим из вас вроде не смотрит, а обирать «мужиков» подчистую нельзя, мне так люди на тюрьме говорили», — ответил он.

Все было сказано, приличия соблюдены, но Андрей знал, что кавказцы не простят ему унижения земляка. Пусть тот и был козлом, но хачики всегда поддерживают друг друга. Иногда Андрей думал, почему только братья славяне так устроены, что при малейшей возможности стараются затоптать упавшего и посмеяться над слабым.
В итоге ему предложили «смотреть» за карантином. К тому времени Ашот уже освободился, и Андрей поставил на баню своего человека. Он на самом деле навел там относительный порядок. Хотя, в общем, выразилось это в том, что лучшие вещи с этапов теперь проходили через его окружение. Но внешне все выглядело пристойно и справедливо, жалоб не было. В отряде Андрей не вошел ни в чью «семью» (маленькие коллективы, основанные на взаимоподдержке), хотя возможность выбора была, вплоть до «семьи» смотрящего за бараком. Андрей создал свою собственную. В нее вошли несколько человек, которых он уже успел узнать. Так как Андрей довольно хорошо играл в карты и нарды, то скоро очень многие зэки были ему что-то должны или чем-то обязаны. Своих должников он не грузил непомерными требованиями, но долги получал жестко. Фуфлыжниками в зоне быть никому неохота, поэтому рассчитывались работой, услугами, передачами.

Так оно и шло все эти годы. Правда, с нерусью ему столкнуться все же пришлось. Но Андрей, чувствуя нарастающее напряжение, сумел и тут все провести по своему сценарию. Через одного из своих должников он подкинул кавказцам слушок, что якобы он, Андрей, по беспределу получил с одного из мужиков (несправедливо обидел). Чуреки сразу уцепились за возможность отомстить, толком не проверив ничего, собрали сходняк (собрание авторитетов). Андрей легко опроверг все обвинения в свой адрес, предоставив братве этого вроде как потерпевшего от него мужика, и претензий у того не было. В свою очередь, Андрей «выписал» одному из авторитетных кавказцев, Рустаму, что тот утаивает большую часть наркотиков, которые заходят в его третий отряд. Доказательства тому у Андрея были. И он предложил, изобразив гнев и негодование, потребовать у народа права на сатисфакцию. По всем понятиям, он имел право получить с клеветника. Все согласились, дело ясное. Обычно в таких случаях тот, кого признали правым, чисто символически бьет по лицу своего визави. Свои люди все-таки. Но Андрей сломал Рустаму челюсть, руку и пару ребер. Все были неприятно поражены такой неоправданной жестокостью, но так как внешне все было вроде в законе, то по молчаливому соглашению зоновские авторитеты оставили Андрея в покое. Некоторые даже стали слегка заискивать перед ним.

С ментами никаких отношений, кроме «товар-деньги-товар», Андрей не имел. Его отрядник пытался как-то достучаться до него, желая понять, что там, под маской равнодушия. Но тщетно. К тому времени, уже по своим каналам, Андрей устроил Петру выход на «бесконвойку» (работа без охраны за пределами лагеря). Тот устроился уборщиком штаба учреждения.
Однажды Петр рассказал Андрею, что приморская братва раз в три-четыре месяца загоняет общак к ним на зону и на расположенные неподалеку еще три зоны. Приезжают на машине прямо к штабу и договариваются с «хозяином», конечно, не безвозмездно. Сам Петр краем уха слыхал, что заходит обычно более ста тысяч за один раз. Андрей и сам знал, что в лагере сидит очень много деловых людей из Владивостока и других крупных приморских городов. И они отнюдь не бедствуют, но что оперируют такими суммами, он даже не подозревал. Хотя при более зрелом раздумье стало ясно, что «досрочки», «химии» и прочие льготы, начиная с внеочередного свидания, конечно же, имеют свою цену. И вряд ли это минимальная такса. Андрей часто возвращался к мысли об этом, и дело было не столько в деньгах, сколько в ненависти к этим самым «порядочным» авторитетам, а уж он-то знал им цену. Он ненавидел их еще и потому, что для них нахождение в зоне было почти естественным делом, они здесь ЖИЛИ.
А Андрей не мог! Его грызла глухая, звериная тоска по воле, по воздуху, по простору. Часто снился тот трамвай, который он видел из тюремного окошка, но Андрей никак не успевал на него! Трамвай уходил прямо из-под носа. Да и мысль о том, что его ждут деньги, много денег, тоже не уходила. Никто кроме него не знает, где они, это не давало ему покоя. Он хотел все и сразу! А приходилось жить здесь, по идиотским, кем-то когда-то придуманным законам и понятиям, от которых в наше время осталась только радужная словесная оболочка. С каким удовольствием он поломал бы их всех! По одному. Но Андрей понимал, что даже с его силой и ловкостью это всего лишь пустые мечты. С волками жить…
Тогда, в один из этих тоскливых дней, Андрей начал обдумывать свой план. И вот время пришло, поехали...