Фенечка Помидорова : На краю.

Бодренький, умытый паровозик торопился за уходящим за горизонт солнышком. Колесным ритмом баюкали свой внутренний мир, связанные в цепь, вагоны. Встречный воздух, радостным потоком, проносился сквозь них и, задохнувшись, падал на пути, перегруженный взвесями несвежих носков, немытых тел, безвинно сваренных куриц. Скука, прописавшаяся с рождения в вагоне, нудно плела свою паутину, укутывая слабых людей в липкие коконы.
А вот свежие газеты и журналы! Ах, не лгите, они у вас, видно, завтрашние, по такой-то цене. Может в картишки? Не ищите дурака. Девушка, не желаете ли отужинать в вагоне-ресторации? Нет-нет, я не ем на ночь, спасибо. А что вы скажете про…? Да-да, просто обнаглели. Мне вот знакомый рассказывал.

Почти разумные, изредка выпускающие из-под твердого панциря свои уязвимые клешни, лишь для того, чтобы взять за горло более слабую или любопытную особь. Обычный набор выбракованных жизнью тел, с вылизанными непридирчивой совестью воспоминаниями. Надменных гордых тел, требующих к себе уважения остальных на законных конституционных правах. Пустота, утрамбованная наспех повседневным хламом, хранящимся в убогом сарае, с вечно протекающей крышей из фантастических надежд. Все это куда-то ехало, стремилось, врало и мечтало. Периодически жило.
Поезд медленно останавливался. Стук колес, затихая, сменился дальними встревоженными разговорами. Паровозик дважды отчаянно дернулся и, сдавшись окончательно, остановился.
Что за станция? Да нет здесь никакой станции, дважды в месяц езжу, никогда не останавливались. Пропускаем кого? Что-то мне не по себе, молодой человек, сходили бы посмотрели. Вам надо, вы и идите. Ну да, а сумки свои я на тебя с такой-то рожей оставлю.

Час показался вечностью, и за окном стали мелькать первые любопытные. Стираясь, по богато сдобренной керамзитом щебенке, сланцы, пыльные туфли, потные кроссовки, приближались к остывшему паровозику. Примитивные шуточки, нелепые версии, страшные и смешные одновременно, будоражащие женскую фантазию до активных позывов к мочеиспусканию, все останавливалось и затихало здесь, разом. Впереди не было ничего. Вообще ничего, что можно было бы назвать чем-то. Пустота. Пустота и холодные далекие звезды, везде. Здесь обрывался мир.
Так не бывает. Это обман какой-то. Может кино снимают? Не подпускайте детей близко. Люди не напирайте! Боже… везде одно и то же. Сзади и по бокам пустота! Да унесите вы женщину в вагон, не видите ей плохо! Безобразие!

Обезумившие люди хаотично бегали от края к краю, сшибая друг друга в темноте, топча слабых и кричащих детей, на маленьком клочке мира, кем-то небрежно оставленному им. Мира, к которому они привыкли, который защищал их столько лет и существовал только для них, неожиданно стало ничтожно мало для всех. Локти, кулаки, слабые зубы, все шло в ход. Каждый пытался защитить себя, своих, и свой маленький пятачок привычного. Смертельным врагом становился любой, случайно или нет оказавшийся рядом. Несколько вагонов загорелись от неумелых, нервных действий изобретателей факелов. Запах жженого пластика и горелого мяса добивал остатки разума. Пламя, отраженным светом, плясало на мертвых лицах, радуясь богатому урожаю человеческих страстей.

Первые лучи солнца осветили последствия ночной трагедии. Скрежет раздираемого домкратами металла, крики команд, стоны раненых, вой сирен, все смешалось в один, противоестественный для этих мест, гул.
Давай лом! Давай, давай, напрягись! Отходи, отходи! Черт, как же они с этим товарняком здесь сошлись-то, а? Петрович? Без нас разберутся, давай-давай, поднажми! Два состава в месиво. Пропал день…