Одурь Сонная : Бритва Оккама

Я шел вдоль длинной улицы и все время забывал свернуть. Таким образом, мой путь к дому превратился в затянувшуюся прогулку. Начинало темнеть, и я поднял руку, чтобы посмотреть на часы. Странно, но я забыл их ванной, когда брился, и только вспомнил об этом.

Истиной будет то, одно, наиболее интуитивно-вероятное, каким бы фантастическим оно не казалось.

Я замер все также держа кисть перед глазами. Неизвестное чувство заставило меня насторожиться и оглянуться. Вокруг не было ни души, а я находился возле высокой ограды. Это удивило меня, ведь я не припоминал этого места, сколько бы ни бродил здесь ранее. Бродил ли я здесь ранее? Мне казалось, что так.

За оградой находился заросший участок, без единого строения. За сухими кустарниками и низкими деревьями, что мученически клонили покрученные ветви, не было видно края.

На несколько секунд поднялся ветер, и ограда скрипнула, колыхнувшись в одну и другую сторону. Она казалась мне более тяжелой, но я так же ощутил силу ветра, которая толкнула меня в спину.
Под ногами захрустели опавшие сучья.

Кости.

Я шел по ним, и от каждого звука поломанной ветки непроизвольно поджимал плечи. Даже вздрогнул несколько раз — в такой тишине это резало слух. И нервы.

В замогильной тишине.

Моя вельветовая куртка зацепилась за гибкие розги, что торчали с потемневших в вечерней мгле кустарников.

Острые когти.

И, неожиданно, я споткнулся о выступающий корень высокого дуба, пролетел, перебирая ногами и путаясь в высокой траве несколько метров, пока не столкнулся с землей. Отплевываясь от сухой и скрипящей на зубах грязи, я встал на колени. Ладони ужасно саднили, и я поднес их к лицу, затем потер друг о друга, стряхивая песок и тонкие стебли желудей.

Ржавые гвозди.

Просидев в таком положении несколько минут, похлопывая по локтям и сбрасывая невидимую пыль с ворсистой ткани верхней одежды, я собирался было встать на ноги. Но не смог. Лишь качнулся и, не удержавшись, снова упал на вытянутые руки.

Сжав пальцы, я почувствовал, как земля теплой жижей забралась между ними и наполнила собой мои ладони.
И я увяз.

Джинсы начали пропитываться жирной субстанцией, которая, словно цементный раствор, удерживала меня. Я открыл рот, чтобы закричать, но стая мелких мошек залетела в него, и я закашлялся, чуть не задохнувшись. Сердечный стук вторил моему сбитому дыханию, я боялся резкого вдоха, чтобы не пустить в легкие этих бесшумных насекомых. Не удалось сдержать слез, когда я трижды повторил попытку выбраться. Мошки липли к щекам, скручиваясь в размякших крыльях.

Утопленники.

Все что я мог — это затравленно мычать, сквозь плотно стиснутый рот, да вертеть головой, жмурясь и смаргивая жгучий воздух. Одна мошка пробралась в мой глаз, и я завертел головой, наклонившись к земле — такой большой она была и так сильно раздражала оболочку, проталкиваясь ниже по склере. Резкими движениями век я разрубил ее тело, выплакивая остатки тонких конечностей. И вздохнул с облегчением, когда вышло черное туловище и застряло на переносице. Видеть все еще было тяжело, обзор размывало налипшее на слизистую роговицы мутное крыло покойной мошки. Я скосил глаза, чтобы убедится в неподвижности насекомого на моем лице. Оно по-прежнему находилось там.

Разрубленные не двигаются.

Я зарычал, когда изо всех сил потянул на себя руки. И, отчаявшись, захныкал. Ночь только началась, а тишина была настолько неестественной, будто я оглох, и звук собственного стона являлся лишь плодом моей фантазии.

Не нуждайся в воображении.

Суставы продолжали хрустеть под моим давлением, связкам некуда было больше тянуться, и я обессиленно расслабился, чтобы через мгновение повторить попытку выбраться. На этот раз я добился едва терпимой боли, но больше ничего.

Погребенный заживо.

Наверняка мое сердце грозило остановиться, оно билось с силой первого паровоза и гудело в ушах также. Точнее, гудело в горле, растягивая кожу артериальным сокращением. Приставь к моей шее острие ножа в нескольких миллиметрах от нее — то, клянусь вам, спустя мгновение все залилось бы фонтаном кипящей крови, многократно выплескиваемой вверх, по сторонам, расползающейся быстрыми лужами. Чтобы не закричать, пришлось впиться зубами в губу и жевать ее, как кусок говяжьего мяса.

Отбивная из человечины.

Но мой крик разошелся взрывной волной по округе; глядя в небесную высь, я любовался разноцветными вспышками, которые, словно цветы, или скорее экзотические медузы, заполняли пространство. Перед этим я не ощутил ничего, кроме жуткого хруста солевых отложений, усиленного в десятки раз, резкий бросок под дых, согнувший меня пополам и опрокинувший на спину, и тошнотворный металлический запах свежей крови. Три секунды внезапности завершились, и я жадно заглатывал мошек, не переставая кричать и кашлять.

Без рук, как малый ребенок.

Когда болевой шок разбил остатки моего рассудка, и даже пропало ощущение зубов во рту, с другой стороны дуба послышался обнадеживающий звук колес. Это кто-то везет садовую тачку, нельзя не заметить шум металлических предметов в ней.

- Я здесь! Сюда!

Едва выговаривая слова, промямлили мои губы. Так тихо и слабо, словно они чужие. Возможно, у меня вывихнута челюсть и порваны голосовые связки; я тянусь рукой к своему подбородку и, слишком резко, шлепаю по нему мягкой, липкой и пылающей плотью. Мне снова встречаются гигантские медузы, прилетевшие из космических глубин. Они кружат вблизи друг друга, иногда соприкасаясь, быстро сжимающимися, плоскими и широкополыми телами. Ветер доносит до меня отголоски их хоровода — электронной песни буро-полосатого Юпитера или пурпурной Венеры.

Человек, человек, — поют они, — что ты будешь делать?
Человек, человек, что ты будешь делать без рук?

Вероятно, садовник настолько пьян, что тарабанит колесами тачки параллельно от меня, даже не остановившись посмотреть на удивительный феномен кружащих в небесах существ.

Мне остается горько плакать, сотрясая животом и хрустя коленями, неестественно выгнутыми под давлением таза и позвоночника, которые сродни настоящему мостику, перегибают меня, упираясь в макушку, увязшей в застывшем цементе поддубной грязи. Я бью локтями по твердой суше, разбрызгивая кровь. Почему, когда моя голова коснулась земли, та еще была мягкой, а теперь жестоким капканом обжимает мне череп? О чем думал садовник, завидев молящего о спасении акробата?

Застывший навечно.

Рот расползается в гримасе смешанных эмоций. Я поднимаю руки и понимаю, почему земля не размякает под ними, чтобы схватить обратно. Показываю поблескивающие кровью обрубки медузам, жалобно скуля. По-волчьи вою, мечтая поскорее умереть. Я резко поднимаю таз, выгибаю позвоночник и со всей силы переношу вес тела на шею в надежде сломать ее и прекратить свое жалкое существование.

Самоубийц не отпевают.

Неужели? Не может быть, честное слово! Знакомый звук колес и садовых инструментов возвращается. Но я не стану кричать, ведь распугаю медуз, которые и так начали стекаться за края, опасливо выглядывая друг из-за дружки и быстро прячась обратно. Я шиплю: т-с-с-с, колеса, тише. Но сегодня не мой день, ведь никто не слушает меня.

Небо очистилось от полупрозрачных красок и теперь затягивало своей исконно черной глубиной. По левую сторону от меня дунул слабый ветер, и мне стало ужасно холодно. Я осознал, что словно выбрался из озера, в которое угодил с головой и в одежде — настолько организм обливал меня потом.

Резко вскрикнув, я хотел схватиться за сердце, но снова уперся в себя обнаженным суставом со свисающими венами и ошметками кожи. А на левой конечности даже осталась лента преданного сухожилия. Я и забыл, чего так испугался, пока вновь не ощутил пронизывающий скрип колеса в сантиметре от моего уха.

Это далеко не садовая тачка. Даже садовника никакого не было. Длинная черная труна разъезжала по бесовому саду. Наперекор точным наукам, она крутила ржавыми колесиками с любой, интересной ей, скоростью. Теперь мы встретились, лицом к лицу, и гроб нетерпеливо поворачивал колеса в разные стороны, не сдвигаясь с одного места.

Догонишь меня — в себя не положу.

Я захрипел, утеряв способность к смеху.

- Да забирай меня наконец!

Дубовая передвижная усыпальница отъехала в сторону, и я уж было решил, что насовсем. Но громкий визг несмазанных колес оказался со стороны другого уха.


А если в себя положу, то будешь молить.
Молить позволить на коленях либо ползком за мной угнаться. А я не разрешу.

Очевидно, я не до конца понимал, с чем имею дело. Все же гроб, сам по себе, не предвещает удачи и является неважным знаком, плохой приметой. Если бы это мне снилось, то я с удовольствием поиграл бы в игры этого дубового ящика. А так, мне было очень плохо, сложить все «плохо» за целую жизнь — и того не хватит для сравнения. Даже если сложить все «плохо» десяти несправедливо осужденных к суровому заключению...

До конца вечности. Но вечность не имеет конца.

К моему удивлению гроб оказался философом. А еще ужасным задирой, ведь пугал меня, набирая хороший разгон и останавливаясь в миллиметре моих ребер. А рассвет все не наступал, лишь звезды светили ярче. И Луна, выбравшись из-под ветвей треклятого дуба, висела прямо над моим лицом. Словно мощное зеркало, она отражала солнечный свет, воруя его с одной стороны Земли и рассыпая награбленное с этой. Злодейка и альтруистка в одном круглом, разбитом кратерами небесном лице.

Ты захлебнешься собственным гноем в моем дубовом чреве. Прометей.

Я все не мог понять, каким образом гроб приспособлен к разговору. Лунного света было достаточно, чтобы я рассмотрел его со всех возможных сторон, которыми он ко мне оборачивался. Покрытые лаком черные доски имели орнаментную гравировку, которая узким ободом проходила по всей длине, прямо под самой крышкой. Две желтые щеколды на внешнем боку гроба напоминали глаза. А если бы он выдвинул стержни с этих задвижек и захлопал крышкой, тогда это было бы ртом. И я не мучился бы построением гипотез по поводу физиологии воспроизведения гробом не просто фундаментальных частот, а широкого спектра — до тысячи герц, и остальных его лингвистических аспектов речи.

Страх покинул твоего отца.

Мне неприятно осознавать, что моя челюсть перекашивается вбок, и я ничего не могу с ней поделать. Я похож на консервную банку после открытия тупым ножом.

Страх покинул твоего праотца.

Глаза также предают меня. Нет, они еще открыты, но видят все хуже и хуже, постепенно погружая окружающий мир в темноту.

Страх покинул и твоего прапраотца.

Я борюсь с реакциями своего тела, как охотник, напавший на след волка, но встретивший целую стаю. Я борюсь за возможность их ощутить. Одного мысленного приказа недостаточно, тело больше не повинуется импульсам мозга.

Страх и тебя покинул.

Гроб подъезжает носовой стороной к моим ногам, и, качнувшись несколько раз, оказывается стоящим во весь свой стандартный стосемидесятипятисантиметровый рост. Возможно и не такой длинный, как мне вначале показалось. Но от этого не менее угрожающий. Желтые щеколды противно скрипят, но тот бок гроба не доступен моему обзору. Я громко плямкаю безвольным ртом, когда даже непослушная мышца испугалась резкого щелчка, словно выстрела, в тот момент, когда гроб справился со своими ржавыми очницами, дабы представить свою пасть.

Она плавно открывается, словно односторонняя дверь лифта, снятого в замедленной съемке. Сама Луна наблюдает за этим, правда, с более безопасного расстояния. Гробовое чрево оббито алеющей тканью, словно полосни ее мачете — и прольется дубовая кровь, труна завоет.

Ты не выл еще от боли.

И полностью открыв крышку, гроб падает на меня, и я, наконец, задыхаюсь красным бархатом его оббивки.


***


В самом деле, он не пошутил. Мука была выбрана мной слишком поспешно. Я по-прежнему очень чувствительный, но все так же неподвижный. Рот не слушает приказы моего мозга, я абсолютно нем, но не глух и не слеп. Да и мыслей в том мозгу, словно мошек рой, которые, так надо мной и кружат. Я силюсь сдвинуться хоть на миллиметр, но могу только это. Бесполезное достижение.

Я хочу подать знак, закричать и обратить на себя внимание, когда криминалисты приседают над изодранным, перекошенным телом, уже упаковав в полиэтилен самое громоздкое орудие убийства. Его отправят на экспертизу, обольют люминолом, естественно, обнаружив мою кровь. Но больше ничего.

Хотя стоило бы обратить внимание на состояние металлических колес. Это что-то, да и прояснило бы. Ведь есть еще умнейшие люди, памятующие о принципе бритвы Оккама?

В ответ на то, как бережно молодой сотрудник смахивает кисточкой землю с моего застывшего лица, я сдвигаюсь еще на миллиметр. И мне приходит навстречу ветер, он путается в сотнях моих рук и тысячах пальцев. Лаборант замечает что-то, ведь я так старался, и поднимает голову вверх, откуда я шепчу ему, перебирая непослушными ветками и шурша сухими листьями:

Истиной будет то, одно, наиболее интуитивно-вероятное, каким бы фантастическим оно не казалось.