Рамзай2 : Бауман

Центральный Комитет КПСС и Совет Министров СССР выражают
твердую уверенность, что Московское высшее техническое училище имени Н.Э. Баумана, продолжая и развивая традиции отечественной инженерной школы, обеспечит подготовку специалистов высшей квалификации, способных осуществлять революционные преобразования в технике и технологии в соответствии с задачами всемерного ускорения научно-технического прогресса.

Из Постановления ЦК КПСС, Совмина СССР от 17.04.1987 N 452

1. АБИТУРА.

В долгоповских общагах жили самые умные парни со всей Советской страны, — победители олимпиад, медалисты и просто вундеркинды. В перерывах между экзаменами, собеседованиями и задачками из «Кванта», абитура слушала «Аквариум» и «Зоопарк», обсуждала за пулькой преферанса Стругацких, Брэдбери и Шекли. Мы приехали из Арзамаса на Физтех втроём – я, Димыч Синицын из параллельного класса, и Серёга Суворов из первой школы, но Суворов сразу откололся, встретив знакомых по областным олимпиадам «ребят моего уровня» из Арзамаса-16. За эти слова Димыч ему маленько вломил по рогам, ну да насрать на него. Экзамены сдавались туго, пули свистели, было весело, сыпались неуды, экзаменаторы то просили помочь принести из лаборатории ведро ртути, то выпытывали решение задачи, начинавшейся фразой: «Сосуд ёмкостью 3 л заполнен водой с температурой 20 К…» Лучше не вспоминать. Прибавились и другие неприятности: отцы – Синицын и Сурин–старшие взяли на своих заводах командировки и припёрлись нас якобы контролировать. Слава богу, что они сразу по приезду отправились в обстоятельный мощный загул и мы их в общаге почти не видели. В редкие минуты встреч похмельный папа выдыхал: «Ну как, Славк, готовишься? Всё нормально?» — «Всё просто зашибись, пап!» — «Ну, давай, смотри, готовься, задачки там, всё прочее», — давал из забывчивости ещё денег и отправлялся поправляться в гостиницу.

Старая физтеховская общага была полна традиций, преданий и слухов. Традицией было считать любую жратву, находящуюся в пределах общаги, — общей для всех. Поэтому жратвы этой самой на всех никогда не хватало. К жмотам относились снисходительно, — просто, когда они хоть на минуту выходили из комнаты, их запрятанные пожитки быстро находили и поедали. Ещё одной традицией было не заморачиваться по поводу спальных мест, — каждый вечер в общаге самопроизвольно выстраивались сложные комбинации по одно- и разнополому размещению на ночь друзей, гостей, блядей, родственников, пьяных товарищей и дам сердца, просто пьяных, и просто незнакомцев; в результате к ночи оббегаешь комнату за комнатой, шарясь в поисках ночлега, поскольку на койке твоей храпит пьяный бородач. Традиционно, после сданной сессии физтехи с диким матом выкинули в окошки дающую знания литературу, — в том числе, и, в-первую очередь, библиотечную. Правда, потом всё это подобралось, ничего стопроцентно не пропало, — книжки типа «Квантовая электродинамика» или «Дифференциаль-ные уравнения» коренным долгоповцам ни к чему, да они просто боялись искушать судьбу и обходили общаги за сто вёрст. Ну а сами о себе физтехи говорили в стихах так:

Неужто я один из тех,
Кто променял девичий смех
На голос лектора занудный,
На блядский город Долгопрудный
И этот ёбаный Физтех!?

Незадолго до нашего приезда на Физтехе традиционно разыгрались весенние шекспировские страсти. Один первокурсник очень сильно влюбился в одногруппницу, но у него оказался соперник с четвёртого курса, большой и атлетичный спортсмен-разрядник по бегу. Легкомысленная девица предпочла уверенные ухаживания легкоатлета двусмысленным истерикам приставучего прыщавого козерога. И вот преподы и студенты стали отмечать нервные срывы и растущее отставание в развитии первокурсника. Наконец, весеннее обострение чувств и несданные зачёты подвигли тульского Ромео к самым решительным действиям. Жизнь для него к июню была кончена; ему оставалось только проследить ежедневные маршруты оппонента и обнаружить, что после каждой утренней пробежки спортсмен успевает на пути в общагу заскочить посрать в общественном туалете. Тогда наш герой всё рассчитал, извлёк стратегические выгоды из старинного обустройства сортира, занял денег, и одним солнечным утром затаился на крайнем очке заведения с купленным в хозяйственном магазине топором. Вспотевший конкурент лёгкой рысью забежал внутрь; не чувствуя подвоха, приветствовал маячившую над стенкой между очкоместами голову козера обидным словом, спустил на кеды трико и застыл в подобающей случаю позиции. Мститель поднялся, натянул штаны, вознёс трясущимися руками над головой топор и, нагибаясь через стенку, саданул срущего спортсмена инструментом в буйну голову. Она треснула, кровь брызнула и мозги потекли по сортиру, козер поблевал-поблевал и поплёлся в общагу прыгнуть с пятого этажа, как было предусмотрено программой.
Вахтёрша, увидев ужасный топор, обильно забрызганную серым веществом одежду козера, и, самое главное, его жутко победные глаза размером по семьдесят пять копеек, заорала благим матом караул. Первокурсник наконец испугался, заплакал, бросил топор и сел в фойе на пол, тут же приехала «Скорая помощь» и милиция, специалисты поторговались, чей клиент; менты опасливо посматривали на убийцу. Резюмируя обсуждение фразой: «Молодости свойственно ошибаться», — медицина победила, незадачливого любовника вместе с ментами посадили в «санитарку» и повезли в дурдом. Сортир на неделю закрыли для профилактики, а хозмаг закрыли на учёт.

На Физтехе заговорили о необычной эпидемии, суть которой заключалась в частом применении на долгоповской земле топора в качестве орудия возмездия. Прошедшей зимой один народный умелец из Иркутска наконец изобрёл вечный двигатель и послал почтой подробные чертежи Капице из передачи «Очевидное-невероятное». Сергей Петрович, как человек интеллигентный, вынужден был направить энтузиасту вежливый ответ, основанный на современных научных представлениях. Самоучка разузнал в научных кругах о служебном положении Капицы на посту заведующего кафедрой МФТИ и отправился из Сибири в Подмосковье на поиски научной истины. Здорово, конечно, было бы закончить это повествование примерно так: «…а двигатель, собранный руками гениального самоучки, всё крутил и крутил маховик в маленьком сарае на берегу Енисея, пока и его и сарай не поглотили чистые воды водохранилища Саяно-Шушенской ГЭС». Всё вышло по-другому. Сугубо научный спор стремительно перешёл в суровое обличение бюрократов от науки, не дающих прорасти самобытным всходам, и брутальный иркутянин уверенно зашагал из кабинета профессора в тогда ещё отнюдь не прославленный криминальными покупками хозмаг за топором.
Они снова повстречались в коридорах физтеха. Удар пришёлся по касательной, Капица отделался шишками и ссадинами, и вынужден был оставаться в претензии исключительно к школьным учителям изобретателя, которого отправили первым в череде долгоповских правдорубов осваивать местный дурдом.

Перед сочинением, последним экзаменом, в нашей общаге тоже случился дурдом, — с военных сборов вернулись в альма матер пятикурсники. Близлежащие дома Долгопрудного перешли на осадное положение, на улицах горланили песни военных лет и били бутылки, вахтёры в общагах попрятались. Вечером этажом ниже с дикими воплями таскали из комнаты в комнату кровать с пьяной в хлам девицей, олицетворявшую Мать-Родину, а нас построили на поверку в коридоре и приказали рассчитаться на первый-второй. Командовал парадом собранный и решительный пышущий спиртом крепыш. Его расхлябанные коллеги-милитаристы вяло приёбывались к абитуре: «Почему не подшит воротничок? Где ххэ-ххранится полковое знамя? Ты понимаешь, что такое Р-р-родина?» Сильно не обижали, смотреть было страшно, но любопытно, через полчаса нас поблагодарили за службу, подсказали, что надо громко в ответ крикнуть: «Служу Советскому Союзу!» и велели разойтись. Утром пришла весть о вечерней встрече новоиспеченных лейтенантов со стареньким полковником, проездом по боевым местам заехавшим навестить внучку-студентку. Старичок скромно прогуливался с внучкой возле «Новодачной» и сделал замечание беснующейся возле пивной физтеховской военщине. Тогда военщина всё бросила и, придав своим лицам угрожающий характер, преградила трогательной паре дорогу. «Как стоишь перед советским офицером, сволочь?» — спросил самый наглый. Дедок затопал ногами, покраснел, схватился за сердце и начал кричать про окопы Сталинграда. Через пару минут ситуация прояснилась, — отставного полковника несли на руках, внучку поили водкой и пивом, а самый наглый забегал перед ликующей группой, вставал на колени и, слёзно раскаиваясь в содеянном, раскачивался и ударял головой в асфальт.

Ну а в Бауманское привёл обычный пятачок, подброшенный возле станции «Долгопрудная». Кабы выпала решка – поехал бы в МАИ. После подведения итогов экзаменов (трояки и четвёрка — по сочинению), я распрощался с мечтами обуздать термоядерную энергию и, благодаря пятачковой мании судьбы, сел в электричку, направляясь обучаться строить космические корабли.

Бауманская общага в Лефортово, затерянная посреди студгородка МЭИ, в сравнении с физтеховской обнаруживала неспешное, патриархальное течение жизни. Было скучно, я совершенно не готовился: золотая медаль позволяла сдать первый экзамен — физику на «пятёрку» и поступить, а вступительные в Баумана задачи я щёлкал как семечки. Однако на экзамене попалась электростатика, на рисунке к задаче плохо пропечаталась букву «Е», означавшая напряженность электрического поля, а без «Е» задача не решалась, что я в два счёта и доказал экзаменатору. Экзаменатор развеселился, обвёл ручкой пресловутую неразборчивую «Е» в углу рисунка и готов был поставить мне стандартный для таких случаев трояк; я схватился за голову и упросил его дать мне пару самых сложных задач, тут же решил их и получил четвёрку, чем сразу прославился в абитурской среде. Предстояло сдавать ещё три экзамена; всего в то лето я сдал их шестнадцать, – семь в школе, пять – на Физтехе и четыре – в Баумана.

Жаркие августовские монотонные будни можно отчасти скрашивать одиночными вылазками в столицу. Съездить к отцову однокашнику-кагэбэшнику на «Каховскую», с порога признаться в любви к советской разведке и заявить, что после вуза хочу распределиться в органы. Отцов однокашник поулыбался, напоил цейлонским чаем, показал американские фотки, а про разведку ничего не сказал.
Решив искупаться в Москва-реке, слезть на станции «Ленинские горы» и спуститься к воде. Пляж полон загорающими гражданами, однако плавали почему-то немногие. Разбежаться, нырнуть, заколотить по воде от удовольствия руками и ногами, отфыркаться, открыть глаза; по реке неспешно плыли тёмные какашки и другой подозрительный мусор…
На берегу подсел некий бойкий пожилой мужичок и начал активно втираться в доверие, предлагая быстро сдружиться и сейчас же направиться к нему наверх, на правительственную дачу, смотреть фильмы про голых тёток. «Аферист. Хочет деньги спиздить», — смекнул неискушённый в отношениях паренёк. Дождавшись, когда мужичок отвлёкся, паренёк подхватил вещи, нащупал в кармашке, пришитом мамой с внутренней стороны семейных трусов, свои рублишки, и бросился с одеждой в руках наутёк к метромосту. С него открылась отличная панорама на Лужники, и я вспомнил телевизионные кадры с Олимпиады-80, олимпийский золотой бассейн, в котором точно не бывает какашек и аферистов.

Следующим утром в поисках чистой воды приехал на другой берег реки и с полчаса ходил вокруг лужниковского бассейна под открытым небом. Потом решился и резко перелез через железную ограду, таким образом попав на трибуны водного стадиона. С замирающим от восторга и ужаса сердцем, я наблюдал сверху две искрящихся на солнце и совершенно безжизненных чаши лазоревой воды. Осталось только спрыгнуть с трибуны вниз, стащить с себя одежду, аккуратно сложить её на стульчик, переодеть трусы на плавки и нырять в воде фантастического цвета и запаха. Я разохотился, перескакивал из одного бассейна в другой и не мог наплаваться, — в Арзамасе бассейнов-то не было. Тут открылись двери, и к бассейну направилась группа здоровенных мужиков в плавках и шапочках с надписью: «СССР». «Батюшки мои, да это кажись Сальников!» — чуть не захлебнулся от восторга и вылез быстрей из бассейна наблюдать за тренировкой легендарного олимпионика. Само моё нахождение в бассейне с такой личностью казалось обстоятельством, кощунственно принижающим рекордсменские качества прославленного атлета. Двери отворились вновь, к воде шёл одетый в элегантный спортивный костюм мужик постарше. Я занырнул. Мужик сразу наткнулся на стул с моей одёжкой: «Чьи это вещи?» — мужик держал в руках холщовую сумку с надписью: «Indian» и портретом Гойко Митича. Я занырнул. Подумал о потайном кармашке в трусах и вынырнул.
— Это Ваши вещи, молодой человек? – надо мной нависала могучая тень.
— Да-да, мои, а что случилось?
— Ну, во-первых, существует раздевалка, а во-вторых, вы, собственно, от кого?
Неожиданный вопрос, правда?
— Я — Сурин.
— Очень приятно. Сейчас же вылазьте из бассейна.
Я вылез, мужик ушёл и быстро вернулся с пожилым вахтёром в форме. Спортсмены, не обращая внимания на окружающее, по-прежнему бойко рассекали водную гладь. С кем вы, мастера советского спорта?
— Ты как сюда попал, чёрт-ты такой, а? – дедуля, видимо, по привычке хватался за ремень, где каких-нибудь тридцать лет назад удобно размещался «ТТ», а у ног заливались собаки и вологодский конвой лениво метелил кирзачами лагерную сволочь.
— Я и сам не знаю, дедушка, — состряпавши инфантильную гримасу.
— Одевайся немедленно… дедушка… не знает он… как проник на объект?, — помягчал старик.
— Так сырой я… не помню как… пропустили меня.
— Вот чудо нах да эт как бы ты мимо меня прошёл! Ладно, давай одевайся какой есть, мокрый-сухой, а то щас в милицию позвоню, там обсохнешь!
Натянувший штаны на мокрые ноги и плавки, засунувший трусы и рубашку в индейскую сумку с сумрачным Гойко Митичем, полуголый, но счастливый, был исторгнут из олимпийского объекта.

Спустя несколько дней, перед сочинением, на пути от метро к ВДНХ, наткнулся у автоматов с газированной водой на большущую суетливую толпу, протолкался вовнутрь и немедленно захотел пить и много. Снимали кино про то, как сам Леонид Филатов подходит к автомату, бросает вовнутрь копейку и, оглядываясь, употребляет газировку – дубль за дублем, стакан за стаканом. Тоже копейки имелись; я не отходил от автомата и точно попадал в объектив камеры. Так и входил в историю кинематографа, пока меня не прихватил под руку длинноволосый деятель в джинсах и тёмных очках:
— Чё ты тут делаешь?
— Да так… воду пью.
— Что, в кино сниматься хочешь?
— Не знаю… наверно.
— Ну, тогда, может, поедешь со мной на студию Горького? Мы фильм начинаем снимать, отбор проводим на главную роль.
«Аферист. Хочет деньги спиздить», — стандартно выдаёт сигнальная система, глаза непроизвольно намечают пути стремительного отхода к метро, пальцы сами лезут в карман брюк прощупать в потайном кармашке наличие рублёвых бумажек. Мужик снисходительно посмеивается, достаёт из сумки красную корочку и отдаёт её мне: «Читай! Тут пара остановок на автобусе». И правда, удостоверение работника студии Горького. Сигнальная система снижает уровень опасности до оранжевого: не аферист, но ассистент.

Мы шли длиннющим коридором мимо кабинетов с надписями снимающихся фильмов; возле кабинета с надписью: «Лев Толстой. Реж. Герасимов С. А.», остановились, тут, представив себя с наклеенными бородой и усами в облике заслуженного графа, я заржал; ассистент буркнул в мою сторону, зашёл-вышел из кабинета; навстречу нам пробежала группа размалёванных девчушек в бальных платьях, ассистент сделал хватающие движения, девчушки захохотали; тут мы зашли в кабинет с надписью: «И на камнях растут деревья. Реж. Ростоцкий С.И.» В кабинете развалились на стульях два горбоносых брюнета в очках.
— Вот, привёл ещё пацана на Кукшу. Ничего, энергичный.
— Фильм наш будет пго викингов, наших пгедков — дгевних славян, ну, и пго любовь, конечно, тоже. Главный гегой Кукша по ходу дела попадает к викингам в плен, сгажается за них, влюбляется в дочь вождя, в-общем, всё заканчивается неплохо, — начинает излагать без предисловий один очкарик.
— Вост новмальный… мышцы есть… волосы навастим… поквасим… будет наш… чистый свавянин, — размышляет вслух другой очкарик.
— Давай, рассказывай нам ещё раз про себя вслух, что ты, как ты, зачем ты, — перебивает очкариков ассистент.
— Ну, я – Сурин Вячеслав Владимирович, приехал поступать в Бауманское из Арзамаса. Последний экзамен остался. На двойку сочинение если не напишу – поступлю. Не напишу — я школу с золотой медалью закончил. Мать – учительница, отец — главный энергетик на заводе, брат в школе учится.
— А увлечения какие у тебя? В кино сняться хочешь? Со спортом как? Кукша этот самый у нас по ходу дела бегает, прыгает, плавает, из лука стреляет.
— Ну… у меня первый разряд по лыжам, третий – по бегу и по стрельбе тоже третий. Правда, из мелкашки. Сняться в кино… можно… наверно.
— Спорт, лыжи, — это хорошо, — оживляется ассистент. Он достаёт из стола коричневый толстенький альбом в мягкой обложке и протягивает мне:
— На вот, читай. Это — сценарий фильма. Может, через меня великим актёром станешь. А Бауманское не убежит никуда. Прочитай весь, а сценки с дочкой викинга, ну, там, где в любви они признаются, наизусть постарайся выучить.
— Когда прийти?
— Ну, сочинение своё напишешь, и сразу приходи, тут таких спортивных бауманских кандидатов до хрена. На вахте пропуск будет на тебя, а дорогу найдёшь. Пошли, назад провожу.

Понятно, что через час на втором этаже общаги № 2 Лефортовского студгородка ржали чуваки, обсуждая любовные сцены и возможные позы актеров совместного советско-норвежского фильма, а в далёком Арзамасе родители и бабушка Маня названивали родным и знакомым: «Славка-то, что учудил? Без профессии остаться хочет! В армию ведь, дурачок, пойдёт!»

Сочинение писал на свободную тему про папу-главного энергетика и его повседневный героизм на работе, получил почему-то «четвёрку», понятно было, что — поступил. Пошёл на студию Горького, на вахте позвонил ассистенту, пропустили. Зная наверняка, что больше не вернусь, полез осматривать разные съемочные павильоны. Там были в-основном улицы из фасадов фанерных домов. Меня быстро оттуда прогнали, я сразу заблудился, потом нашёлся и постучал в знакомую дверь.
В кабинете сидели всё те же очкарики. Я протянул сценарий одному из них.
— Ну что, пгочитал? Понгавилось?
— Ну… Мне кажется, что всё хорошо написано и интересно, вот только… Говорят у вас в сценарии как-то… как-то слишком литературно наверно… В жизни так не говорят, а тем более в доисторическое время…
Очкарики смеются над моим невежеством, и один идёт за ассистентом. Через пару минут они уже втроем допытываются:
— Ты утверждаешь, что диалоги прописаны не жизненно? Приведи, пожалуйста, примеры.
— Ну вот здесь, — я лихорадочно листаю страницу, шизея от собственной храбрости: «Щас просто надают пинков и выгонят с позором!», — вот здесь в сцене любви почти первобытная девушка говорит совсем уж… поэтически что ли: «Тише, Кукша! Слышишь, как шумит камыш!»
— Ну а ты как думаешь, как они тогда говорили?
— Да я думаю, что они вообще ничего такого не говорили…
Очкарики ржут, ассистент серьёзен:
— Не говорили, а действовали, да? Ты сам-то с девчонками, ну, между нами, того, целовался, нет?
Я жмусь в стул и краснею.
— Ничего, эт мы поправим! Лёва, давай за Сонькой! Веди её сразу в репетиционный. Вставай, главный герой! Репетировать бум сцены любовные, готов?
И вот напротив меня усаживается умело накрашенная, отдающая куревом и духами красивая, гладкая, вовсю декольтированная девка лет двадцати, растягивает вишневые полные губы в плотоядную улыбку и мы репетируем:
— Тише… Слышишь, как шумит камыш?– девка наклоняется ко мне, а куревом отдает не так уж и противно, глаза наглые, титьки почти вываливаются из кофточки, ух!
Я не могу вымолвить ни слова, мне дико смешно. Не выйдет из меня артиста, я ржу. Девка тоже заливается неожиданно звонким смехом, очкарики подхихикивают. Ассистент недоволен:
— А че смешного? Между прочим, этот сценарий лауреат Сталинской премии писал!
В-общем, раз десять девка вхолостую намекала на возможность совместно затаиться в шумных камышах и лезла целоваться. И десять раз я, давясь от смеха, пытался выдавить из себя подобие взаимности.
— Слушай, бауманец! А че мы с тобой возимся, а? Ты вроде в институт уже поступил… Скажи, хочешь поехать в Норвегию, на съемки?
— Конечно, хочу!
— А в город Медвежьегорск, там тоже съемки будут?
— А вот в Медвежьегогск его калачом, навегно, не затащишь, он сюда сам из Медвежьегогска пгиехал, — услужливо подпёрдывает ассистенту очкарик Лева.
Я в обиде за родной город:
— Ни из какого не Медвежьегорска, а из Арзамаса, Горьковской области. И действительно, если по-честному, то съемки помешают мне учиться, а я учиться хочу. Тем более — в Бауманском.
Киношники умолкают, из вежливости просят ещё подумать, уточняют мои координаты, не пропадай, мол, мы тебя найдём, и мы расстаемся друзьями. Я напоследок пробегаю по фанерным улицам и прощаюсь с фабрикой грез.
Впереди мерещатся настоящие фабрики.

2. КОЗЕРЫ.

Настоящие бауманцы живут в общагах. Разные там прибористы и добродушные недочеловеки с факультетов «К» и «АМ» живут в Измайлово, напротив парка; в Лефортово посреди враждебных разуму общаг МЭИ стоит наша «двойка», есть загадочная общага в Медведково, которую никто никогда не видел; и легендарная своими отпетыми обитателями общага в Ильинке. Но для нас приготовлен особый сюрприз – к 1 сентября 83-го сдано новенькое общежитие номер одиннадцать в Госпитальном переулке. От общаги рукой подать до главного корпуса. Козерам, или, по-научному, первокурсникам, дают возможность селиться кто с кем пожелает, но только на самых верхних этажах; мы вчетвером селимся на шестнадцатом в комнате 1611 Б: Бездомников, Карпов, Сурин и Хабибьянов. Нашими соседями по блоку становится семья вечного студента Шилова. Мы заживем вчетвером на четырнадцати квадратах, Шиловы – втроем на одиннадцати, а напротив наших окон – сотни несчастных энергетов живут в десятой общаге уже год. В нашем блоке есть даже микротуалет и микрованна.

Один из общажных выходов расположен прямо под окнами, без козырька, и в последний день тяжелого лета 1983-го неудачно из чьего-то окошка выбросили бутылку. Тара из-под шампанского проломила башку студента, казалось, временно покидавшего общагу; оказалось, что навсегда. Он никуда дальше не пошёл и тут же умер, виновников искали, но не нашли. Этот небезопасный выход закрыли навсегда. Так началась мрачная история общаги.

Мы учимся с Хабибьяновым в одной группе на будущих расчетчиков тонкостенных оболочек на прочность и теплопрочность – мы готовимся стать новыми Королевыми. При внешней невзрачности и чудовищном акценте маленький круглоголовый голубоглазый татарин из глухой башкирской деревни сразу поражает познаниями в математике и фантастически непереводимым почерком. Первого сентября Ришат намазывает кусок торта на кусок батона, потому что до Москвы он тортов не ел, и в деревне Шулган в начале учебного года едят другое. Ришат влюблён в скромную девушку Алсу из той же деревни; девичья фотография немедленно украшает обои над кроватью Ришата.
Бездомников – эрудит, папа Антоши – учёный, за толстыми диоптриями новомосковского вундеркинда узнаются глаза библейских персонажей и сионистов наших дней. Когда учится – непонятно. Вечерами он шатается по разным комнатами и в некоторых за сатиру и юмор его легонько бьют.
Карпова зовут Плохиш, потому что он оказался гад.

В каждой группе имелись ребята постарше — те, кто пришёл с армии или из техникума, и поступил на первый курс после «пода» — подготовительного отделения. И они, и старшекурсники пугали нас предстоящими чудовищными испытаниями, заверяя, что в Бауманское поступить нетрудно, а вот доучиться доводится только каждому второму, и люди мы пропащие, и жизнь наша личная умрёт в бауманских казарменных стенах. Бытовало короткое стихотворение:

Рыбка плавает в томате -
Ей там хорошо.
Только ты, ебёна матерь,
Места в жизни не нашёл.

В каждой группе также обязательно имеются: один-два члена КПСС, две-три девчонки (непременно со скрытыми и явными дефектами), треть – москвичей, треть – подмосквичей, а остальные проживают в общаге. Евреев и других иностранцев нету, поэтому каждый студент МВТУ – комсомолец или партиец и олицетворяет передовой отряд советской молодёжи. Для каждого студента МВТУ законом жизни является выполнение и перевыполнение учебного плана. Стипендия студента МВТУ — пятьдесят пять рублей в отличие от вузов гражданской направленности с их сорока, — считалось, что пятнадцать целковых нам добавляло министерство обороны.

По общаге вечерами студсовет и санкомиссия ходит по комнатам пердолитькозеров за грязь и беспорядок. Штрафников заставляют «отрабатывать» – таскать грязное бельё в машину или таскать сломанные кровати или ещё чего-нибудь таскать. На нашем вот столе стояла банка с вишнёвым вареньем – Плохишу подогнали бабушки с Воронежа. И она упала, более того, — буквально ёбнулась сама на пол, а никто её не толкал. Как так случилось, непонятно до сих пор. Но и варенье никто с пола убирать не стал. Потому что мы его не трогали. А Плохиш ещё сказал, мол, вам ещё варенье возишь, а потом ещё убирай за вами? И на полу лежала большая лужа густого вишнёвого варенья. Лежала, считай, неделю — пока по этажу не заорали. Так всегда орали: «Санкомиссия, студсовет! Санкомиссия, студсовет!» И тут я схватил тряпку и ведро и резко начал сгребать вишню в тряпку и ведро — оставшиеся трое чудиков так же резко наполняли комнату другими возможными приличиями. И если б ты был тогда в санкомиссии – что такое-с? Милостивый государь, вы меня за кого принимаете, я чё, пидор что ли? — то ты бы увидел такую картину — входишь, а войти не получается, потому что почти вплотную к двери выстроена баррикада из чертёжных досок — а за ними сидят на стульях три потных козера и не поднимают от черчения глаз — а сзади маячит ещё какой-то чёрт, он как бы балансирует руками и улыбается странно — и вроде чисто и пахнет как-то так… вишнёвым садом.
А это я просто прилип тапками к засахаренному полу. Аккуратно вытаскиваю ноги из приклеенных тапок, и, неприятно шурша носками по скрытому сиропу, подхожу к комиссионерам: «Добрый вечер! У нас – порядок».

У меня учёба складывалась вообще-то легко. Самые страшные затруднения были с «начерталкой» и линейной алгеброй, а чертилось, решалось и писалось легко. Неожиданное признание получил мой английский. Слава богу, читать не заставляли, а переводил нефиг делать – чё не переведу – то придумаю. Опоздал на первую контрольную по английскому, а написал первым; Виолетта Михайловна прочитала и сказала: «Феноменально!» Поэтому, когда задавали много переводить, садились вечером на кровать втроём: я, Ришат, и ещё один пацан из нашей группы – Саша Роженчиков из 1611 по кличке Аналитик, а потом – по кличке Хозяин; я переводил, они записывали и шарились по словарям, — получалось в три раза быстрее.
Историю партии – «искап» вёл старенький препод, он не выговаривал букву «р» и советовал нам читать стенографические отчёты первых съездов. Для наглядности изображал историю партии и страны в лицах: «Начались массовые аисты», — вещал он, нагибался, поднимал воротник и быстро прохаживался перед доской, изображая уходящих от слежки и арестов первых партийцев. «Бьятки, за что баёлись?», — вопрошал он, всем видом, наоборот, олицетворяя победную оскорблённость анархиста-моряка очевидными диктаторскими замашками большевиков. На лекциях по искапу рождалась оппозиция — некоторые пацаны на комсомольских собраниях в стенах Бауманки впервые после знаменитых бауманских троцкистов начали голосовать «против».
Политическая активность ещё заставила меня записаться в «Школу лектора-международника». Вел занятия ехидный чекист-пенсионер. Из его рассказов мы узнавали о продажных диссидентах и секретном оружии страны, о мировом правительстве и подземных атомных городах. Он показывал нам список рок-групп, запрещённых московским обкомом комсомола, и в этом списке были безобидные »Автограф" и «Динамик», рекомендовал нам писать рефераты в обмен на будущие экзамены «автоматом», предупредил нас о готовящихся на Пушкинской площади 20 апреля провокациях неонацистов в связи с днём рождения Гитлера, и мы отправились туда бить фашистов, а нас глупые менты приняли за фашистов и повели в отделение, там поругали и отпустили.
Реферат написал по ливанским политическим движениям; очень меня тогда интересовало устройство ливанского общества.

Я ходил на физру в лыжную секцию, да не простую, — а в сборную МВТУ по лыжам, потому что был перворазрядник. И вот тут снова попал в бассейн, а не каждому разрешалось посещать бауманский бассейн; пришёл, как положено, переоделся в раздевалке, выбежал из душа, занырнул и тут же был выдворен тренером из бассейна: «Почему без шапочки?». На следующий раз пришёл, как положено, переоделся в раздевалке, надел шапочку, выбежал из душа, занырнул и тут же был в назидание другим лыжникам: «Без команды не нырять!», — изгнан из бассейна. В третий раз пришёл в бассейн, спрятался за спины товарищей, и тренер меня не выгнал, а раздал всем по куску пенопласта и скомандовал засунуть его между ног и плыть так тридцать дорожек подряд, мы плыли-плыли. Мне показалось странным, что никто за эти тридцать дорожек не утонул и мы все пришли к финишу, а тренеру тут же понадобилось, чтобы мы вытащили пенопласт из между ног и взяли его в руки и снова плыли тридцать дорожек подряд, усиленно молотя воду ногами. И, хотя снова никто не утонул, посещение бассейна стало меня утомлять. Не стало радости и от длинных марафонов в Измайловском парке, а чокнутые фанаты-лыжники радовались: «Гля, какой заебись-тягунок, а? Давай ещё разок туда-обратно?!» Тренер поставил нам коньковую и классическую технику согласно фотографий бега знаменитой лыжницы Галины Кулаковой, дал пластиковые лыжи и этим стоило гордиться. Правда через неделю одну лыжину мне сломала на трассе какая-то толстая бабка. Догнав её, я как положено сказал: «Гоп!», она подняла одну ногу над лыжнёй, я изловчился проскочить под её древней лыжей, и, когда поравнялся, она охнула и поставила своё деревянное изделие прямо на кончик новенькой «Эстонии». Тренер отругал меня и выдал снова дровяные лыжи, переведя в разряд бесперспективных. Но вот настал мой звёздный час и в марте мы поехали на «Лыжню России». Снег уже таял, и в оврагах потекли ручьи. Старт гонкам был дан; тем, кто побежал первыми, повезло больше, ведь они не упали в холодные воды. Мне выпало бежать одним из последних, на лыжи налипал снег, сзади кричали: «Гоп!», я не обижался и пропускал фанатов вперёд к медалям. А поскольку время оглядывать окрестности было, я заприметил, что в овраг лыжники спускаются, а вот на другой берег почему-то никто не вылазит. Я не торопясь подъехал и увидел крутой спуск, маленький разбитый мостик, бурный весенний поток и многих спортсменов, устало борющихся в ручье с течением и ещё больше — лыжников, победивших стихию и теперь отжимающих штаны и куртки на берегу. Я снял лыжи, аккуратно спустился, пропрыгал по мостику и ушёл от фанатов в отрыв. Таких оврагов было пять, и я пришёл к финишу сто пятьдесят четвёртым со всей Российской Федерации, показав лучшее время среди бауманцев. После этого началась звёздная болезнь, из сборной меня выгнали за прогулы в лыжную обычную, я обиделся и вообще забил на физру.

Немного о быте. Места в комнатах на четверых было мало, поэтому ставили кровати в два яруса. Чертили, а начертить нужно было многое, таким способом: садишься на кровать нижнего яруса, ставишь чертёжную доску на стул к спинке и чертишь на здоровье. Ну, а уж разные математики с физикой писали полулёжа, стульев на все процедуры не хватало.
Обедали по профсоюзным со скидкой талончикам (30 коп за 60) в институтских столовых и буфетах, кстати, тогда в буфете даже козеру можно было запросто приобрести бутыль шампанского. Завтракали и ужинали мы в общаге. На то был по очереди дежурный, который покупал жратву, готовил горячие блюда на ужин на кухонной электроплите и мыл тарелки. Рядом с общагой функционировал магазин «Океан», там продавали экзотические, сейчас уже полузабытые товары типа китового мяса и пельменей из кальмаров. Скидывались по червонцу. Трудно было на завтрак успеть к дележу масла или сметаны, — а надо, ведь обычно Плохиш, оправдывая название, клал масло кусками на кусок хлеба и быстро накидывал в рот сметану большой ложкой. Потом мы вопреки Плохишу научились масло делить на четыре части; каждый отмечал свой кусок и опять возникали трудности со скоростью поедания: кто-то съедал быстро, кто-то медленно, образовывались залежи масла и было решено покупать масло индивидуально. На ужин почти всегда были макароны.
Полы в комнате мыли по очереди; Шиловы в уборке блока не участвовали, все обитатели помещения с сантехникой обходились спустя рукава, быстро унитаз обрастал говном, а ванна – грязью — до того самого дня, как приходила на этаж санкомиссия, и козеры всей комнатой быстро пидарасили места общего пользования.
Ходить по всяким прачечным было некогда, грязная одежда и бельё снималась, а потом доставалась и надевалась вновь. Наступил кризис, надевать было нечего, страшно уже было это надевать, и я попёрся в прачечную «Чайка» с большим рюкзаком. Приёмщица молвила: «Вываливай!» Я не поднимал глаз. «Вываливай, чего у тебя там, ну!» Из рюкзака с глухими звуками вывалились окаменевшие от трудов трусы и носки. Приемщица инстинктивно отшатнулась, глаза ее выражали смятение, наконец, она пришла в себя и наказала закладывать вещи для стирки в самую дальнюю стиральную машину.
Зато на первый день рождения я купил шипучку «Салют» и торт, сделал суп из баранины, два салата и какао, всё запили портвейном. Портвейн мы тогда пили мало, а первую рюмку водки я разбавил водой и выпил только зимой после первого сданного экзамена. Курили преимущественно «Яву» «явскую» (т.е. сигаретной фабрики «Ява» за сорок коп).

На Октябрьские поехал домой с подарками: вёз «дипломат» в подарок родителю, в картонных коробках много килограмм колбасы и двенадцать банок майонеза. Времена были голодные, но андроповские; поговаривали, что на вокзалах менты отнимают у провинциалов продукты, а кто говорил, что деньги всё-таки менты за продукты отдают. Никто мои коробки на перроне не отобрал, но ситуация в мире тем не менее осталась сложной. В октябре наши лётчики вообще сбили корейский мирный «Боинг», голливудский ястреб Рейган влез ковбойскими своими сапожищами в почти нашу Гренаду, кубинцы там отбивались, пока их не перебили, а последний кубинский взвод героически обернулся кубинским знаменем, запел «Венсеремос» и подзорвал сам себя кубинскими же гранатами, — так писали газеты. Популярная группа «Метро» формулировала в своей песне просто: «Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой, крутится, вертится, хочет упасть… Мистер Р-р-рейган хочет Землю взорвать».
А в поезде «Москва-Сергач» один мужик, чуть снизив голос, объявляет: «Нас эта сука Андропов в каменный век загонит», — т.е. мнения-то разные. Но в общем вагоне жарко, на нижних лавках закутанные в шубы старые татарки сидят по трое, негромко говорят по-татарски и пьют кипящий чай, на вторых полках расположились лукавые счастливцы, а я еду уж на третьей и мне жутко хочется спать и небольно упасть во сне на татарок.

Приехал в Арзамас и папа сразу спросил: «Ты что, куришь?», обыскал сумку, и в форточку полетела «Ява» «явская» сорок коп пачка, прохожим повезло, папа, не думай о сыне плохо, у меня еще такая есть. Папа выбросил две на восемьдесят коп и отчаялся. В Арзамасе оказалось обыденно скучно, проводили Гошу Кузнецова в армию, на проводах все пили креплёное вино, заедая разговорами со страшно малёванными провинциальными барышнями. Барышни той осенью начали пахнуть первым отечественным дезодорантом, его запах действовал отталкивающе от дам. После проводов я уединился: дачный сезон окончился, родители в сад не дёргали и я закрывался от родственников и читал в своей комнате фантастику. Радовался одиночеству, значит.

Первый семестр прошёл без особых напрягов, я резко сдал зачёты и на Новый Год решил нарядить в комнате ёлку. Конечно, места для ели на четырнадцати метрах маловато, но и дерево-то решил украсть небольшое. За Бауманским рынком в темном углу открыли небольшой елочный базар, и вот одним предновогодним вечером тихо перелез через проволочную сетку и начал перебирать растения в поисках самого маленького. Ненужные прохожие отсутствовали, зато тихо падали некрупные снежинки, и от элегического настроения придумал заодно выкрутить и положить в карман пальто пару лампочек просто про запас. И тут увидел шагающего из-за угла с улицы Бауманской прямо к ёлкам одетого по-зимнему, в валенки и полушубок, милиционера. Ох, не зря на «Зарницу» нас тренировали, не зря прыгали через препятствия на раз! Я сиганул через забор и резко рванул по переулку. Мент тут же засвистел в свистульку, но заметно отставал в своих валенках, бежал как-то неохотно. А в переулке сидели в старинном двухэтажном здании гаишники, и вот я бежал, а навстречу мне вылезли на крыльцо перекурить два славных дорожных инспектора. Почему славных? Да потому что они с интересом послушали звуки погони: свистки, скрип снега под ботинками и валенками, мощное дыхание преследуемого и прокуренное — преследующего, посмотрели на динамику бега, покрутили головами, да так и остались на крыльце курить, провожая постороннюю погоню взглядами. Я пробежал еще метров пятьдесят, выбросил нафиг лампочки и свернул во дворы двухэтажных бараков. Слева от дорожки лежали заготовленные то ли брёвна, то ли вообще столбы, ну я и прыгнул за них. Зачем прыгал, когда мент отстал хрен-знает-на-сколько? Да затем, чтоб в общагу за собой не привести, — всё, как в румынском фильме «Комиссар полиции обвиняет». Следы запутать. Затаился; через секунды мент прохрустел валенками мимо. Чтобы окончательно уйти от погони, я зашёл в подъезд барака. Через минуту из окошка увидел знакомую неуклюжую фигуру: ментяра вернулся, засёк следы, ведущие за штабель и начал расследование. За эти минуты в голову пришло тридцать три плана дальнейших действий на случай визита милиционера в подъезд… и все заканчивались неудачно. Слава богу служитель закона отчаялся в поисках, или подумал, что беглец сиганул в обратном направлении, в-общем он поднял свою жопу от сугробов и свалил обратно, а я бросился бежать в общагу; семнадцатилетний мозг придумал розыскных овчарок по следу, пробежал крюк в полкилометра и уж только потом зашёл в родную комнату, зашёл и полил на подошвы ботинок на всякий противособачий случай одеколону. На недоумённые вопросы соседей не отвечал, улёгся и уснул. Первый раз в жизни я остался на Новый Год без ёлки.
Кстати, это дерзкое преступление осталось нераскрытым.

На Новый Год козеры пили шампанское, потом верхние этажи полезли на крышу смотреть салют и на пьяных энергетов на соседнем здании. Потом пьяный Женёк, бывший «афганец», поспорил и за бутылку прошёл на руках по бордюру, отделявшему собственно крышу от бездны. Студенты сначала струхнули, но по окончании захода заметно воодушевились и закричали в адрес энергетов, грустно маячивших на своей энергетской крыше: «Смерть ебучим энергетам!» Те что-то помычали в ответ, хотелось их бить, но решено поехать на Красную площадь встретить Новый Год с простым народом. И когда мы туда приехали, главная площадь страны была пуста и на брусчатке остались тысячи оставленных бутылок из-под шампанского.
Где-то кем-то напиток был во многом недопит, и мы занялись допиванием, пока не подошли менты и не отогнали нас от мавзолея. Метро уже закрылось и пришлось полМосквы топать пешком.

Легко сдал сессию – две четвёрки, две пятёрки, и сдачу решил отметить индивидуальным посещением ресторана «Марс», что возле театра Ермоловой. Заказал антрекот и бутылку креплёного «Муската». Очень быстро развезло, я остался в сознании, заплатил и ушёл, однако ноги выписывали фигуры, народ в метро вдруг затолкался; съездил, позвонил с переговорного пункта родителям по последним результатам, мама испугалась моего голоса, соврал, что переутомился, кое-как добрался до общаги и на следующий день отбыл на родину.

В Арзамасе играл в хоккей и бегал на лыжах, сидел в библиотеке, а с товарищами почти не встречался. Родители не доставали и хвалили за учёбу, а бабушка Маня дала денег – червонец.

Второй семестр почти ничем не запомнился, разве только тем, что в январе часто в общаге вырубался свет, и тогда мы выходили в тёмный коридор и пели «Интернационал» и Гимн Советского Союза; в феврале наконец-то в общаге пустили лифт, и стало значительно легче добираться на шестнадцатый этаж; на день Советской Армии собрались группой (только парни) на хате у москвича, пили кубинский «Гавана клуб» и все блевали; в апреле Плохиш забастовал в своё дежурство и отказался мыть посуду, я психанул, потащил его в ванную, там набил ему ебальник и дружба наша как-то рассыпалась; Плохиш, поменявшись жильём, ушёл на четырнадцатый этаж, к нам по обмену заселился Динар, земляк Ришата.
Динара и Ришата – вместе — периодически задерживали и не пускали в метро менты, — до того странно они выглядели, говорили; настолько непривычно блестели хитрые татарские глаза, что окружающие сразу принимали вполне трезвый дуэт за малолетнюю пьянь. Динар уходил вечером, приходил ночью. Три часа ночи, все спят, вдруг резко распахивается дверь:
— Мужики, чай будете, ставить чайник на вас?
— Слушай, Динар, иди на хуй, шароёбишься где-то, приходишь хуй знает во сколь… Чё будишь, чё спать не даёшь?
— Мужики, чё расскажу щас – вы не поверите. Щас за пятнадцать минут три рубля у одного мужика заработал!
Тут уж все начинают ржать, сразу представляя рискового маньяка, употребившего длинного Динара по своему усмотрению; Динар ржёт с нами.
А то Динар взялся летать на дельтаплане, опять же возвращался поздно и будил нас рассказами о полётах, такое ощущение, что записался в эскадрилью «Ночные ведьмы». Говорили мы ему – ёбнешься ты с этого дельтаплана, ёбнешься ведь; так и получилось – он ёбнулся, сломал ногу, вышел из больницы, лёг в общаге в кровать и начал круглосуточное вещание о состоянии здоровья. Достал Динар, спасу нет, а когда выздоровел, перестал убираться и вообще участвовать в общественной жизни комнаты. Тут мы подрались, дали друг другу по лбу и я выиграл по очкам, потому что порвал на нём рубаху, а повреждения оказались примерно одинаковые.

В мае для сдачи зачёта по физре лыжница послала меня из-за прогулов во внеплановый зачётный поход, туда же послали знакомого козера Саню Щёткина и многих других козеров-прогульщиков, и мы выехали с Белорусского вокзала и вина-то взяли по бутылке, однако сошли на плановой станции, вдвоём остановились в лесу на пикник, тем временем более ходкие и сознательные студенты ломанули вперёд, и мыотсталии заблудились, шли по лесу, шли и вышли на какой-то секретный объект, автоматами оттуда прогнали нас молчаливые часовые, шли, шли и в конечном итоге почему-то дошли до Рижского направления, там нас сразу задержали железнодорожные менты и доложили куда следует, потому что нас уже разыскивали органы, зачет по физре назавтра хмурая лыжница поставила без разговоров; ещё запомнилось, что в мае второкурсники сдали зачёт по черчению и традиционно побросали чёрные тубусы в коричневую Яузу, закованную в гранитные берега: среди бауманцев бытовало поверье, что к месту слияния мутных, пронизанных химией, вод красавицы-Яузы с величавой Москвой-рекой эти самые тубусы сами собой растворяются.
В июне, после удачно сданной сессии, родители выслали сто рублей, и я купил себе джинсы «Rifle».


3. ШИЛОВ.

Наш великовозрастный сосед Саша Шилов весь был погружён в девятнадцатый век, хранил ещё те ветхозаветные понятия о чести и достоинстве, предметы увлечений его были: учёные знания, ножики и пиво. Мог бы научиться говорить по-французски, но собирал для коллекции холодное оружие, метал его, оттачивая мастерство, в мебель и в дверь, потому как есть потомственный казак, пил бы мерло и заедал фуагра, а забирал пиво с Останкинского пивзавода да ещё в-основном для того, чтобы запивать спирт. У Шилова подрастала дочь-инфант, и в бойца вырастала бесстрашная жена; она не боялась ни трезвого, ни пьяного Шилова и говорила ему обычные в таких случаях колкости прямо в лицо, мы очень хорошо это слышали. Начинала драться. Саша в драке побеждал, а жена терпела поражение и хватала дочку, о которой разговор вообще особый. И раз в месяц уезжала навсегда. На память о муже оставались синяки и шишки. А Шилов располагался на кровати и вновь в задумчивости метал различные ножи во входную дверь; нож иногда пробивал истерзанную деревянную плоть изнутри. Подходишь такой с жареными макаронами к своей двери, удар – и в нескольких дюймах от башки дрожит острое лезвие. И проносишь свои макароны в комнату чуть быстрее.
На всю жизнь Саша пронёс страстное желание учиться. Когда мы поступили, тридцатилетний Шилов по третьему разу взялся осваивать четвёртый курс МВТУ. А сколько он учился потом?
— А что такое МВТУ? – любил спросить козеров Шилов, и тут же наставительно отвечал за них:
— Мужество. Воля. Труд. Упорство!
Усатый, худой, низкорослый, вечно выпимши тип с шальными глазами.

Вечером к нам в комнату ввалился ужасно пьяный Шилов; торжественно пронося на вытянутых руках некий длинный шерстяной свёрток, заплетаясь ногами, подошёл к кровати Ришата и рявкнул:
— Хватайся!
Ну Ришат и схватился, тут Шилов из свёртка рывком выпростал даже не нож, а, скорее, масштабное мачете, и начал вольтижировать им по комнате. В комнате стало мало места, а сосед тем временем несвязно, обрывками рассказал нам удивительную историю о том, что сегодня он празднует свой второй день рождения, поскольку служил в Кампучии в спецназе, и весь спецназ попал в этих ебучих джунглях под обстрел красных кхмеров, этих ебанутых полпотовцев, и весь там полёг, кроме нашего соседа, который отплыл по реке вместе с этими ёбаными крокодилами в столицу республики город Пномпень, а потом добрался до Родины и сразу поступил в МВТУ. Поскольку мачете мелькало в-основном перед лицом Ришата, то именно он вежливо попросил перестать махать оружием, тут Шилов вдруг озверел и ткнул ножом по направлению к Ришатову животу, Хабибьянов инстинктивно оттолкнул лезвие рукой, закапала с его пальцев кровь, тотчас из комнаты побежали друг за другом: Ришат, Антон и Плохиш. Я остался сидеть на кровати не знаю почему. Но точно не из героизма, а Шилов сначала замахнулся на меня мачете и потом спросил, почему это все побежали, а ты не побежал.
— Потому что я тебя не боюсь! – несколько картинное и точно глупое заявление, потому что Шилов тут же ткнул меня ножом в корпус, и хотя я успел отпрянуть к стене, на груди выступила кровь. Тут я вскочил с кровати и проорал ещё одну глупость:
— Иди на хуй… отсюда… дурак! — и Шилов снова ткнул меня ножом, но уже просто имитировал тыкающее движение, да и я уже эту имитацию просёк и не испугался, вновь отпрянул, присел на кровать и сделал вид, что мне больно и нужно остановить кровотечение из груди. Оба молчали, потом Шилов нахмурился и вышел, через минуту зашёл с зелёнкой и ватой. Ещё через две в комнату ввалились мои испуганные соседи, которые привели с собой подовцев на подмогу, Сурина, мол, убивают. Инцидент продолжения не имел, раны зажили, бойкий сосед меня, видать, зауважал.

Вот, например, приходит к нему по весне целая кодла собутыльников во главе с ихним замдекана, так Саша зовёт меня, наливает полстакана водки, и, когда я залпом опустошаю ёмкость, горделиво заявляет восторженным друзьям:
— Вот. Ращу смену, обгреваю дыханием. А что, ребята, может не зря жизнь-то прожита, новая поросль вот вздымается, нас ещё затмит! Ну, козер, ёбнул? Давай, давай отсюда… иди, учись!

Шилов – чувствительная, романтическая натура, весь в веке девятнадцатом. Прошла всего неделя после ночи длинных ножей, а он уж и забыл всё, расчувствовался. Приглашает нас на горный Алтай собирать кедровые орехи:
— А что, козеры? Бросьте вы эту учёбу, поехали с нами на Алтай шишки собирать, какой воздух там! Вы не представляете, каккккой это возззздухххх! И ты один на один с природой, она…и…Человек – лицом к лицу! Ружье в лесхозе возьмём, спирту в Москве закупим… Эх, козеры, махнём, а?
— Да нет, Саш, нет, конечно, не сможем, учебные планы горят и всё такое, — даже воображаемая перспектива оказаться в тайге рядом с вооружённым огнестрельным оружием Шиловым кидает в дрожь. И сразу перевести разговор на более безопасную тему:
— Саш, над нами ведь чердак, да? А по ночам кто-то шарахается там, не знаешь чё это такое, а?
— Знаю, конечно. Это Гарик с Подлипок опять съебался.
Мы, конечно, уже познакомились с обитателем чердака. Тщедушный усатый прочнист распределился из Бауманки в Подлипки в КБ Королёва, жил в общаге с женой-однокурсницей, и, как напивался пьян, бывал бит ею, отбираемы были все его деньги а сам изгоняем. На работу в такие дни ходить ему было стеснительно, вот и обретался он ближе к альма матер, пробирался сквозь вахту на чердак, и побирался по комнатам в поисках съестного: там морковку стрельнёт, здесь картофелину, сварит себе найденный-выброшенный овощ на плитке в кухне и жрёт себе втихаря на чердаке. Удивительно неприхотливый был человек. А Шилов ворчал на него:
— Только хотел на чердаке международный клуб онанистов открыть, — на тебе, срывается торжественное открытие, и всё из-за какого-то мудака.
Инженер-изгнанник на это не возражал и стеснительно улыбался в усы. Раз в квартал заезжал на чердак, потом возвращался к семье и работе; талантливый вроде расчётчик, говорят, был.

Тут я обварил ногу кипятком из электрического чайника. Чайник всегда стоял на полу, там же поутру закипал, утром четверо подростков спросонья тыкались в учебники и одежду; демоны ускоренного просвещения понесли меня к чайнику, я задел его и кипяток пролился на правую ступню. Я поорал, постонал, но в институт пошёл, а вечером, снимая носки, снял правый вместе с большим куском обваренной кожи. На следующий день пошёл в аптеку, купил по совету милой девушки синтомициновую мазь и начал мазать ногу, а в институт и в поликлинику не ходить. Через неделю я уже почти не мог ходить — ступня начала явственно загнивать, потому что стала коричнево-синей и запахла падалью. На запах пришёл опытный сосед. Шилов осмотрел ногу и с удовольствием произнёс:
— Оттяпают по самые яйца, вот тогда девушки наконец полюбят тебя, козера, ну… как жертву режима! Хочешь, наверное, чтоб девушки, наконец, полюбили?
— Саш, чё ты издеваешься? Может, подскажешь, чё делать-то?
— Вот, козер, какой ты наглый, а? Сейчас всё брось, Александр Николаевич, всю семейную жизнь, весь учебный и даже производственный план и занимайся тут полутрупами! Ладно, посиди здесь, тока никуда не убегай, ха-ха, обещаешь?

Шилов поливает мою ступню перекисью водорода, обтирает бинтом, я мычу, чтобы не заорать от боли, наконец, Шилов вытрясает на ступню целую гору стрептоцида и велит не шевелиться.
Лечение длится неделю, ступня перестаёт вонять и покрывается коркой. Шилов получает за излечение бутыль «Лидии», я делаю первые шаги. Шагаю покурить с Ришатом в коридор. Из лифтовой прекрасно обозревается подруливающая к общаге чёрная «Волга» и выходящие из неё два типа в чёрном.
— Ага, а это за тобой! – наугад, в шутку, лепит Ришат и оказывается прав. Потому что через пару минут к этажу подходит лифт, из лифта вылазит отцов кэгэбэшный однокашник. В опустевшей от Хабибьянова лифтовой происходит такой диалог:
— Что у тебя случилось? Почему не звонишь родителям?
— Ну приболел вот немного, обязательно позвоню!
— Позвони родителям немедленно, всё понял?
— Всё понял, оденусь щас и – на переговорный.
Лифт захлопывается, поглощает тайны КГБ и их носителей, а я уж бегу звонить.

Шилов готовится к всеобщажному бауманскому конкурсу художественной самодеятельности:
— В прошлом году не участвовал, — на Алтай уезжали шишки колотить, а так каждый год участвую. В позапрошлом году главный приз мой был… и в этом будет!
— А с каким номером первое место занял?
— Да гирю шестнадцать кг на хую держал. Целых пять минут держал, за то и первое место занял!
— А щас че готовишь, можно узнать?
— Всему свое время парни, всему свое время…

Разные самодеятельные артисты, оказывается, учатся в нашем вузе! Есть скрипачи, фокусники, певцы, мимы и пианисты. Есть своя ильинская панк-группа и её музыканты выдают за свои неувядающие строки: «моя гирла живёт в общаге, а я её кайфовый мэн» и на бис исполняют «No Future». Есть команда КВН с незатейливым номером «Коала». На сцену четверо студентов выносят панцирную кровать, на неё ложится толстый чувак и тут же зримо, непонарошку, засыпает. Через пару минут зал начинает громко свистеть, чувак делает рукой жесты, потягивается и густым басом произносит: «Я – коала». Выходят четверо, чувак подымается с койки, вся команда из пяти человек раскланивается и уходит, в зале свистят и громко называют кавээнщиков мудаками. Тут на сцену неторопливо выходит Шилов. Заметно бледен, напряжён… ба, ребзя! Да он здорово поддал перед выступлением! Саша сурово оглядывает оживлённый зал и сквозь казацкие усы что-то доносится до резко умолкающих зрителей полушепотом, слышно только конец фразы:
— …довский.
Делает паузу, опускает голову, и, выпрямившись, вперив стеклянные глаза в первый ряд, чуть подвывая:
— Я убит подо Ржевом
В безымянном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.
Я не слышал разрыва
И не видел той вспышки, -
Точно в пропасть с обрыва –
И ни дна, ни покрышки…
Я тут же сравниваю Твардовского и шиловский рекорд с гирей в шестнадцать кг, нагибаюсь к полу и давлюсь от смеха, потом понимаю, что зал странно совсем умолк, распрямляюсь, оглядываюсь, — вижу в глазах юных слушателей печаль и слезы. Твардовский непонарошку завоевал сердца циничных студентов и Саша занял, как и обещал, первое место на конкурсе. Через какую-то неделю его рассказ о триумфе успел обрасти такими живописными подробностями, как бросаемые на сцену лифчики почитательниц, восторги заслуженных артистов и торжественное качание на руках.

Но слёзы, слёзы студентов я видел, клянусь, они, настоящие, — были!

От Шилова опять сбежала жена, взамен приехала прибраться младшая сестричка, тоже студентка. На радостях от встречи Шиловы вместо уборки ужрались, устроили шумную дискуссию и к вечеру разодрались. Все хорошо слышно через общажные стенки; бой был жесток, победил опыт.
В комнату вваливается пьяный Шилов, глаза его романтически горят:
— Идём, козер, покажу, как я на китайской границе нарушителей вязал!
Опасливо захожу в шиловское убежище, растерзанная ножами дверь гнётся гармошкой. В комнате следы побоища, на кровати лежит разбитым лицом книзу сестрёнка, худенькие ножки замотаны верёвкой и задраны пятками почти к спине той же самой верёвкой. Которая перекинута через шею (по этому случаю буйная голова поднята кверху; выпученные глаза, сопли, дышит через раз) опять же за спину к связанным сзади рукам. Сеструха еле мычит.
— Сань, ты чё? Отпусти ты её, задохнётся ведь!
— Козер-ты, козер… Да я в погранцах служил, по десятку в смену вязали таких китайцев буйных! Может, слыхал про полуостров Даманский? Вот – время я засёк, через пять… повторяю – пять минут, ни минутой больше, она отрубится, минуту выждем, а там увидишь, что будет! Сходи за соседями, пусть видят, кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет! Как на Даманском!
Пока парни собрались, сестра отрубилась, Шилов размотал путы и скомандовал тащить тело в ванную под душ. В ванной Саша сделал торжественное заявление:
— Щас оклемается, а помнить ничего не будет, бля буду!
Ледяная струя, направленная в короткостриженную голову, пробудила девушку к жизни. Хмуро потянулась она, сообщила об ужасной головной боли и в шутку накинулась на Шилова с упрёками:
— Опять ты, Санёк, со своими экспериментами!
Выглядела сестричка совершенно трезвой и сразу взялась за уборку. Шилов же, сидя у нас в комнате, пустился в обстоятельный рассказ про службу свою на советско-китайской границе, про вырезанную до последнего пограничника свою родную заставу, про приморские сопки и кедрачи.

Лифт опять не работает, народ толчётся с курением влифтовой да на лестнице возле мусоропровода, кто сидит у стенки в коридоре; снаружи темень, осклизлая, мартовская, московская погода. Чу! Снизу раздаётся протяжная песнь и постук деревяшки. Голос ближе; угадывается – возвращается в родную общагу Шилов, возвращается и поёт на длинном маршруте на шестнадцатый наш этаж забытый всеми Гимн Коммунистического Интернационала Молодёжи:
Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных
Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах,
Не страшен нам белый фашистский террор,
Все страны охватит восстанья костёр!
Все страны охватит восстанья костёр!
Скачет Шилов на деревяшке – самодельном костыле:
— Здоровы были, козеры, чё напыжились, подзабыли, кто вас ебёт и кормит?
— Привет, Саш! Ты где был-то, неделю тебя ходят, ищут.
— Да вот, блять, за пивом сходили! Нет, блять, и где этот заёбаный студсовет, где лифт для больных людей, — в сердцах Саша лупит деревяшкой по мусоропроводу, гул идёт по лестнице.
Шилов закуривает: по словам Шилова, при хождении на Останкинский пивзавод всегда действовала и срабатывала нехитрая схема: ночью через забор перелазят дерзкие студенты и идут в цех за пивом, рабочая смена не противодействует, уже не в состоянии, а сторожа покупаются или запугиваются авангардом. Пиво набирается из кранов в ёмкости и доставляется через забор в обратном порядке. Но неделю назад отряд ждала ментовскаязасада и пришлось уносить ноги, ноги унесли, но не совсем: свою ногу Шилов сломал.
— Так вот друзья проверяются, козера! Не бросили меня товарищи, не смогли отдать на растерзание в бериевские застенки! Щас Володя-энергет придёт, расскажет вам, что значит взаимовыручка в нашем деле!

Володя – здоровенный энергет-дипломник и часть своей жизни он посвятил общению с Шиловым. Флегматичный, исполненный рассудочной мощью русский парень не раз спасал нас от соседского буйства. Рассказывал нам легенды лефортовской общаги, и самую нашумевшую – про то, как Шилов оперотряд порезал:
— Идёт по общаге оперотряд, в двери ломится. А в Лефортово вход в комнату, знаете, сразу из коридора. Вот они и заходят без стука к Шилову. А Шиловы… впрочем, вам это ещё знать рановато… ну так и быть скажу – супружеский долг исполняют, значит, вовсю исполняют. Тут оперотряд видит такое дело и нет чтоб уйти – по-быстрому, да по-доброму, так командир взял и хмыкнул, да громко так, вполне оскорбительно для супругов, ну, или так Саньку показалось. В-общем, слез он с жены, спрыгнул, какой слез! Выскочил с ножиком за операми в коридор, за волосы сзади командира схватил, нож к горлу приставил, на колени этого дурака уронил и давай на весь этаж орать, честь, мол, моя задета, смыть только кровью можно, и правда немного полоснул по горлу-то. Такие вот дела, хлопцы.
— Ну а дальше что было? Чем кончилось? Ведь это тюрьма?
— Ну, были разборки, конечно… Договаривались с опером, чтобы в ментовку заяву не подал, то-сё, но Саньку пришлось академ брать, с курса уходить, с общаги выселяться.

Пьяный Шилов ходит с дрыной по коридору. Козеры попрятались по комнатам, чтобы не попасть под отработку ударов. Ведь сегодня, по словам Шилова, он празднует второй день рождения – когда служил в десантуре, часто приходилось с парашютом прыгать, и однажды не раскрылся парашют, а запасной тоже не раскрылся, и Шилов упал в лес, но удачно, и выжил в том лесу. Теперь празднует второй день рождения. Ходит с дрыной по этажу и выискивает, на ком можно удары дрыной отработать.
А я жарю на плите варёные макароны. Шилов меня не задевает, его собутыльники выходили покурить-поздороваться, Володя хмур. Выхожу из кухни со сковородой, а Шилов тут как тут:
— Козер, стоять! Делай раз! – и дрына занимает положение «вертикально над головой».
— Стой, стой, Саш! Обожди! – из блока выходит Володя и другие шиловские друзья, — давай, Слав, иди куда идёшь, заноси-заноси свою сковороду.
Володя заходит к нам в комнату вслед за мной, хватает из банки здоровую щепоть соли, улыбается:
— Идёмте смотреть отработку удара. Только молчите.
Весь этаж, наверно, собрался позырить показательный бой; и откуда так быстро козеры всё узнают?
Вот по центру коридора мчит нанести по Володе разящий удар дрыной Шилов; глаза его сверкают в предвкушении лёгкой победы; Володя спокоен; остаётся только зажмурить глаза, чтобы не видеть разлетающийся по коридору шестнадцатого этажа Володин мозг, тут вдруг Володя резко бросает соль прямо в морду Шилова, Саша немедленно слепнет, но успевает рубануть воздух и мимо, мимо… Володя, отстранившись от удара, как-то так изловчившись, наносит удар ногой в шиловскую челюсть; наш Саша летит на пол. Тут же встаёт и обнимается с Володей, хваля сноровку и выправку.
Месяцем позже на дискотеку, а дискотеку устроили прямо в лифтовой, и ведь всерьёз танцевали, — правда, танцевали! – на дискотеку заявился шиловский двоюродный брательник и начал залупаться на Корнета, козер, мол, дикий. Корнет — парень тольяттинский. Здоровый, как чёрт и психованный, тоже со своими понятиями. Как уебал он шиловского родственника, тот и упал навзничь, и нескоро поднялся. Шилов же, соблюдая законы дуэли, потряс Корнетову руку, даром, что козеру, тряс руку: «Всё по-честному, в честном бою победил, чистая победа!» Таков был Шилов, так умел он битвы проигрывать. Даже проигрывая, весь был погружён в век девятнадцатый — век картелей, романтических свиданий, иллюзий и парадоксов. Володя между тем сообщил, что Шилов действительно в армии служил, но не в спецназе, не в погранвойсках, и ни в каком не в десанте, а в самом прозаическом стройбате.

Слушай, а кто тогда посрал на спор во двор — с подоконника пятого этажа лефортовской общаги – Шилов или Тоидзе? Вопрос мучит. Открыт вопрос.