евгений борзенков : Рамашковый чай

Рамашковый чай оказывает антисептическое и противовоспалительное действие.
Полезен при болезнях дыхательных путей. Раскрепощает сознание.
Снимает спазмы. При депрессиях помогает общению с духами. Улучшает пищеварение при диареях и заболеваниях органов ЖКТ. Устраняет вздутие живота. Согласно египетской Книге Мёртвых милостиво подарен людям богом Ра. / Википедия /


*

Бывает, чуть присядешь позавтракать, предположим, жирный узбекский плов, и вот, получай скандал: рис оживает, расползается, шарахается от весла, зёрна таращат глазки, в глумливом ужасе брызгают врассыпную, изголяются, толкают друг дружку, корчат уморительные рожи. Тебе, унылому рогачу. Елозишь веслом или ножиком по тарелке, извлекая звуки, сверлящие мозг и зубы, гоняешь зёрна риса, а они, лукавые твари, насмехаются, ржут как ненормальные, мечутся, налетают один на другого вповалку, устраивают чехарду, барахтаются в вязкой слизи, бегут из тарелки кто куда; отбросив стыд и здравый смысл, — но всё же украдкой приглядывая за собой со стороны — ловишь их руками по одному, гасишь ладонью этих рисовых тараканов, и бегом в рот, сгребаешь со стола в пригоршню и – в рот, но только прикусишь, и тут в черепе ка-а-ак грянет такой визгливый хор, что хоть стой хоть падай, будто в нём разъехались меха баяна, или некий грубиян надавил на все клавиши оргАна сразу, да ещё и закинул ногу, помогая себе каблуком, — это кричат они, те, кого перемалываешь во рту, а зубами всё давишь и давишь, а голосов всё меньше и меньше, тише, они гаснут, слабеют в тебе, и обрати внимание: ты же убийца, ты убиваешь сейчас эти нежнейшие злаковые, каждое из которых – личность, в каждом индивидуальность, им есть, о чём говорить, у них осмысленные физиономии и неуживчивые типажи характеров, тонкая духовная структура — не тебе чета; возьми же немедленно стакан с крепким рамашковым чаем, откинься в кресле, зазырни кинца, хлебни кипяточка, откуси хлебушек, пережуй и выплюнь всё это дерьмо, дабы скрыть место преступления, замести следы и постарайся забыть, что натворил. На тебе грех и камень, на порочных губах твоих и жирных, лоснящихся пальцах — главная улика и несмываемое чувство вины.

Тебе с этим жить.

После непродолжительной внутренней борьбы весь твой завтрак булькает в унитаз.

На клеенчатой скатерти маслянистые следы побоища, слизи, слёз, размазанные по столу крошечные беловатые останки, предсмертные стоны, агония недобитых червей вперемешку с красноречиво дымящимся кетчупом, вытекающим из безжалостно распоротых и изувеченных тел….

Что ж ты наделал, гад…

Тут самое время погрязнуть в сомнениях – а плов ли это, господа?! – Но боже упаси снова подходить к холодильнику. Беги, скорее вон из дома. Не задавай себе вопросов, это всегда кончается нехорошо.

Больше никаких спекуляций – прекрасно известно и так, что будет. Произойдёт, что должно, хотя бы до момента, когда она присядет на бетонный блок, закинет ногу на ногу и задумчиво уставится на носок туфли. Вон она уже приближается издали, укутанная в красный дым, каплей крови растворяясь в мутном водовороте толпы, за ней волочится шлейф запахов и электрических эманаций, искры, сполохи статического напряжения лупят по ногам прохожих, ломая ритм и расплёскивая людей, точно жухлые листья по воде; она прошла и обволокла терпким облаком, что имеет в основе остатки человеческих жертвоприношений, идеал, балансирующий на грани уродства и грации, тонкая талия и дикий взгляд, порхающий поверх людей, где-то между горизонтом и небом — она высматривает колесницу, что с минуты на минуту прорвёт облака, исполнит головокружительный вираж, подхватит её и унесёт туда, к небожителям...


Всё бы ничего, но совокупность причин – запах, цвет платья и главное взгляд, в котором расчётливое безумие уже давно шагнувшего с обрыва – это, чёрт возьми, изматывает, заставляет остановиться и разинуть рот, забыть все дела.

Что я и сделал.

Ну, не идиот?

Я просто поплёлся за ней, женщиной в красном. Она не торопилась. Ступала легко, едва касаясь земли, не замечая окружающего, не глядя под ноги. Пройдя до конца бульвара, свернула за угол, обогнула супермаркет, через арку зашла во дворы. На улице новорождённое лето, тополиный пух островками сбился у обочин, напоминая о прошедшей зиме, у песочницы играли дети, некоторые из них поджигали тополиный снег и радовались огню вполне злой, взрослой радостью, а она подошла и села на бетонный блок под тополем с таким окончательным видом, что это и есть цель. Свободно откинула плечи и оперлась руками на блок. Я медленно приблизился и остановился рядом. Она смотрела прямо, оставаясь погружённой в себя. Под тополем царила тень, прохлада, её красное платье, глубокое декольте, четвёртый размер груди, под свободным платьем угадывались безупречные полные бёдра — в ней было всё, что не даёт дышать, что заставляет ворочаться до утра на потных простынях, изнемогая в опустошительных судорогах воображения.

Если на чистоту, знаю историю только до этих пор, что дальше – для меня загадка. Просто стою с глупым видом, надеюсь, что заметит и пошлёт меня, наконец, к чёрту. Возможно, мне удастся выжить. В голове пусто, онемел, даже не знаю, что мне от неё нужно. Скорее, что ничего. Но теперь развернуться и уйти ещё смешнее. Нужно что-то сказать. Я разлепил рот и промямлил:

- Э-э… я это… вы извините… эт самое… — Перед глазами мелькнул утренний завтрак, пропитанный одуряющим запахом чая, вчерашний вечер и на стене тусклый портрет какого-то пожилого джентльмена в профиль. Слегка подташнивало. – Я за вами шёл. — Она взглянула на меня с прохладной вежливостью, без удивления.

- Зачем?

- Да так…

- Вам нужно? – Её голос звучал странно, издалека, словно его доносили отголоски эха. Не представлю её произносящей, к примеру: «Вы здесь не стояли! за мной занимала вон та женщина, в платке которая».

- Понимаете, ваше платье… тут вдруг… а ещё рамашки… вот знал, вот если не в то горло, то всегда — сразу наперекосяк… а я ему ещё тогда днём сказал…

- Как вас зовут? – Совершенно безразличный тон, ей всё равно, как меня зовут. Смотрит поверх, мимо, в космос.

- Что? – Не понял постановки вопроса. Стою, моргаю растерянно. Сказать, что, по всей вероятности, Женя? А вдруг всплывёт? Ну, там, мало ли… Не отвертишься. Концы надо прятать строго в воде. Провёл языком по губам изнутри, внезапно вспомнил, что не почистил зубы. Смутился, к голове прилила кровь.

- Меня зовут Андрей. – Коротко, с достоинством кивнул и, не удержавшись, слегка щёлкнул каблуками.

- Андрей — держи хуй бодрей… — Туманно протянула она, нащупывая смутный обрывок из памяти. Я обомлел от неожиданности.

- Нет, Денис! — Быстро добавил и прикусил язык.

- Денис – мутной каплей на хую повис… – Всё в той же манере, бесцветно и нараспев молвила она, разглядывая свои туфли.

- Нет, Андрей, Андрей! Шучу я… Простите, мне что-то не по себе.

- Хотите меня поцеловать? – Спросила она.

- Нет! – Горячо выпалил я, но тут же поправил себя: — то есть, да, но… Вообще-то, есть немного.

- Так да или нет?

- Я не думал пока ещё, честно.

- Понимаете, Денис, в чём дело… вы вот подошли, и этим поставили меня в щекотливое положение. Вы никогда не задумывались, что за каждый свой шаг надо отвечать, по любому? У нас сейчас с вами патовая ситуация, неопределённость: что делать дальше, правда? Вы ломаете голову: не повернуть ли мне назад, не сглупил ли я вот так вот, с бухты барахты, думаете вы? Нет, не повернуть. И не сглупил. Раньше надо было думать. Теперь события могут развиться как угодно, вы себе даже не представляете. – Она похлопала рукой по бетону, приглашая меня. Я присел рядом. – У вас есть какие-нибудь предложения?

- Ну… Можно ко мне.

- Вы же не хотите меня? Да и не стоит у вас.

- Да с чего вы это взяли? – Буркнул я, надул губы и отвернулся.

- Я вижу, не обижайтесь. Я знаю.

- А что, обязательно сразу секс? Я не из таких. Без боя не сдамся, не думайте. Можно просто посидеть, поиграть в шахматы, попить чаю там, не знаю, поговорить. Покажу армейский альбом свой. Я там классный, весь такой поднакачанный, в кирзаче… Рыбок покажу.

- Вы шли за мной, чтобы поговорить?

- Я не могу… у меня что-то в голове… с утра каша какая-то. И ещё это платье ваше…

- Я вот, например, навсегда ушла из дома. И не жалею. Но это ничего не меняет. Мы можем прямо сейчас написать свою историю заново. Хотите нашу историю? Нашу с вами? Вот чего бы вы хотели?

Я призадумался. Секс. Касание обнажённого плеча. На расстоянии руки её коленка в этой тени словно маяк в шторм, словно золотой рубль в бархатном сумраке, её волосы, руки, кожа — всё имеет смысл, интонацию, ритм, сливаясь вместе, они создают мелодию — подчиняясь мановению невидимого дирижёра, она льётся из воздуха, качает на тяжёлых волнах, держит на плаву, не давая уйти на дно, наглотаться слякоти…

- Я тоже ушёл из дома. Только что. Я не хочу… не хочу, как обычно. Надоело всё. Хочу, чтоб голову снесло. Чтобы вот тут огонь. – Я стукнул кулаком в грудь. Она внимательно изучала меня, впервые проявив заинтересованность.

- Хочется необычного, правда? – Улыбнулась. Её улыбка такая, брат… Иногда бабе достаточно улыбнуться – и линии на ладонях тают, стекают с ладоней как воск, вода. Ты беспомощен, она просто держит за яйца, эта улыбка.

- Да. Необычного. Ну, поебёмся, подумаешь… Это сначала кажется – всё, так и сожрал бы её живьём. А как кончил, встал, хуй вытер о гардину – и привет, глаза б не глядели. Что, не так?

- У меня не так.

- А у меня так. Я потеряю к вам интерес. А я не хочу. Не хочу ничего придумывать. Хочу, как в кино.

- Чтобы взрыв?

- Да. Чтобы огонь. Пусть сгорю – всё равно. Не хочу так жить. Всё не настоящее. Люди – не настоящие. Правды нет. Даже пожрать-то утром толком и то не смог – всё вон из рук. Рамашковый чай этот… уже ком в горле. Каждый день надо всё заново, искать эти крупицы, жить, жрать, срать.

Она смотрела и улыбалась. Накручивала на палец тонкую золотую цепочку с кулоном.

- Вы слишком много хотите, Денис. Но вам повезло. Это только кажется, что дело в платье. Нет, дело немного в другом. – Она опустила локоть мне на плечо и игриво очертила пальцем контур моего носа. – Так что, Андрюша – взрыв? Не боитесь? Не интересно вам, что там, после взрыва?

- Нет. Боюсь только, что сейчас всё встанет на место; вы заорёте, мол, пристаю, выскочит из подъезда ваш муж, кинется в драку… Нет, я не драки боюсь, а вот этой пошлой, жлобской развязки.

- Вот сейчас разожму ладонь… Как вы думаете, что в ней?

- Всё, что угодно. Я тоже так могу. – Я разжал кулак и сам остолбенел: там было яйцо. Из него сильными ударами в скорлупу пробивался птенец. Яйцо подпрыгивало на ладони, я уже видел крепкий жёлтый клюв, он яростно крошил края скорлупы, пробивая дорогу. Воздух сразу как-то загустел и опалил мне ноздри, казалось, я выдыхаю синеватое пламя. Вокруг завертелась карусель. Я закрыл глаза, чтобы не упасть.

- А вы матёрый… — Она приблизила лицо близко-близко и пожирала глазами мой рот. Птенец уже торчал из дыры по грудь и помогал себе крыльями. Я подождал, пока остатки скорлупы развалятся и аккуратно взял дрожащего наглеца двумя пальцами, посадил на ладонь, рассмотрел поближе. Он вызывал омерзение. Возмутительно всклокоченный и мокрый, независимый, он сверлил меня хамоватым зрачком, будто вылупился с уже готовым мнением обо мне. От этих упрямых тупиц всё зло вокруг.

Я откусил ему голову. Она пришла в восторг и захлопала в ладоши. От неё исходил богатый аромат самки в период месячного лунного цикла.

- Немедленно расскажите, как это? Что там у него? Что вы чувствуете?

Я тщательно пережёвывал, прислушиваясь к необычной вкусовой палитре.

- Ну… молочный. Косточки похрустывают, клювик… кровь довольно пресная, я ожидал большего… немного мешают пёрышки, но это теряется в общей гамме… умм, мозг бесподобен… В целом, ничо так, благоприятно. – Обезглавленный птенец трепыхался у меня в кулаке, залив пальцы кровью. Прожевав, я откусил от него ещё.

- Вот, значит, какой ты, Женя… — Она провела пальцем по моей шее вниз, шутливо чиркнула ногтем по горлу от уха до уха, мазнула по подбородку, коснулась губ. — За мной ещё никто так не ухаживал… Расслабь здесь. – Она стала массировать мне плечи. А я уже хрустел лапками птенца и облизывал пальцы. Она вытерла с меня кровь и поцеловала.

- А теперь смотри сюда. – И протянула руку. Разжала ладонь. Я заглянул в неё.

Там был я.

Я сидел у неё на ладони на обшарпанном чемодане, в помятых брюках с мокрым пятном между ног, неухоженный, всклокоченный и небритый, похоже, неделю. Так выглядит человек с дальней дороги, после болезни, запоя, или отставший от поезда. В глазах боль и тысячелетняя собачья тоска. Впрочем, как обычно. Мы с неприязнью переглянулись, и не было ничего между нами, кроме досады и стыда, как будто прилюдно вывернули наше бельё — его и моё.

- Я не хочу…

- Там кипяточек стынет. Пойдём. Я напою тебя. – Сказала она.

И мы полетели.

Да, не успел и глазом моргнуть, как счесав ногами листья на верхушке тополя, я задохнулся от оглушительного порыва ветра. Под нами проплыли мачты антенн, крыши, рукава улиц раскидывались в стороны всё дальше, город крошился на глазах, похожий на уродливый торт, искромсанный торопливой рукой сумасшедшего. Она только чуть придерживала меня под локоть. Ветер сорвал мои солнцезащитные очки. Напористый бродяга, он уже вовсю хозяйничал у меня под рубашкой и в брюках, нежно холодил мошонку.

Я достал из кармана брюк мобильник, уронил вниз и захохотал.



В квартире была настоящая свалка и сыро, это первое. На пороге она настояла, чтобы я переобулся в тапки. На них комьями висела присохшая грязь. Мимоходом она сняла трубку допотопного телефона со стены и произнесла в неё «Зденек здулся». Темно, запущено, стопки книг по углам, на полу горы разобранных электродвигателей, какие-то железки, мусор, луковицы тюльпанов и древесные опилки в пластиковых ящиках, связки травы. Стоял приторный и сладковатый запах тления. В ворохе газет спала кошка.

Она взяла веник, для вида махнула им по кухне, приподняла половик и смела мусор под него, притопнула сверху ногой. Меня подмутило с новой силой. Она вскипятила чайник и засыпала в заварник сухую рамашку из древней китайской вазы, что стояла в углу возле газовой плиты посреди грязных вёдер и немытой посуды. На вазе красовалась неряшливая надпись половой краской «династия Хань». На одном из оцинкованных вёдер тем же почерком было помечено «для пола».

- Где рвёте? – Поинтересовался я.

- На Щегловке, у оградок. Там отличная масть в полную Луну. Да и земля хорошая.

- Мм, а я обычно на Григорьевском. Правда, со старых могил вкус приглушённый, непривычный, и слишком горчит. На любителя. Я вообще-то, недавно перешёл…

- Так это от Луны, дурашка. Надо же под утро, как воды отойдут, а роса вот-вот. С рамашками иначе нельзя, сдуру спугнёшь. Только лаской, чуйкой. С заклятием, приворотом. Слова-то знаешь?

Я призадумался: стоит ли выдавать? Потом произнёс; — «Не стынь, не кань, царица, дай жёлтого напиться». Этот?

-Не совсем то, ну, на Ивана-Купала, разве что. Ладно, на.

Она разжала ладонь. На стол выпал полуобморочный я. Он сел, встряхнул головой, приходя в себя, огляделся. Вскочил и бросился к краю стола. Она едва успела подхватить бедолагу в ладонь.


Мы сидели и прихлёбывали душистый рамашковый чай из блюдец. С каждым глотком обычная горечь отходила на второй план, чудный букет с едва ощутимой кислинкой обволакивал полость рта, мёдом стекая по гортани, эйфория медленно вскипала снизу, поднималась из земли мириадами нежнейших хрустальных иголок к кончикам пальцев ног и выше, выше. Покалывания серебрились россыпью по внутренней стороне бёдер, в паху, по ягодицам, сладкими коготками прошлись по спине, груди, снизу вверх, я тонул в пучине свежих веселящих пузырьков, что бурлили между пальцев, в волосах, под кожей…

Да, стерва знала толк.

Пока мы пили, маленький я метался между посудой по столу от края к краю, осторожно подбирался ползком, заглядывал вниз, боялся, отбегал на другую сторону, заламывал руки в отчаянии. Мы развлекались тем, что подталкивали его друг к другу лёгкими щелчками. Он злился, лицо стало синюшным от напряжения, что-то беззвучно и гневно кричал, грозил кулачками. Она, заливисто хохоча от чая, плеснула в него кипятком из чайной ложки. Я упал на стол и стал корчиться в конвульсиях, пытаясь сорвать с себя рубаху. Наконец она махнула рукой и подцепила его, как муху. Сложив губы трубочкой, ласково подула, остужая. Я скривился, мокрые волосы взъерошились, он плюнул ей в лицо, но плевок не долетел. Несчастный бился у неё в руках в крайней степени истерики.

- Хочешь вприкуску? – Она протянула его мне с лучезарной улыбкой. От блеска идеально ровных, ослепительных зубов заиграли зайчики по стенам.

Я покачал головой. Тогда она повертела маленького я, разглядывая — так разглядывают конфету, приоткрыла рот, хищно облизнулась и слегка придавила клыком крошечную голову. Послышался хруст, будто яичной скорлупы. Её зубы окрасились, по нижней губе брызнула кровь, потекло розовое желе. Она аккуратно подтёрла губу мизинцем и запила чаем. Посмаковала, посылая мне благодарный взгляд и…

Одним махом откусив голову я, брезгливо швырнула тело на стол.

Я услужливо протянул ей салфетку.

- Спасибо. – Вытерла подбородок, отхлебнула чай, продолжая жевать. На столе выгибался в последних толчках агонии обезглавленный трупик. Под ним растекалось бурое пятно. Я макнул палец в огрызок его шеи и попробовал на язык.

- Что? Кетчуп? Чёрт возьми, что здесь происходит?!

- Да, сливовый. А что ты имеешь против? – Улыбку вмиг сдуло с лица, она помрачнела. – Так, а ну-ка, глянь туда. – И кивнула в сторону дверей.

Я осторожно скосил глаза и тут же отпрянул, уходя от молниеносного удара в горло. Опрокинув табуретку, я вжался в холодильник. В её руке плясал здоровенный кухонный тесак. Она отпихнула стол, стала напротив, чуть согнув ноги в коленях, и монотонно затараторила непонятные мантры на чужом языке. Зрачки стали белыми. Нож пришёл в движение, она выводила им сложные знаки в воздухе, стремительно ускоряясь, кончик ножа светился жёлтым, его свечение сливалось в линии, они переплетались в геометрические фигуры, одна пентаграмма менялась другой, вскоре светящиеся знаки заполнили кухню, горели огнём по бокам от меня, над головой и я почувствовал, как с ноги упал тапок. Опустив глаза, увидел, что качаюсь в воздухе в полуметре от пола. Я поднимался всё выше, пока не упёрся затылком в потолок. Невидимая сила раскатала меня в верхнем углу кухни, приплюснув спиной и руками к потолку, а ногами к стенам. Отбросив нож, она продолжала мельтешить руками с силой и скоростью вентилятора. С каждым её движением на мои руки и ноги липла мерзкая серая паутина. Ком паутины быстро нарастал и вскоре я был запечатан в коконе, из него торчали только лоб и глаза. Она зависла напротив моего лица, из покрытых серым жёстким ворсом щёк вытянулись острые хелицеры-челюсти, с них на пол закапал крепко пахнущий яд, мелкие фасеточные глазки её теперь располагались по краям лба. Разорвав платье, за её спиной выпростались и застрекотали большие красные крылья, гулко вспарывая спёртый воздух кухни. Поднялся ветер, с треском сорвал оконную занавеску, смёл со шкафа и полок посуду, банки с приправами, крупами, сахаром. Лампочка под потолком потускнела из-за мучной взвеси. Она приблизилась сквозь белый туман. Хелицеры клацали у меня перед носом, точно ножницы парикмахера. Вместо рук давно уже шевелились корявые педикальпы, она вцепилась ими и нижними ногощупиками в кокон и повисла, прильнув ко мне вплотную.



- Зденек, матка бозка, там на альте, цэ нэ ты, миленький. – Чёрт знает, откуда вылетали слова у этой твари. — Блядво во мне. Давай проведу. – И не обращая внимания на то, что в коридоре вот уже минут пять разрывался телефон, она сочно и намертво сомкнула челюсти на моих висках. Кость громко треснула, и по хелицерам сквозь проломы в черепе в мозг мягко хлынул благословенный яд, наполняя светлой печалью, томлением и дремотной истомой каждую клетку, каждый освобождённый и оживающий мой нейрон.