IgorAlmechitov : Поколение. Глава 1. Ворожанин (война в Чечне)

Игорь Альмечитов



Поколение



Повесть





Что же все-таки случилось с нами и стоит ли вообще вспоминать об этом? Следующее поколение повторит те же ошибки, наш опыт не пойдет им впрок. Чья это была вина? Моя собственная? Вина оказавшегося трусом и пошедшего на войну? Моих друзей, сделавших то же самое? Очередной ошибки в истории? Нужно ли анализировать, заранее зная, что закончится все испорченным настроением и бессонной ночью?.. Нужно ли?.. Все-таки платить за все пришлось именно нам...

… Я неожиданно проснулся. Тело трясло мелкой дрожью. Одеяло сбилось в комок, простыни были мокрыми от пота. Сердце стучало у самого горла. Казалось, сомнение и неуверенность, от чего-то предстоящего завтра нашли свое отражение во сне, напугав гротескными формами. Реальность словно пробила слои сна и в самой глубине его напомнила о себе.

Я лежал, приподнявшись на локтях, и напряженно прислушивался к себе. Страх медленно растворялся в темноте, оставляя гнетущее ощущение чего-то важного, потерянного во сне. Разрозненные мысли втискивались в сознание, наугад пытаясь отыскать забытье с пробуждением образы. Я чувствовал, даже знал наверное, что события совсем недавние, — сон напугал именно своей логичностью, — но не мог вспомнить содержания.

Почти отчаявшись, в долю секунды, как-то неожиданно ясно я вспомнил все. Цветные, как в кино, кадры. Я ожидал облегчения, но навалилась пустота… Вязкой, неподъемной тяжестью…

Опять война. Колонны машин, стекла, завешанные бронежилетами, трупы в грязи, пустые глаза еще живых...

Сердце успокоилось. Я перевернулся на бок, укрылся с головой одеялом и закрыл глаза. “Опять… Столько месяцев уже… Когда же это закончится?..”

Ответа не было, а память ждала...



Глава 1

Ворожанин



Больше часа без движения. Снег сыпал мелкой крупой. Руки, державшие автомат, занемели.

Он лежал совсем рядом, в парадной форме. Стоило лишь повернуть голову. Старший лейтенант воздушно-десантных войск — Олег Ворожанин. С двумя пулями в теле — в шее и спине.

Кто-то выходил на трибуну… Бесконечные схожие речи… Двадцать, тридцать минут, час… Время застыло, а фразы, словно в насмешку над ним, продолжали литься…

Наконец, оркестр заиграл что-то тоскливо похоронное. Полторы тысячи человек, почти вся бригада, проходили перед гробом. Шапки в руках, коротко стриженые головы, грязно-зеленая форма. Люди, чье настоящее и будущее не рождали ни зависти, ни сочувствия.

Вспомнился день, когда я услышал о ранении Ворожанина. Прошла почти неделя, хотя время здесь не имело значения. Тогда, совершенно неожиданно я вдруг понял, что он уже никогда не вернется. Я боялся обнажать собственные чувства даже перед собой, было стыдно, но я был рад…

А бригада все шла — поколение застрявшее в пробеле между эпохами, оторванное от прошлого и лишенное настоящего. Сотни потенциальных убийц и поломанных судеб…





Он стоял перед взводом грязный и небритый, с красными от недосыпания глазами и все больше распалял себя своими же словами....

-…только я один выживу здесь… Вы, чмыри, подохнете тут без меня… Думаете, вернетесь на гражданку нужны будете кому-то?.. Об вас там ноги будут вытирать эти пидарасы… Здесь вы на хуй никому не нужны, а там и подавно… В армии каждый уебок на вас наживается, но тут хоть честнее — что говорят, то и делают, а там каждый под себя тащит… Вы что, сынки, думаете, вернетесь и все отлично будет?.. Вы еще потом вспомните эту войну с благодарностью, что жить на ней научились… Если вернетесь отсюда… А без меня вы ни хуя не вернетесь… На шаг от меня отстанете — сдохнете, а если кто струсит, сам убью…





«Поезд »Ставрополь — Москва" отправляется с третьего пути второй платформы." Равнодушный, усиленный динамиками голос разносился по вокзалу, бился о голые стены опустевших помещений, настигал опаздывавших на улице.

Военный комендант и дежурный по вокзалу, привычно переругиваясь с грузчиками, только что помогли погрузить гроб и вещи Ворожанина в багажный вагон. Видно было, что оба смущены и стесняются нас. Пряча глаза от Жени Ящунко, меня и даже Бородастова, капитана, следовавшего с нами старшим и задававшего им редкие вопросы, проводили нас до вагона, дождались отправления, махнули прощально руками и, вместе с платформой, навсегда исчезли…

Бородастов, не спавший больше двух суток, мгновенно уснул. Женя отвернулся к окну. Я, молча, поднялся и пошел в ресторан. Одиночество давило, выливаясь в приступы нетерпения. Нужно было что-то изменить, увидеть лица людей, почувствовать жизнь и движение вокруг, не принимая в них участия. Но в ресторане было пусто. Хмурая официантка недовольно оторвалась от счетов, но ничего не сказала. Я сел за крайний столик. Пейзаж, мягко покачиваясь, медленно уплывал за оконную раму. Серые поля, одинокие деревья, грязный снег в ложбинах… Через силу пришлось идти обратно.

Бородастов спал. Женя в нетерпении ерзал на месте, ожидая меня. Я уселся рядом, тупо уставившись в стену напротив.

- Слушай, Ящер, ведь Ворожанин в трех вагонах от нас, — я перевел взгляд на него.

- Ну и что? — он удивленно смотрел на меня, не понимая к чему я веду.

- Ты хоть думал, как мы туда приедем?

- Да все будет нормально, — голос потух, отдавая фальшью: сразу стало ясно — мысль точит его постоянно, не давая покоя.

- Нормально?

Заворочался Бородастов, ругаясь во сне. Я снял сапоги и полез на верхнюю полку. Женя глубоко, прерывисто вздохнул и отвернулся к окну.





…Вторая неделя в Грозном. Появилась уже привычка к войне. Вид иногда встречавшихся на улицах, разлагавшихся трупов, уже не удивлял. Первый шок, когда утром первого января вошли в город и когда часть какой-то дивизии, шедшую впереди, почти полностью уничтожили, расстреляв в упор, казался каким-то полуистлевшим воспоминанием. Сколько времени прошло с тех пор? Месяц? Год? Или больше? Но уж никак не неделя. Десятки мертвых тел, раскиданных по улице, груды сожженной брони, сырой асфальт, залитый кровью и черные стены без крыш и полов — огромные дырявые коробки. Горы битого кирпича под ними, бывшие когда-то верхними этажами. Всего неделя…

… Сладковатый трупный запах, собаки на тонких, рахитичных ногах, вырывающие куски гниющего мяса из-под изорванной армейской формы… Утробное урчание, выворачивающее наизнанку желудки… Васюра, забившийся в истерике, увидевший голову, прибитую гвоздем-двухсоткой к забору … Пугающая неизвестность… короткий, рваный сон в незнакомых домах… холод кирпичной кладки… предутренние сумерки… дикие, хриплые крики на незнакомом языке в мутном и сыром рассвете, пересыпанные русским матом…





…Поезд, подолгу простаивая на пригородных станциях, медленно приближался к Москве. Мы сидели уже одетые, ожидая конечной остановки. Бородастов, пивший в течение всего пути, сейчас стоял в тамбуре подтянутый, в форме, с мутными глазами и молча курил, с остервенением втягивая в себя дым.

…Раннее утро. Вокзал, с редкими, скрюченными от холода людьми, запахом станционной гари и отходов, был окутан молочно-белой, густой пеленой мороза. Никто не встречал нас на перроне. Пришлось самим выгружать гроб, вещи Ворожанина, искать камеру хранения, ждать пока сонная, неприязненно смотревшая на ранний багаж женщина выпишет квитанцию. Лишь после этого, проклиная бумажную волокиту, пошли искать дежурного по вокзалу. Навстречу уже спешил патруль. Узнав, что мы все сделали сами, уныло переглянулись и поплелись за нами. Пару дней назад патрульные проспали старшего лейтенанта с «грузом 200». Тот со своими солдатами вышиб дверь у дежурного, избил его и патруль, сам оформил документы и исчез, как ночной кошар…

Бородастов надолго исчез у дежурного. Мы остались в зале ожидания. Я открыл книгу. Женя задремал, сидя в кресле. Иногда он вздрагивал, судорожно сведенные пальцы медленно разжимались, широко открытые глаза секунду непонимающе смотрели перед собой. Он осторожно переводил взгляд на меня, глубоко и облегченно вздыхал, менял положение и опять проваливался в сон…

Отчего-то я задумался о Бородастове. Сыграл ли он какую-то особенную роль в той поездке? Вряд ли. Скорее, он был просто неотделим от того времени, где мог оказаться любой другой. Видимо большая часть связанного с ним осталась в виде смутных, размытых ощущений. Вероятно, то же случилось и с Ворожаниным: ощущения смешались с воображением, и заполнили пробелы в памяти.

Бородастов же… Хотя, не стоит спекулировать памятью, тем более, будучи пристрастным…

Вышел он от дежурного часа через два чисто выбритый и посвежевший.

И снова переезд на другой вокзал, сочувствующие лица грузчиков и проводниц, долгие часы тряски в поезде и очередная безуспешная попытка спрятаться от себя в ресторане — тоскливая безнадега, растущая по мере приближения к конечной цели поездки.





Именно в те первые дни что-то надломилось в нем. Это было заметно сразу, хотя самого перелома, как такового никто так и не смог впоследствии вспомнить. Похоже, все накапливалось долго и исподволь, спрессованное здесь в иные временные рамки, свое измерение часов и минут.

Где-то около вокзала это проявилось особенно четко.

…Он несся по путям, перепрыгивая рельсы и шпалы, на ходу давая взводу указания. Рванувшись было за ним, все замерли, остановленные ревом комбата — «назад, с-сука» — понимая, что Ворожанин бежал навстречу пулям, с каждым шагом удаляясь от здравого смысла.

Только у состава он обернулся и, не видя никого сзади, бешено, срываясь на визг и безмерно растягивая слова, закричал:

- Чмыри-и, уебки-и, ко мне!

Единственной мыслью засевшей в нем, было выбить духов из здания вокзала.

- Я сказал — назад!!!

На этот раз он услышал и перебежками, постоянно оглядываясь, вернулся.

Лицо все еще кривилось в судорогах злобы, но глаза уже принимали осмысленное выражение.

- Ты, что, ебаный в рот, совсем свихнулся? Всех людей мне положить хочешь? — слова комбата, наконец, отрезвили его. Он медленно повернулся и с сожалением посмотрел на то место, откуда прибежал…





Брянск встретил нас морозным вечером и патрулем, терпеливо ждущим на платформе. Провозившись больше получаса вместе выгрузили багаж и пошли к дежурному…

Глубокой ночью сели в поезд до Клинцов и уже ранним утром, еще до рассвета были в городе. Долго тряслись в до отказа набитом автобусе, стараясь рассмотреть очертания хоть каких-то строений сквозь спокойную, неподвижную темноту за окнами. Все в той же полной темноте женщина, вышедшая с нами, довела до здания военкомата и, попрощавшись, исчезла. Долго переговаривались через дверь с сонным майором, дежурившим в ночь…

И снова бесконечные часы ожидания машины до Кирова, нескромные вопросы, на которые из приличия приходилось отвечать, и почти к середине дня утомительное прощание, запоздалые и не по адресу обращенные соболезнования…

Бородастов и зам.комиссара нырнули в «Волгу». Мы с Женей, с трудом поместившись, уселись в кабину грузовика. Давно не бритый шофер на наши редкие вопросы не отвечал.

Серые, сиротливые лесополосы мелькали перед глазами… «Вот, Ворожанин, ты и дома», — подумалось с тоской…

- Вот он, Киров, — неожиданно прохрипел водитель. Потом прокашлялся и, словно извиняясь за молчание, добавил: «Приехали почти».

На секунду все внутри опустилось. Я закрыл, успокаиваясь, глаза. «Вот, Ворожанин, ты и дома», — повторил я про себя.





Не было ни мыслей, ни чувств, осталась лишь одинокая фраза, упорно бившаяся в оцепеневшем сознании…«Вот, Ворожанин, ты и дома». Отрешенно я смотрел, как из-за очередной лесополосы стали выплывать уныло-серые, придавленные временем земле дома. Единственная улица убого щерилась пробелами между строениями.

Я старался не вспоминать что было дальше, часто ловя себя на том, что даже наедине с собой пытаюсь как можно меньше думать об этом. Смущение, даже стыд от того, что не смог отказаться от поездки… Мать Ворожанина, обессиленно повисшую у меня на бушлате, исступленно причитающую, что убили ее сыночка… Мелкое предательство Бородастова, не вышедшего из машины раньше нас… Мы с Женей, забытые всеми на улице, на холодном ветру… Испуганная старушка, почти насильно втащившая нас в дом… То, как открыли гроб… Распухшее почти до неузнаваемости, налитое смертельной бледностью лицо, короткий ежик рыжих волос… Как, не выдержав уже во второй раз, я отвернулся…





Сколько их безымянных улиц осталось позади? По скольку раз на каждой из них можно было остаться навсегда? Кто их считал эти квадратные сантиметры улиц Грозного?

…Стрельба стала настолько монолитной, что приходилось прятаться за деревьями, скручиваясь, как зародыш. Каждый раз новая волна огня заставляла вгрызаться в почву, судорожно, словно в агонии, сжимать в кулаках прошлогоднюю листву, лицом уткнувшись в землю и зажмурившись от ужаса.

- Перебежками, к дому!..

Какой-то импульс, независимый от сознания, рванул вверх, рожденный криком Ворожанина.

Кэмел успел сделать пару шагов. Что-то немыслимо жесткое ударило в живот,

оторвало от земли и отбросило на несколько метров назад.

На секунду тело стало непривычно легким, вспомнились лица сестренок, брата. Мать, работающая на бахче, разогнула спину и, жмурясь от яркого света, посмотрела на него и улыбнулась. Солнце ослепительной вспышкой ударило по глазам и исчезло за тучами.

Он постарался сделать вдох, и тело сразу наполнилось ватной тяжестью. Вдохнуть воздух не получалось и он попытался всасывать его маленькими глотками, понемногу пропуская в легкие. Постепенно дыхание восстановилось, и боль прошла. Не решаясь открыть глаза, боясь увидеть собственную кровь, он провел рукой по бронежилету. Пальцы нащупали порванную ткань, разбитые магазины с искореженными патронами, торчащие пружины. Он облегченно вздохнул и открыл глаза. Метрах в двух находился толстый ствол дерева. Согнув ноги в коленях, он уперся подошвами в землю и напряг мышцы. Тело двинулось вперед, загребая наслоения гниющей, давно опавшей листвы. И так раз за разом, короткими упругими толчками. У дерева быстро перевернулся на живот и с радостью и недоверием подумал, что черта с два так запросто сдохнет.

Он высунулся из-за ствола. Чуть впереди, за таким же деревом, опустившись на колено, стоял Ворожанин. Из желудка поднялась отвратительная волна страха вместе с переработанной пищей — шея Ворожанина, пробитая насквозь, почти не кровоточила: рваные края, розовое мясо, вывороченное наружу.

- Товарищ старший лейтенант, отходим, — устало крикнул Кэмел. Страх ушел, вместе с ним и силы.

- Кэмел, последний раз попробуем…- умоляюще прохрипел Ворожанин,

задыхаясь и глотая слова.

«Ну и хрен с тобой», — с отрешенностью подумал Кэмел. «Убьют, так убьют», — стало плевать и на свою жизнь и на весь мир вокруг.

- Кэмел, пошли! — крикнул Ворожанин и рванулся вперед.

Но высунуться не удалось. Крупнокалиберный пулемет начал сечь деревья. Щепки фонтаном разлетались в стороны.

- Товарищ старший лейтенант, отходим! — заорал Кэмел во всю глотку, — ну его на хуй!

Ворожанин кивнул и лишь пулемет замолчал, бросился бежать, даже не пытаясь пригнуться. В пять мощных скачков он покрыл расстояние до Кэмела. Но вдруг, нелепо споткнувшись, рухнул на землю, по инерции проехав на животе еще метра полтора. Кэмел не сразу заметил, как на спине, по зелено-коричневой материи камуфляжа стало расползаться бурое пятно, поэтому долго, матом орал на Ворожанина, требуя, чтобы тот отполз за деревья. Когда до него, наконец, дошло, что тот его не слышит, наступило секундное оцепенение. Мышцы задубели. В голове не было мыслей — исступленное бешенство, мутной волной захлестнуло весь организм. Откинув автомат, он кинулся к Ворожанину, рванул его от земли и так, не останавливаясь, со звериным ревом бежал до самого угла дома, где были свои, помощь и, главное, жизнь…





Гроб вынесли за ворота. Три человека то и дело менялись в ногах и голове. Только Бородастов не уступил своего места никому. Так и нес до самого кладбища.

Тяжелые свинцовые тучи закрыли солнце. Сухой холодный ветер обжигал лицо, голые кисти рук. Я намеренно отстал, идя в самом конце. В голове все еще стояли события последних двух часов. Мысли, вопреки здравому смыслу, снова и снова возвращались к тем минутам, когда, наконец, сняли крышку гроба…

…Безумные глаза и конвульсивные движения сестры Ворожанина, рвавшейся к телу брата. Ее крепко держали, боясь, что в таком состоянии она может совершить что-то необдуманно-ужасное. Но, только увидев брата, она вдруг обмякла. Ей поднесли табуретку, осторожно усадили и она с удивлением, недоверчиво уставилась в его лицо. Так, неподвижно, ухватившись за край гроба, она просидела два часа, почти не отрываясь, смотрела в мертвые черты, словно пытаясь отыскать в них ответ на что-то давным-давно недоговоренное и невысказанное. Мать, на время забытая всеми, неожиданно сорванным голосом хрипло и громко, в упрямом нежелании признать правду, стала требовать, чтобы ей возвратили ее сыночка, живого и настоящего, а не этого в гробу. И Люба, сестра, жалобно заплакав, повернулась и испуганно закричала на нее: «Мама, мама, ты что говоришь, как тебе не стыдно». И мать после ее слов вдруг притихла и беззвучно затряслась, не в силах справиться с нахлынувшими слезами…

Я оторвался от своих мыслей. Дул все тот же холодный ветер, все так же плавно покачивался над десятками обнаженных голов гроб. Несколько сот метров единственной улицы поселка. Те же одинокие дома, с провалами белой бесконечности между ними, серые, полусгнившие заборы. Низкая бетонная коробка магазина с облезшей краской, мутными, годами не мывшимися витринами и огромным замком, заржавленным и давно не снимавшимся. И, наконец, заснеженное шоссе, а за ним кладбище, совсем маленькое, огороженное низкой изгородью. Десятки старых крестов, раскиданных в беспорядке по всей территории. Запустение и унылость…

Его могилу вырыли в самом центре, между двух берез. Смерзшаяся глина насыпью возвышалась над прямоугольной ямой. Люди подходили, спотыкаясь о комья грунта, заглядывали вниз, словно проверяя глубину, и, вздыхая, отходили.

Гроб опустили в могилу. Мать, сестра, родственники бросали в яму по горсти мерзлой земли, которая отскакивала от крышки гроба с дробным треском, резавшим слух.

Мы стояли позади всех, прислонившись к березам. Могилу засыпали землей. Постепенно все начали расходиться. Мы остались одни. Я подошел к могиле. Крест еле заметно покосился. Я обернулся. «Попрощаемся?»- получилось почти просительно. Женя отрицательно покачал головой, издали наблюдая за мной. Я присел на корточки и поднял горсть глины.

- Холодно тебе там, наверно?

Ответа не было. Я усмехнулся, поймав себя на том, что на какую-то долю

секунды и вправду поверил, будто услышу ответ.

Захотелось высказать все, что я о нем думал. Задумавшись с чего начать, я пытался подобрать нужные выражения.

Вспомнилось, как целыми днями, в полной амуниции он гонял нас по холмам, не давая пить, обливая потоками мата за остановки. Как хлестал ремнем за малейшую провинность, так, что металлические бляхи не выдерживали и лопались. И каким праздником казался единственный выходной в году, когда он, решив отдохнуть, не пришел в часть… Потом были брошенные квартиры в Грозном, медленный поворот к безумию, дома, что он пытался взять в лоб, рискуя жизнями всего взвода, и, наконец, тот, последний, где удача изменила ему…

Тогда обиды и оскорбления были достаточным поводом для ненависти, но сейчас все это казалось мелким и незначительным. И вдруг я понял, что смерть Ворожанина была и местью за его грехи, и его же оправданием в наших глазах.

Не произнося ни слова, я поднялся и пошел к выходу с кладбища. Женя дождался меня, кинул последний взгляд на могилу и, вздохнув, негромко сказал: «Большой он был грешник». Я кивнул и мы, не оборачиваясь, поплелись к дому.

Утром за нами пришла машина и мы, наскоро попрощавшись, поехали назад… Впереди ждала война…





C тем же диким криком Кэмел втащил Ворожанина за угол, и лишь здесь с нервной усмешкой подумал, не сходит ли он с ума. В паре десятков метров, откинувшись на стену, морщась от раны в бедре, сидел Ивашкин. Увидев Кэмела, он привстал, опираясь на автомат, и, держась за стену, заковылял ему навстречу. Хромая и скрипя зубами от боли, сделал несколько шагов и остановился: едкий пот застилал глаза. Он вытер его рукавом бушлата и ощупал пропитанные кровью штаны.

Кэмел осторожно стащил Ворожанина со спины и аккуратно уложил на асфальт. Метрах в тридцати позади мощным глухим хлопком взорвалась мина. Упругая взрывная волна сильно толкнула в спину. Уже подошедший Ивашкин машинально пригнулся. Кэмел, оглохший от гула, что есть силы, закричал ему в лицо, указывая рукой на Ворожанина: «Ивашка, вколи ему промедол. Я щас вернусь». Развернулся и побежал назад, за оставленным под деревьями автоматом.

Ивашкин тяжело опустился рядом и полез в карман за аптечкой. Шприц прыгал в трясущихся пальцах, игла не желала прикручиваться. Он прислонился спиной к сырой стене и закрыл глаза. В голове иногда всплывала мысль, почему он здесь и зачем держит шприц в руках, но туман тут же застилал ее. В ушах мучительно звенело, и лишь редкие стоны Ворожанина вырывали из полузабытья и заставляли открывать глаза. Но тело Ворожанина постоянно уплывало в сторону, стена дома напротив плавно погружалась в асфальт. Он сразу же прикрывал глаза. Иногда ему казалось, что Ворожанин мертв и вся эта суматоха напрасна: тело лежало недвижной массой на тротуаре, ноги, обутые в армейские ботинки, беспомощно свесились с бордюра на, бывшую когда-то проезжей, часть улицы.

Неожиданно жгучая боль в щеке привела в себя и заставила открыть глаза. Темнота резко надвинулась, и голова мотнулась вправо. Он мягко повалился на асфальт. Что-то сильно рвануло его вверх. И опять удар. Он с трудом разлепил слипшиеся веки. Перед ним сидел на коленях Кэмел. Рука его, отведенная в сторону для удара, устало опустилась.

Вырвав из сведенных судорогой кулаков Ивашкина шприц, он с силой, через штаны, вогнал иглу в ногу Ворожанина. Тот даже не пошевелился. Уровень жидкости в шпице медленно пополз вниз.

Дрожащие руки Кэмела осторожно, боясь сломать иглу, вытащили ее из бедра. Он глубоко вздохнул и в свою очередь откинулся на стену.

Ворожанин не шевелился. Со слезами злости на глазах Кэмел подумал, что в который раз в жизни ему не везет. Опоздал всего на пару минут, а ведь мог бы успеть, и Ворожанин не был бы мертв…

Но Ворожанин был жив…

Яркая, застывшая в своей неподвижности боль окутала все тело. Каждая клетка, каждый нерв, как открытая рана резко, пульсирующе ноет. Сил нет даже открыть глаза: такие легкие в любое другое время веки, сейчас наваливаются неподъемной тяжестью. Тело чувствует плавное покачивание, убаюкивающие движения. Иногда резкий толчок заставляет все органы мучительно сжиматься от пронизывающей боли. Но сейчас остатки сознания не тратят энергию на потворство боли. В дальнем закутке мозга, полностью огражденном от внешних воздействий, рождаются удивительные образы, цветные картины. Непонятные до конца, но приятные и успокаивающие. Иногда особо сильная вспышка боли опустошающе проходит по еще живым органам и, сметая все барьеры на пути, жгучим острием врывается в мозг. Но сознание тут же притупляет ее, отдавая часть быстро убывающей энергии, и мгновенно возвращает к прежней созерцательности, не давая чувствам атрофироваться. Иллюзия настолько сильна, что даже запахи подчеркивают призрачную картину мира, придавая ей стройность и гибкость. Еле слышно, как сквозь толстый слой воды доносятся разнообразные полузабытые звуки: крики людей, разрывы гранат, снарядов, свист пуль и где-то над самым ухом тяжелое, хриплое дыхание. Но через секунду они гаснут — тот мир становится далеким и пугающим — сознание привычно погружается в родной покой изолированных от всего инородного ощущений.

Во всем теле сильный жар, но это потому, что сейчас лето. Солнце беспощадно выжигает внутренности. Очень хочется пить. На мгновение возникает мысль, что все это неправда — ведь только что была зима. Но она отгоняется как заведомо ложная. Какая же зима, если Лена, невеста стоит рядом в джинсах и легкой майке? И улыбается. Да и деревья стоят зеленые. Вот он и дом в Кирове. Краска облезла: надо бы покрасить. Но ведь они не были в Кирове с Леной. Или были? Наверно, были, иначе, откуда же воспоминание? Мать выливает воду из ведра на землю. И мама так сильно постарела. Как же раньше не замечал? Вода такая чистая и выливается нехотя. Мама, зачем же выливать? Оставь, я выпью вечером. Но мать не слушает, а вода все льется… Вот она соприкасается с землей, но звука журчащей воды не слышно. Раздается сильный взрыв. Толчок. Раскаленная боль вонзается в спину, скручивает судорогой мышцы, ударяет в шею, мозг и исчезает. Обратная горячая, расслабляющая волна медленно разливается по телу, захлестывает и размывает мысли и образы, останавливается во рту, обжигая небо, и осторожно уползает в горло.

Долгий монотонный треск ворвался откуда-то издалека, и все растет, вызывая изнуряющую, глухую боль, которая, как кислота разъедает тело по всему объему, не имея ни истоков, ни центра.

Такой знакомый звук, но сейчас память увиливает от ответа, отказывается вспоминать. Треск прекращается, и боль испаряется в ту же секунду. Очередь из автомата? Но ведь война давно закончилась. Уже шесть лет тому. И опять долгие, приглушенные расстоянием очереди. Тревога. В горах, всего в километре отсюда духи. Как душно и пить охота. Пыльная афганская ночь. Неужели… Неужели не закончилась? Этого же не может быть. Или?..

Но времени думать совсем нет. Вот она, зеленка. Камни. И очереди… Боль опять стискивает виски. Закончилось. Наконец-то. Трое убитых духов и двое наших. Двое ли? Как же их звали? Нет, теперь не вспомнишь. И радость. Стыдливая и нескромная — еще жив. Мама, я обязательно вернусь отсюда. Еще восемь месяцев, целая вечность, но я вернусь, мам, обязательно вернусь. Всем им — тем, что отправляли сюда — на зло. Я не сдохну здесь, а потом и поговорим…





Через два дня он умер, так и не придя в сознание.





Год спустя на Ворожанина в часть пришла наградная. Посмертно ему было присвоено звание «Герой России».