Ирма : «Моя кошка больна смертью»

А еще у него умерла кошка, трехцветная Сонька. Ей было то ли одиннадцать, то ли двенадцать лет, почти старушка. Она смотрела на мир сквозь стекло лоджии, клацала на воробьев и других птичек божьих зубами, обгрызала тюлевые занавески и листья фиалок, фыркала на солнце, провожая ленивым взглядом проплывающие облака, смену дня и ночи. Из окна девятиэтажки открывался не очень живописный вид: две детские качели, лавочки без спинок, исписанные похабщиной и живым Цоем гаражи, мусорные баки, поросшее бурьяном футбольное поле и такие же безликие серые дома напротив.
Из всех жизненных потрясений только и было: полет на соседский балкон, когда совсем еще мелкую Соньку выронили пьяные гости. Вцепившись в бельевую веревку, она визжала сиреной на весь спальный район, сорвалась на хрип и лишь под утро о ней вспомнили. Эти же шабутные гости покрасили кокетливый рыженький чубчик в ярко-малиновый, пытаясь соорудить что-то наподобие ирокеза. Сонька расцарапала чью-то пьяную морду, опрометью бросилась под диван, грозно шипела на швабру, отстаивала свою честь как амазонка. При всей ее внешней амебности характер был тот еще.
Сутки напролет Сонька наедала бока (кормежки всегда было вдоволь) и дремала. Атмосфера в квартире, казалось, располагала к вечной дреме: тяжелые персиковые шторы, громоздкая мебель, мягкие паласы, много ненужных и лишних вещей, на которые постоянно натыкаешься. В телевизоре умирали и рождались новые герои, за картонной стенкой вяло переругивались соседи, протяжно шумел лифт, пискляво тренькал домофон. Сонька настороженно прислушивалась к звукам в подъезде, лязганью замка и повороту ключа. Когда шаги в тамбуре замирали у другой двери, зевала во всю розовую пасть и снова засыпала. Своих чуяла за версту, хотя никогда не высовывала нос дальше лестничной площадки. Двор – это было что-то большое, шумное, страшное. К обладателям мехового мешочка с яйцами и хвоста трубой, Сонька была абсолютно равнодушна, видно генетическая рулетка прокрутилась в другую сторону.
На излете августа дачная шаболда Машка притащила к зеленым воротам худющих трехцветных котят и снова завеялась. Всех их собирались топить. Суровая баба Валя уже приготовила деревянную колотушку и ведро с ледяной водой. Сонька была самая красивая. Ее оставили. Остальным повезло меньше.

Повзрослев, Сонька не отличалась особой сообразительностью, хорошими кошачьими манерами или ласковостью. Ее так и не научили регулярно ходить в лоток. В который раз получив вафельным полотенцем по усатой морде, она все равно драла в клочья пятнистый плюш и воровала хавчик со стола. Отказывалась сидеть на коленях или приносить по команде скрученный в конфету фантик. Больше смерти боялась пылесоса или фена. Зато часами медитировала на вентилятор.
Над Сонькой часто откровенно издевались: все эти дурацкие бантики, рюши, ошейники, «пуси-муси», идиотские просьбы заговорить по-человечьи, синие откровения на прокуренной кухне. За компанию Соньку тоже поили пивом и накуривали, но прикольных приходов не было, лишь злость и желание отомстить.
Мстила Сонька без изысков: ссала на пол или, затаившись в засаде, бросалась под ноги обидчика. Вцепившись передними лапами, отбиваясь задними, яростно впивалась в икроножное мясо.
Меня Сонька не любила. Ревновала, наверное. Брезгливо обнюхивала одежду, чихала от едкого для нее запаха парфюма. Нагло забиралась под одеяло, прямо на мою сторону. Не любила, но терпела. Несколько раз в неделю я была богом: наполняла миски овсянкой и вареной мойвой, щедро выдавала сухой вискас. Я не чесала за ухом, не чмокала влажно в мокрый пятак, со мной можно было мириться. Но я была женщиной. Мы по определению были соперницами.
А еще любопытная Сонька постоянно за нами подглядывала: кошка-вуайеристка с интересом смотрела на два раскачивающихся маятника. На двух забавных двуногих, которые хаотично перемещаются по квартире, будто в ритуальном танце совершают столько быстрых, динамичных, нервных и непонятных для нее движений. О чем-то спорят, кричат междометья, смеются, плачут, поют странные песни, дают смешные клятвы.

Ревность – худшее проявление любви. Все началось с малого. Детские упреки и запреты: «Только не пизди, тебе самой нравится внимание этих козлов», «Ты не будешь ходить без меня туда, где бывают мужчины», «Не одевайся так открыто». Пьяное шутовство и бахвальство: «Хочешь, я их всех с одной уложу!». И вот я сама лезу в драку, царапаюсь, бью острым мысиком лаковой туфельки, висну на шее какого-то мудака, который, несмотря на то, что мы первые начали, еще и оказывается виноватым. Посмел назвать моего мужчину хуем собачьим? Получай! Потом мы смывали пивом кровь, дружно заливались ершом, горланили, что видели ночь. Тихо, как воры проникали в квартиру, на цыпочках крались мимо спящей мамы. Сонька как всегда безмятежно сопела на видеомагнитофоне, ей в пять утра все фиолетово. До сих пор обидно, что в бою порвалась футболка Дорз и проебалась серебряная сова, которую я дарила имениннику в надежде на то, что он станет мудрее. Помятые ребра зажили до свадьбы, синяки и ссадины залечил «Спасатель», шрамы заросли. Вот только с нами явно было что-то не так. Восторженная влюбленность прошла, мы как-то попривыкли друг к другу, и уже не было всех этих щемящих мгновений, остроты ощущений, когда хочется отрезать стропы и просто лететь, забыв про парашют, забив на законы гравитации. Спрятались под кровать неистовство и страсть. Появились мелкие придирки: «Ты опять забыл опустить сидушку в туалете!», «Кому ты строчишь эти письма?», «Нет, я не буду пить с этими гопниками!», «Сколько можно пить?!», «Когда ты уже найдешь нормальную работу, и мы отсюда съедем?», «Да пиздуй куда хочешь!». Выходные, проходящие по сценарию дня сурка, ссоры с финальной надписью «to be continued…», предсказуемое перемирие. Мы кормили себя досыта пустыми обещаниями, строили из тростникового сахара хрупкие замки, бумерангом возвращались упреки-обиды. Не в тему подсказывал разум, что со мной или с ним мог/могла быть другая/другой, и никто бы не заметил подмены.
Наши отношения начали трещать по швам еще до моей поездки в Москву. Как оказалось, три месяца мы вполне могли существовать в параллельных вселенных. Есть мужчины, которые никогда не повзрослеют. Время шло, а я все игралась в матери-сыночки.

Родители всегда желают нам лучшего. У него были очень заботливые и любящие родители, особенно мама. Мама не могла спокойно смотреть, как единственный сын спивается, да еще из-за бабы:
- Я не хочу навязывать свое мнение, но ты знаешь, что я думаю об этой девочке, твоей подруге.
Капли в еду пока сын не видит. Побочные эффекты: чувство страха, покраснение лица, зуд по всему телу, тошнота, слабость, сильное потоотделение, головокружение, одышка, резкие скачки артериального давления. Но это – меньшее зло. Главное – гарантированное отвращение к алкоголю.
Нет, ему по-прежнему хотелось пить все, что горит, только он не мог и рюмку в себя опрокинуть.
- Посмотри на меня во, что я превратился! Во что? Разве я был таким?! Я хочу бухать! Понимаешь? Хочу!!!
Бесчисленные вадики, ярики, коляны и тохи лучше всех понимали, что все бабы – бляди, а солнце – ебанный фонарь. Из жадности он жрал паленую водку, ловил прыгучих белок, протяжно трубящих зеленых слоников и злобных фиолетовых птеродактилей, а потом сам вызывал себе скорую. Но доктор не спешил сквозь снежную равнину с целебным порошком.
Мама таскала в больницу передачи, молилась тому, кто прощает ложь во благо.
Я ложилась с ним в постель лишь бы только не обидеть, да и природа брала свое. Тело не признавало вынужденную аскезу. Тело жило своей собственной жизнью. Но когда наши тела соприкасались, не было электричества. Лишь усталость. Меня больше не заводили эти руки. Я видела как они крепко, попробуй отбери, держат стакан, но уже не могут, да и не хотят удержать меня. Тот, кто с водкой дружен, тому хуй не нужен. Тому вообще никто не нужен. Горькая истина.

- Нам надо расстаться.
Я уже сбилась со счета, в который раз мы расставались, разъезжались, расходились, сжигали дотла мосты. Это было так неново.
- Ты первый.
- Нет, давай решим вместе. Выберем день. В одну из суббот ты просто не приедешь.
- Давай.
- А ты сможешь?
- Не знаю.
- А ты?
- Лучше сейчас, потом будет поздно.
- Уже давно поздно.

Сонька заболела весной. Как в простуду чихала, кашляла, температурила, начала терять в весе.
- Стареет наша Сонька, – вздыхали домашние, когда любимица совсем слегла. После второй недели сухого, изматывающего кашля и пугающих хрипов в груди, хозяева забили тревогу. Соньку интенсивно лечили. Приводили домой айболитов, те пожимали плечами, удивляясь, почему не помогают антибиотики и глюкоза.
Соньке вливали сквозь тоненькую трубочку лекарство, делали болезненные уколы в загривок, пичкали витаминами, а ей становилось все хуже.
Только третий ветеринар догадался снять кардиограмму. Как выяснилось, кашель не простудный. В брюшной полости скопилась жидкость, из-за сердечной недостаточности увеличились печень и селезенка. Потом парализовало задние лапы. «Повреждение митрального клапана на левой стороне сердца» – записали в карточке ветлечебницы. Болезнь в отличие от неповоротливой Соньки была резва, энергична, полна энтузиазма. Тряпичное меховое тельце хрипело на мокрой насквозь простынке-подстилке в своем страшном нервном сне, вздрагивая мелкой, поганой такой дрожью. Потом затихло.
Я жарила шпинат, оплакивая брошенные коту под хвост, пять лет жизни, а в это время он хоронил кошку. Неподалеку. Возле гаражей. Я знаю. Все самое хорошее захирело. Прогнило. Сдохло. Наша слабая тщедушная эгоистичная любовь, которую мы таскали за косы. Так усердно проверяли на прочность. Тащили на аркане в светлое будущее вместо того, чтобы жить здесь и сейчас. Любовь, которая пошла по рукам, получив четкую команду «иди на хуй». Любовь, которую мы вертели на хуе, а она в ответ нас имела. Любовь, что ощущалась зубной болью во всем теле. Острой нехваткой кислорода на крутом пике. Любовь эта – вся из морских узлов, завязанных накрепко-намертво, из неправильных геометрических фигур на холсте художника — планокура. Неразгаданный нами бином Ньютона. Нераскрытое восьмое чудо света. «Любовь – режиссер с удивленным лицом, снимающий фильмы с печальным концом, но нам все равно хотелось смотреть на экран».