евгений борзенков : Чорная Сказка / конкурzноэ /

Прежде чем зачесть – пораскинь мозгами, не будь дурак.
Лучше глянь-ка в
гороскоп:
сегодня крайне неблагоприятный день.

Астрологический дайджест Zvёzd?.. net




Жили-были две губы. Жытьё-бытьйо, так скать, сЕстры по крови. Одна нижняя, другая верхняя, разумеется. Жили бок о бок сколько помнили, почти близнецы, несмотря на еле заметные отличия, метки, характеры, опять же. Когда ссорились, когда уживались в мире. Умели складываться в кокетливый бантик или округляться гостеприимным О, встречая старого Друга. Бились телами о зубы, дрожали от обид, расплывались в улыбках, ели соль пудами, пылали страстью, синели от ненависти, глотали дым, мокли в алкоголе, на свингерских вечеринках блуждали по срамным местам, сливались в повальном грехе…
В ссорах старались не разговаривать, даже не соприкасаться. Бывало, возникала нужда, тогда, например, верхняя выдавала:
- Уай, ы, ы аая какова ху-а, о яэ ие ойб иаа… ва-ау!...

Нижняя слыла продвинутой, — в своё время совершенствовалась на семинарах принудительного самопознания, которые проводились под ультра-эзотерическим лозунгом «Тибет — он тот же, что и Минет, токмо Тибе!» — парировала хлёстко:

- Шо? @, шишишь, вынь, э-э, №1 су-хим,… ля буду, шуба-дуба, рас-рас, я шама к ие ойше ико… да...
И так далее.
Птичий язык друг друга они понимали без труда.

Иногда ладили:
- Слушай, ну ты видала? Нет, я не могу… Ваще… как два вареника. И лыбятся, и причмокивают, будто соску сосут. Тьфу. Смотреть гадостно. – Говорила одна губа.
- Да. Особенно когда слюнявят, обхватывают сверху, я задыхаюсь… — Задыхалась другая от возмущения.
- Я тоже терпеть не могу. Смотри-ка, ещё чёта говорят. С нами. Фу, блять. Дрянь.
- А давай плюнем?
- Давай…

Понятно, что при таком гоноре у губ не могло не быть проблем. Но когда заживали синяки и ссадины, они не отступали от принципов и старались говорить только правду, только правду и ничего, ничего...

Нижняя строила далеко идущие планы. Вслух мечтала о высоком, о том, как хорошо бы подняться, проявить способности, увидеть мир, и вообще, заявить о себе. Возможно, она вела себя так ещё и потому, что у неё имелась особенность. Небольшая вертикальная щель, эдакая маленькая пиздёнка, о которой верхняя не догадывалась, а нижняя держала в секрете. Для чего нужна эта прорезь она не знала, но подозревала, что деталь существенна, когда-нибудь она выстрелит и прославит нижнюю на весь мир.
Она втайне гордилась этой фишкой.
Верхняя была попроще, её фантазий хватало только время от времени щекотать и пачкать помадой нос. Тот чихал, смешно морщился, фыркал, а в отмеску заливал верхнюю потоками соплей. Сопли стекали, попадали на нижнюю, та вскидывалась, поднимала шум. Бывало, разгорался скандал.
Нижняя — та ещё профура.
Не терпела соплей и слёз, ишь ты. Так и говорила с апломбом «мне претит!». Понахватаются слов, блять...

Когда чувство собственного достоинства одолевало, она тяжелела, отклячивала телеса, наливалась святостью, чувством. Однажды её торкнула мысль; мол, а чего бы не развиваться, да потренировать гибкость? С этого времени ежедневно по полчаса перед зеркалом, потом в течении дня несколько раз по пятнадцать минут она выполняла два упражнения. Сначала складывалась в желобок и, напрягаясь, вытягивалась вперёд, как можно дальше и как можно большее число подходов. Второе упражнение состояло из сворачивания трубочкой вовнутрь с последующим раскатыванием вперёд и вниз на максимальную длину. Это упражнение нравилось больше, получалось лучше.

Вскоре наметились успехи. Нижняя за короткий срок вытянулась, стала подвижной, эластичной, ей всё труднее приходилось оставаться в рамках дозволенных природой границ.

Верхняя наблюдала эти перемены со сдержанным недоумением. Может, и завидовала, но виду не подавала. В последнее время общались они всё меньше, ведь нижняя всё на тренировках, да на занятиях. Да и общаться стало нев мо го ту; нижняя, пытаясь выговаривать определённые шипящие, то и дело наскакивала поверх верхней и даже доставала нос. После кривилась, брезгливо вытиралась о верхнюю: что делать, недолюбливала шнобиль.

Верхняя понятия не имела о секрете нижней, её щелке. Но однажды нижняя исполнила такой вираж, что вывернулась почти наизнанку раздолбанной пробитой галошей.
Верхняя увидала её секретное очко и изумилась.
- Эй, еба-т-т ту люсю, ау-ай, о эо у ей-яа?
- Шо?@ на-ухо, 25? / jn от а-до я… — грубо отбрила нижняя, продолжая отрабатывать норматив.

Новость повергла верхнюю в шок. В себе она ничего такого не находила и всегда считала сестру близнецом, а теперь, что же; кроме этих возмутительных успехов в спорте, у неё ещё такое шикарное обстоятельство?
Для чего это?
Где справедло?!

Она вспомнила, что давно подмечала у нижней неясное подсвистывание, как воздух стравливал. Это слышалось диссонансом и вносило конфуз в их спокойные беседы за вечерним чаем, будто кто подло пускал шептуна. Верхняя тогда не придала значения.
Теперь-то она просекла, что к чему.
И еще вдруг поняла ясно — не миновать беды.
Внутри верхней губы ожил и тонко заныл губительный нерв.
И уже не умолкал. Пошёл отсчёт.

Вскорости тренировки нижней стали вовсе бесцеремонными. Ей уже и не хватало места, и надоело стукаться о подбородок, подбирать слюни. Ей захотелось вверх.
И она погнала наверх, нагло покрывая верхнюю, потом, уже не брезгуя, и нос, и переносицу…


Верхняя с носом приловчились терпеть унижения и оскорбительные выходки, только вот порой было трудно дышать. С каждой тренировкой нижняя перекрывала им свет и воздух, иногда до тех пор, пока нос не начинал заходиться в агонии.
К этому времени верхняя уже твёрдо смирилась с судьбой — катастрофа не за горами.

Однажды настал последний день.
С утра было ясно, что нижняя вконец потеряла берега. Она вела себя по-хамски, вульгарно болталась слева направо, вверх-вниз, несколько раз задиристо и притворно-нежно обслюнявила нос и даже, чего давно не делала, поздоровалась с верхней.
Её тренировки теперь носили чисто условный характер, потому как она и так уже достигла порога возможностей. Сейчас губа походила на красную ковровую дорожку для важных гостей, свисающую с трапа, которую забыли убрать в самолёт.
Но чувствовалось — это не всё.
Она готовилась предпринять нечто. Нижнюю губу терзала изнутри идея-фикс.
Тревогой смердело за версту.
Нос держался по ветру и чуял погибель.
Верхняя оставалась с носом, за последнее время они сблизились.
Одинокими сиротами обречённо тёрлись друг о друга.

День заканчивался.
Нижняя распоясалась, вела себя высокомерно. Всё порывалась подпрыгивать, смачно шлёпала по лицу, по глазам… Верхняя подозревала, что за разминкой последует главный прыжок, нижняя будет тянуться из последних сил, так что будет гудеть кровь в её фиолетовых прожилках.

И последовал рывок. Губа пошла на рекорд.
Сходу покрыла верхнюю и нос, не оставляя им в запасе ни пузырька воздуха. Всё тянулась и тянулась...
Тянулась так, что в последний раз.
Она не хотела умирать.
Она не знала, что такое смерть.
Она хотела жить.
Она хотела жить не так, как все.

И когда решила что довольно и пора возвращаться, то оказалось, что своей таинственной щелью она зацепилась и повисла на том, до чего всё это время какой-то убийственный инстинкт заставлял стремиться.

Это была пуговица, пришитая ко лбу.

Лоб жил с ней всю свою жизнь, но не знал, для чего она пришита. Она была приятного зелёного цвета и даже в некоторой степени украшала лоб, как он сам полагал.
Когда нижняя губа повисла, оказалось, что её прорезь и пуговица идеально совпадают, точно созданы одна для другой.
Осознание этой истины взорвалось в соединившихся нижней губе со лбом вспышкой бесконечного блаженства.

Нирвана пристегнула их напрочь.
Они забыли себя.

И уже не вспомнили, ибо без доступа кислорода нос и верхняя губа скончались в мучительных конвульсиях.

А вместе с ними и лоб, а потом помертвела и стала синюшной наивная, так ничего и не понявшая, нижняя губа, оставаясь висеть на пришитой ко лбу, пуговице.


Мораль сей басни такова: нахуя такой пирсинг?