Скорых Дмитрий : В траве сидел кузнечик

Порой в жизни человека наступает момент, когда ты понимаешь, что ничего хорошего уже не будет. Проходят былые амбиции, а цели, что ставились ранее, приобретают статус неосуществимых, словно полет на Марс. Если ты актер или музыкант, то подобное осознание суровых жизненных реалий появляется гораздо раньше, чем у других людей. Ведь если, скажем, к тридцати годам, у тебя не было ни одной значимой роли и работы в более-менее известном театре, то подарков от судьбы ждать уже не стоит. К несчастию мне тридцать семь, и я — актер. Вместо того, чтобы исполнять великие монологи Гамлета или короля Лира, я сижу в гримерке, напяливая на себя тяжелый и пыльный костюм улитки и готовлюсь к выходу на сцену, где меня ждет не искушенная большими постановками светская публика, а лишь бестолковые дети из интернатов и школ. Наш ТЮЗ представляет зрителям новую постановку – интерпретацию на песенку «В траве сидел кузнечик», в конце которой вместо известно-плачевного исхода, ребятам будет предложено спасти кузнечика и прогнать злую лягушку. Обычно дети так орут, что после представления я еще долго не могу избавиться от навязчивого гула в ушах, будто в нескольких метрах от меня подорвали тротиловый снаряд.

Я в гримерке один. Остальные актеры толпятся за кулисами, в ожидании начала спектакля. Ненавижу эту толкотню. Душно, все голосят, смеются, подтрунивают над костюмами друг друга, радуются жизни. Впрочем, у многих все впереди, они молоды, красивы, некоторые даже немного талантливы, и они еще верят в успех своей актерской карьеры. Я тоже верил, пока не оказался на самом дне.

Мой костюм улитки раньше был костюмом лошади, теперь его переделали. На голове отрезали уши, а вместо них приделали смешные глаза на длинных, гибких прутьях. Слишком длинных, так, что если сильно трясти головой, глаза переплетаются, и создается впечатление, что улитка, как минимум, не брезгает легкой наркотой, а, как максимум, вообще плотно сидит на героине. На прошлом представлении я полз по сцене слишком быстро, и слегка потерял равновесие, после чего пришлось уползать за кулисы и поправлять «глаза».

На спину бывшей лошади пришили набитый пухом чехол от аккордеона и придали ему необходимую форму, чтобы было похоже на домик улитки. Поначалу на репетициях домик у меня все время заваливался на бок, и его несколько раз переделывали. В общем, когда я надеваю этот костюм, то являю собой весьма дикое зрелище. Какой-то жутко-комичный вид, как у волка в овечьей шкуре. Эх, не о таких ролях я всегда мечтал.

— Все сидишь? – в гримерку вваливается Санечка. На ней костюм уже одет. В нем она похожа на обожравшегося меда Винни Пуха из Диснеевского мультфильма, хоть и играет в спектакле пчелу. — Давай, поторапливайся, сейчас начинаем.

Санечка, как и я, из старой гвардии наших актеров. Не помню, сколько ей лет, знаю только, что у нее трое детей и муж, страдающий от алкоголизма слесарь из ЖКО. Он иногда заходит в театр, если требуются его услуги.

— Ну и чуден же ты, — хохотнув, Санечка достает из ящика стола бутылку с мутно-оранжевой жидкостью. Выпить она тоже не дура. — Мерзкий слизняк, так и раздавила бы тапком.

— Благодарю, ты тоже отлично выглядишь, — улыбаюсь я.

Эта толстуха всегда поднимает настроение. Жизнерадостность из нее так и прет.

— Слыхал про нашу Настасью? – Санечка наливает настойку в маленькую, жестяную рюмашку.

— Нет, а что такое? – после ее вопроса я сразу напрягся. Сердце, с недавних пор часто меня беспокоящее, предательски кольнуло.

Настя – наша прима. Если я и любил в своей жизни кого-то по-настоящему, так только ее. Некоторое время мы даже встречались, потом попробовали пожить вместе, ну а после, узнав меня поближе, она ушла. Самое тяжелое испытание для любящего человека – ежедневно видеть объект своего обожания, зная, что между ними уже никогда и ничего не будет. Несколько раз я пытался с ней заговорить, просил прощения, умалял, пока она не пригрозила пожаловаться директору. Он мужик крутой и вряд ли мне удалось бы в этом случае остаться в театре.

— А уезжает Настасья, — Санечка, шумно выдохнув, выпивает. – Уух, ззараза! – ее размалеванное желтое лицо сморщивается и становится похожим на мороженый апельсин.

— Куда уезжает? – хрипло спрашиваю я, едва не выронив из рук голову улитки, глаза которой, так же как и мои, удивленно таращатся на Санечку.

— В Москву с этим охламоном, Леликовым. Его там отец через свои связи куда-то пристроил в местный театр.

Валера Леликов – сын нашего директора, молодой, смазливый студент. Вечно собой доволен, как кобель после случки. Считает себя страшно талантливым, а папочка то и дело лишний раз убеждает его в этом, ставя на главные роли. Аладин, Иван царевич, Емеля, Незнайка, Буратино, и это только за последние месяцы! Теперь, вот, Кузнечик, которого даже лягушка сожрать не может. При одном только упоминании о Леликове, все тело начинает чесаться, будто меня ночью искусали комары.

— Не пойму, а Настя-то здесь причем? – спрашиваю, с трудом подавляя желание почесать спину.

— Так у них же с ним любофф. Ты что, не знал?

— Этого не может быть, она же старше его на десять лет!

— Ну и что? Баба-то она красивая. Поматросит, как говорится, он ее и бросит, мало ли таких.

Я молчу. Новость слишком тяжелая, чтобы ее обсуждать. Сердце кольнуло так, что пришлось стиснуть зубы.

— Чего насупился? – не унимается Санечка. – Все еще любишь ее? Ну и дурак, да и она не лучше. Лучше бы мужика себе нормального нашла, чем за всякими пацанами бегать, не девочка уже, думать о будущем надо. Это я не тебя, конечно, имею в виду, с тобой, поди, тоже каши не сваришь.

— Это еще почему? – с трудом поднимаю опущенную голову я.

— В зеркало на себя глянь. Мужику почти сорок лет, а все как мальчик: ни мозгов ни денег. Нет, правда, идет тебе костюм слизняка. Ты, главное, не обижайся, человек-то ты хороший, вот только мужик никакой. Выпить хочешь?

— Давай.



Полный зрительный зал. Дети сидят в темноте, уставившись на сцену, где веселый, удалой кузнечик скачет под руку со своей подружкой бабочкой и поет веселую песенку про то, как хорошо ему живется на сказочной полянке в окружении травинок и цветов.

— Вылетайте, выползайте, дорогие вы мои, — призывает он друзей насекомых. – Пауки, жуки и пчелы, будем петь и танцевать. Этот праздник, светлый праздник, самый лучший в мире праздник будем вместе отмечать!

— А что же это за праздник такой? – останавливает его бабочка.

В этом костюме Настя просто прекрасна. Эти румяные щечки, эти живые, веселые глаза, неужели, она, и правда, с ним счастлива?

Моя Настя всегда была ветреной натурой, падкой на все яркое и блестящее. Постоянно куда-то рвалась, чего-то хотела. Настоящая бабочка. Ради нее я целый год копил деньги на Египет. Мне осталось совсем немного, когда она вдруг решила уйти, и наше путешествие так и не состоялось. Настя считала, что заслуживает большего, но я бы никогда не подумал, что в погоне за счастьем, она способна опуститься так низко. Москва. Господи, да что же вы, бабы, так туда рветесь? Почему вы решили, что именно в этом проклятом городе найдете свое пресловутое счастье? С чего взяли, что вас там кто-то ждет, и вы кому-то там нужны? Теперь в моих глазах Настя перестала быть прекрасной бабочкой. С этой минуты она – стрекоза. Хищная и расчетливая, выбирающая только того, кто предложит ей самого крупного комара или самую жирную муху.

— Сегодня мой День рождения! – улыбаясь изо всех сил, объявляет кузнечик Леликов. – И я хочу, чтобы все веселились!

Я стою за кулисами вместе с другими актерами. Теперь наш выход. Все эти жуки, червяки, мухи и прочая нечисть как по команде срывается с места и с дикими криками вываливается на сцену. В костюме духота страшная, а тут еще это известие меня совсем доконало, едва держусь на ногах.

— Не дрейфь, прорвемся, — Санечка по-товарищески хлопает меня по плечу. – Жжжжж, это я, это я ваша славная пчела! – с этими словами она выбегает к зрителям.

Последним на сцене появляюсь я. Чтобы соответствовать образу, приходится встать на четвереньки и ползти, стараясь как можно меньше трясти головой, иначе глаза опять переплетутся.

— Мы веселые, смешные, мы такие заводные, насекомые-друзья, мы смешить пришли тебя! – все уже водят хоровод, в центре которого отплясывают бабочка и кузнечик.

Ползу в сторонке возле декораций, стараясь не привлекать к себе внимания, но они все равно меня замечают. К несчастию, таков сценарий.

— Эй, а кто это там такой?

— Да это же улитка!

— Фу, какая она медлительная и скучная, неудивительно, что с ней никто не играет.

Я хороший актер, и в каждую роль вживаюсь по-настоящему, даже если эта роль несчастного слизняка, до которого никому не должно быть дела. Но только не им, они всегда найдут возможность подтрунивать над теми, кто не такой как все. Не такой быстрый, не такой красивый и удачливый, не такой молодой и обеспеченный. Я ненавижу их всех. Проклятые насекомые, мерзкие люди.

— Зачем вы так говорите? Ей же должно быть обидно, — вступается за меня бабочка Настя. – Давайте пригласим ее на праздник?

Обидно, говоришь? Да, мне больно и обидно, когда любимая женщина уходит к другому. Особенно, если этот другой еще и желторотый молокосос, у которого есть папочка, чтобы решать любые проблемы.

— Улитка, а улитка, — кузнечик двумя прыжками оказывается возле меня. Он улыбается, глаза озорно блестят. Леликов прекрасно понимает, что я чувствую, и тащится от ощущения своей безнаказанности. – Хочешь с нами играть?

— Хочу.

— Ты точно хочешь? Тебя плохо слышно.

— Да, — сука! – я очень хочу с вами поиграть.

— Мы собираемся играть в салочки – ты водишь!

Леликов отпрыгивает в сторону, и я некоторое время бестолково ползаю по сцене за всеми насекомыми под дикий хохот зала. Проклятый кузнечик каждый раз оказывается на расстоянии вытянутой руки, одно быстрое движение, и я его настигну. Делаю резкий выпад в его сторону, в надежде садануть мерзавца по ноге, но промахиваюсь. Леликов уворачивается, прыгает и приземляется мне на опорную руку. Кажется, я слышу, как хрустят пальцы. Сердце едва не разрывается на куски. Я останавливаюсь, тихонько скуля от боли.

И какой только извращенный злобой ум мог придумать сценарий к этому спектаклю? Почему именно на долю улитки здесь выпадают все несчастия? Чем она хуже, например, той же гусеницы, которую играет пышногрудая и недалекая во всех отношениях студентка Наташа? Издеваться над Наташей никому не приходит в голову, по какой-то неведомой причине, у насекомых она в фаворе, и носится по сцене не хуже муравья.

По сценарию на мою долю выпадает еще немало испытаний. Чтобы улитку пустили на праздник, ей приходится читать стихи, выполнять акробатические номера, отгадывать загадки и ловить большой, разноцветный мяч. В финальной части представления я вместе со всеми пою песенку «в траве сидел кузнечик, зелененький он был». Зрители в восторге, хлопают маленькими ручками и подпевают нам изо всех сил. На словах «и вот пришла лягушка», на сцене появляется наш двухметровый грузчик Димон. На голове у него огромная зеленая шляпа с приклеенными глазами, на руках перчатки с перепонками, а на ногах ласты. Шлепая по сцене, Димон воровато озирается, будто ищет место справить нужду. Насекомые перестают петь и разбегаются в разные стороны. Все, кроме меня и Леликова. Он стоит, изображая панический страх. Играет тревожная музыка. Зал замирает в ожидании неизбежного. Я пытаюсь уползти подальше от лягушки, но ноги не слушают. Я, как загнанная наездником лошадь, хриплю, глотая воздух, и пытаюсь успокоить участившееся сердцебиение. Перед глазами туман. Кажется, стоит сделать хоть одно неверное движение, и я рухну на пол замертво.

Димон, словно понимая мое состояние, заходит к кузнечику с другой стороны сцены. У него простая роль, говорить ничего не надо. По сценарию, лягушка – огромный, тупой монстр, который кроме как пожирать более мелких созданий ничего и не может.

— Ребята, — Настя выбегает из толпы стушевавшихся насекомых, трепеща матерчатыми крылышками, — эта противная лягушка хочет съесть кузнечика! Давайте ее прогоним.

«И съела и съела и съела кузнеца», — поется в этой песенке. Как правильно, как справедливо. Наглый, напыщенный кузнец, этот безмозглый длинноногий баловень, которого все любят и лелеют непонятно за что, гибнет в пасти лягушки. Только вот скакал, наслаждаясь всеобщим вниманием, а тут – бац, и нет его. Лягушка могла бы сожрать кого угодно, но она выбирает именно кузнечика, потому что только он заслуживает смерти. Остальные букашки осознают свою никчемность, они жалки и понимают это, но только не кузнец. Леликов с чего-то решил, что он здесь самый лучший и имеет право на все, что душе заблагорассудится. Настя порхает вокруг него, прыгает с ним под ручку, другие твари с благоговением внимают его словам, мечтают дружить с ним, надеются оказаться в ореоле его славы, погреется в лучах величия, но не тут-то было.

— Лягушка, уходи! – орет толстый мальчик, вскакивая с места. У него взъерошенные волосы и раскрасневшееся лицо.

Мальчик верит, что именно от его крика зависит поворот сюжета, считает происходящее реальностью, думает, что он герой, спаситель, полководец орущей гвардии спиногрызов. Он ничего не понимает. Ведь так и задумано. Хитрый режиссер заранее знал, как все обернется. В зале всегда найдется идиот с замашками Наполеона, нужно только дать сигнал. И вот уже все кричат, прогоняя лягушку за кулисы. Бедный Димон метается по сцене, потом падает, от чего содрогается дощатый пол, и поднимается облако пыли.

Леликов торжествует, ему опять все сошло с рук. Лягушка повержена, счастливая бабочка виснет на шее, зал восторженно аплодирует. И никто не обращает внимания на бедную улитку, которая медленно подкрадывается к нашему герою. Разве это так важно, что какой-то слизняк неторопливо ползет по сцене? Неужели, им может прийти в голову, что улитка тоже хочет на этой земле немного счастья, хоть капельку, хотя бы чуть-чуть справедливости. Ведь если все так и закончится, и кузнечик останется в живых, значит, уже не будет криков: «и съела кузнеца», значит, песенка не допета, а жизнь прожита неправильно.

Я не спешу. Зачем привлекать внимание? Кажется, проходит целая вечность, когда я, наконец, оказываюсь прямо позади него. Сейчас он умрет, пускай не буквально и лишь в рамках спектакля, но чему быть, того не миновать. Я встаю на колени, поднимаю руки и чувствую, как колотится сердце. Лелеков на самом краю сцены. Высота примерно полтора метра, и если толкнуть посильнее, возможно, он даже сломает руку или ногу, а тогда о Москве ему можно будет только мечтать. Настя тоже никуда не поедет, и у меня наверняка найдутся в голове правильные слова, чтобы убедить ее остаться со мной. Она увидит, что я теперь из другого теста.

Что-то идет не так. У меня вдруг скрутило живот. Так сильно, что невозможно дышать. Задыхаюсь, покрываясь холодным потом. Перед глазами темнеет, а в ушах раздается отчаянный звон, будто сразу два будильника, установленных на одно время, привязали к моей голове. Я вновь опускаюсь на четвереньки. Страшная боль пронизывает тело. Скрюченный, хрипя, я падаю на пол прямо к ногам мерзавца кузнечика. Боль разрывает грудную клетку. Кажется, это конец…



— Ну, как себя чувствуешь, больной? – Санечка сидит возле моей кровати с пакетом фруктов в руках. В палате так светло. Солнечные лучи, врываясь через окно, нещадно слепят глаза. – А я тут тебе гостинцев принесла, — улыбается Санечка, шурша пакетом.

— Мне бы воды, — с трудом шевеля губами говорю я. – Давно сидишь?

— Ох, давно, — кивает Санечка. – Ждала, пока ты проснешься, не хотелось просто так уходить.

На тумбочке стоят цветы в прозрачной вазе и пустая белая кружка. Санечка наливает в нее воду из пластиковой бутылочки.

— Как Настя? – спрашиваю, заранее готовясь к худшему.

— Вчера уехала, — вздыхает Санечка. – Только смотри, не переживай тут сильно. Второй инфаркт тебя точно убьет.

— Да все нормально, — стараясь сдержать слезы, бормочу ей в ответ. – Ничего не поделаешь.

В палату заходит врач. В белом халате, в лучах света он похож на ангела. На его лице легкая двухдневная щетина, а в руках папка с какими-то бумагами.

— Так, ну что тут у нас? – бодрым голосом спрашивает он скорее у Санечки, чем у меня.

— Проснулся, — вздыхает она. – Доктор, вы уж за ним приглядывайте получше, ладно?

— Разумеется, дамочка, разумеется, — врач садится на краешек кровати. От него пахнет какой-то едкой туалетной водой с примесями медикаментов. – Как себя чувствуете?

— Не знаю, — пожимаю плечами я. – Вроде живой.

— Да уж, спасибо, что живой, — смеется врач. – Что же вы так себя запустили. За сердцем в наше время только глаз да глаз. Гипертония – это же медленный убийца, вот вы и доигрались.

— Медленный говорите, — мне кое-как удается усмехнуться, — тогда я сам вообще, ужасно медленный убийца.

— Вы о чем? – нахмурился врач.

— Не обращайте на него внимания, — встревает Санечка. – Он же инфаркт перенес, вот и болтает что ни попадя.

— Угу, — соглашаюсь, — не обращайте внимания. На меня вообще в последнее время мало кто внимание обращает.