Рамзай2 : БАУМАН. (Продолжение; для удобства читателей пропустил главу №7)

8. ЗОТОВ.

Облик Зотова подробно описан советскими реалистами в книгах про настоящего человека — большая башка, грустные задумчивые водянистые глазёнки, морщинистое лицо и скорбный рот, из которого время от времени доносились до окружающих неповторимо жизненные вещи. Олег говорил с людьми просто и коротко, и незнакомые люди ему сразу верили, а хорошо знакомые лихорадочно соображали, в чём наёбка. Таких бесцветного возраста людей часто формирует наша обыденность: много идиотской работы на ветру и много некрасивого отдыха на воздухе тоже.

А Зотов окончательно въехал в нашу общагу после несчастного случая с родительским автомобилем«Москвич». Вообще, конечно, машина простояла почти всю свою зотовскую жизнь в гараже, который орденоносный батя получил от орденоносного стеклянно-хрусталевого завода одновременно с «Москвичем». После очередной пьянки Олег Зотов вспомнил, что взрослая гусевская жизнь не складывается, и, поддавшись возрастному энтузиазму, разработал лёгкий план свалить из Гуся Хрустального в Москву. Так Зотов и загнал барыгам из «Сервиса» отцовы колёса, за пару часов разместив гордость автопрома на статическом ходу, — на влажных старых кирпичах. Предположу, что снаружи гаража за эти два часа ничего не изменилось: всё так же воняло литейкой, а кусачие по случаю августа мухи садились передохнуть на закрашенные суриком железные ворота гаража.
Думаю, что ничего особенного не изменилось и внутри Зотова, когда машинист тронул со станции Вековка и потащил поезд по березовым и еловым аллеям в Москву. Надо сказать, что и Олег, и его папа с мамой привыкли к частым неожиданным расставаниям и невесёлым встречам. Зотов часто убегал из дома в разных направлениях, но чаще всего — в Москву. Юноше не нравился гусёвский флегматичный уклад, а гусёвские сверстники ответно не любили Зотова прямо с песочниц детского сада за хитрость и высокомерие и старались пиздить его ежедневно. Как следствие, Зотова тянуло к интеллектуалам.

— Здравствуй. Меня зовут Олег. Я приехал поступать и погостить у Михаила, — выдал мне незнакомый мужик на пороге нечаевской комнаты. «Нихуя себе, козерог! А на вид – спившийся аспирант… Может после армии… или просто запойный?» — щелкало в моей голове.
— Извини, может чё не понял. Куда поступать-то? Все уж вроде как поступили?
— Ты и правда не понял. Я в Высшее училище КГБ поступаю. Больше ничего сказать не могу. Нельзя. Пойду поссу.
В комнате недоверчиво захихикали, а Мишка поднялся, похлопал меня по плечу, и позвал курить. Нечаев вёл свою родословную, по его, понятно, словам, от тех купцов Нечаевых, что некогда освоили в Муромских лесах производство хрусталя. Благообразного вида интеллигент с тонкими чертами лица и ранней лысиной, Мишка и изъясняться старался, особенно по пьяни, — на чеховский манер.
-Этот Зотов вечно че-нибудь этакое придумает, такая уж порода. Позавчера ужрались и двери не закрыли, а вечером заходит к нам в комнату оперотряд, мы все в отрубе по кроватям валяемся, на столе бутылки пустые и початые, — встречу Зотова отмечали. Оперотряд секёт — за столом майор сидит. Танкист. Задумчиво так глядит военный на вошедших. Это, понятно, сам Зотов и сидит, и после паузы заявляет операм, что, мол, извините, товарищи за беспорядок. Что проездом на Родину, на побывку из Афганистана следую. Что боевые товарищи под Гератом в данный момент ведут неравный бой с душманским отребьем. Что ещё раз извините за причиненные беспокойства и прошу к столу. Понятно, опера чуть не в ноги кланяются герою Афгана, простите, мол, всё понимаем, нарушили отдых советского воина-освободителя и на цыпочках вон из блока.
— А откуда форма -то у него?
-Спиздил, конечно. Он тут на съёмках какого-то фильма про войну в массовке подрабатывал, делать-то не хер. Вот форму у костюмерши и выпросил на время. Типа, для любительского спектакля. Ладно, Господь сподобил, автомат ему там на время не дали.

Другим осенним вечером мои земляки Нечаев и Зотов — с Гуся, и Вова Свидинский по кличке Бабка — с Арзамаса -16 гуляли в ресторане «Славянский базар». Ну как гуляли, — забили там с обеда столик, типа, позавтракать, и время от времени заказывая фирменный квас «Петровский», незаметно доливали в стаканы с квасом чудную последствиями смешивания с квасом или пивом «андроповку». Поздно вечером их возможно вежливо, но настоятельно попросили покинуть общепит, потому что друзья сильно ругались матом и ржали. А Михаил Николаевич Нечаев, вспоминая своё аристократическое происхождение, неоднократно брался исполнить на бис «Боже, Царя храни!» Он знал его до последнего слова, но замолкал на второй строчке, поскольку стеснялся своего тщедушного тембра. Друзья не больно и сопротивлялись настояниям администрации – водка кончилась, а на квас денег уже не было. Они вышли, прогулялись по Красной площади, постояли у Мавзолея, задумчиво послушали Мишкины гадости о происхождении вождя от жидомасонов и пошли на метро. Нечаев щеголял гвардейской выправкой и снова завёл имперский гимн. Зотов и Бабка пытались подтягивать, на ходу угадывая текст, и так они шагали вдоль кремлёвской стены навстречу переменам.
Два сержанта неохотно отделились от турникета Исторического музея и преградили монархистам дорогу:
-Чего разорались? Чёу пьяном виде хгорланите?
— Предъявите ваши удостоверения, — потребовал Нечаев.
— Я вот те щас предъяулю дубинкой, — хмуро заметил мусор. — Давай, пошли в отделение, на, разбираться с вами будем.
— Да как вы смеете с нами так разговаривать? Немедленно предъявите удостоверения, — упорствовал Нечаев, а Зотов мягко добавил:
— Погоди, Михаил. Недоразумение, товарищи. Передовой отряд советской молодёжи. Позади — тяжёлый день. Учебный процесс. Решили отметить день рождения Карла Маркса. Направляемся к памятнику. Вон — он. Возложить цветы. А вы задерживаете нас. Неправильно это.
— Причём здесь Карл Маркс?- опешил мусор, — Тьфу ты. Ну вот удостоверение, вот. Чё про Карла Маркса хговорите? День рождения, на? Щас пройдём, проверим, так сказать. А пока паа-прашу ваши документики.
— Нет паспорта при себе, вот у меня комсомольский билет, проверяйте, — протянул мусору кожистый красный квадратик Бабка.
Мент поднёс документик к глазам, раскрыл и долго напряженно вчитывался в содержимое. Потом так же напряженно начал его листать. Потом отозвал другого сержанта в сторону и горячо начал ему объяснять содержимое документа, тыкая в одно и то же место. Молчаливый мусор изрёк, как показалось ребятам, что-то типа: «Блатота непонятная. Ну их на хер, не связывайся, греха не оберешься». Мусор вернул Бабке документ, стрельнул у соратника закурить, и, ни слова не говоря монархистам, снова устроился в засаде у турникета. «Всего доброго, товарищи!» — пожелал на прощание Зотов. Менты хмуро молчали.

— Володь, а чё у тебя за комсомольский такой чудодейственный? -не выдерживает уже в метро Нечаев.
— На, почитай!
И Нечаев громко читает, повернувшись к натертым пальцами трудящихся оловянным статуям станции:
— Фамилия. Имя. Отчество. Год и месяц рождения. Время вступления в ВЛКСМ. Постой-постой, чё за фигня? Чё за Кремлёвский райком? Какой такой Кремлёвский райком?
Оловянные статуи приветливо смотрят на стены и в туннель. Бабка забирает билет из рук Нечаева и даёт Зотову. Тот вчитывается, поднимает вверх жёлтый табачный палец и важно изрекает:
-Коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым, ёпта. Дай поносить документ, а?
— Не дам. Мне неприятности сейчас ой как не нужны, — оканчивает разговор Бабка.

Как только не называли его родной город — Саров, Арзамас-75, Арзамас-16, ну и Кремлёв… Все, от мала до велика, в нашем обычном Арзамасе знали с детства, что в этом городе собирают атомные бомбы, и что увидеть с дороги город можно, а попасть туда нельзя, — колючая проволока, пограничники, собаки. Однако в московских вузах с детками саровских (или все-таки кремлевских?) физиков общаться приходится часто. Вот приезжаешь после каникул в общагу, а товарищей по комнатам — некомплект. Где же они, — ходишь озабоченно по комнатам в поисках. И рассказывают мне оставшиеся соседи страшные вещи. С десяток наших — уже третьекурсников- сидели и отмечали первое сентября на четырнадцатом этаже у Корнета. Вино кончалось. Тут Бабка и говорит — есть, говорит, есть у меня пара бомб. Народ, не ожидая подвоха, радуется и просит: тащи. В «бомбы», зелёные бутыли ёмкостью восемьсот грамм, тогда еще принято было разливать развлекательные жидкости. И никто не обрадовался, когда вместо «червивки» или «Агдама» Вова принёс в высокое собрание два обмотанных изолентой шара.
— Чё это за хуйня? Бомбы? — вежливо поинтересовался Корнет.
— Они самые. Брательник много таких смастерить может, — пояснил Бабка. — Самородок, бля, в физтех вот поступил.
— Ну и чё с ними делать?
— Как чё? Бросать и взрывать, естественно.
Особо не заморачиваясь, Бабка открыл окно, чиркнул спичкой, зажёг запал и сильно бросил один из шаров в энергетскую общагу. Раздался оглушительный грохот, из некоторых окошек энергетов посыпались стёкла.
— Охуенно, — резюмировали ребята. — Давай еще.
Пошли на балкон, закурили и бросили еще один фугас в проклятых энергетов. Через пять минут дверь корнетовой комнаты выламывал оперотряд.

К экспериментам начальство отнеслось строго: взрывников на неделю определили в дворники и заставили мести факультетский двор и тротуар, а за уборкой неотлучно следил опер с красной повязкой и журналом. Бабку в милицию сдавать не стали, а вызвали на допрос к декану. Декан, профессионал-взрывотехник, попросил заэскизировать устройство и долго допытывался у Бабки, откуда познания. Вова брата сдавать тоже не стал, и упрямо твердил про свои собственные летние озарения и эксперименты. Декан поворчал, наскоро набросал на бумажке чертежик и, показывая его Бабке, мечтательно вздохнул:
— Сюда еще шариков из подшипника, и — под трамвай. А это у вас такая самодеятельность… Но талант чувствуется, нужны знания, поиск. Поиск, Свидинский, знания, и еще раз,- научно обоснованный поиск.
Бабку на семестр лишили стипендии, а спустя неделю через деканат ему назначили встречу возле станции метро «Бауманская» кагэбэшники. Они повозили его по Москве на «Волге», вежливо интересовались жизненными планами и дальнейшими научными наработками. Вова, судя по всему, разочаровал их своей нескрываемой верой в коммунистическое будущее человечества и готовностью бороться с империализмом на любом рубеже. Подскажите, мол, только способ, товарищи. Так уверенно ебать мозги чекистам можно было научиться только у Зотова. Раздосадованные кэгэбэшники дали Бабке номер телефона и рекомендовали сообщать им о научном поиске и озарениях своевременно. А бороться с врагом отсоветовали, — у всех, мол, своя линия фронта...

Жарким воскресным днём в разгар сессии мы курили в коридоре с Зотовым; хотелось купаться и пива. Открылись двери лифта и вернувшаяся из дальнего похода разведка донесла, что в гастроном у метро какие-то волшебники завезли зарубежное чешское пиво и им открыто и почти без очереди торгуют и надо быстрей что-то решать. Всё бы хорошо, но с деньгами у всех собравшихся плохо, — в сессию особо не подработаешь, а стипендию почти одновременно все проели и пропили.
- Финансовый вопрос, конечно важен, — вещает Зотов. — Но не менее важны и вопросы организационно-технического порядка. Например, — стеклотара.
— Какая стеклотара, — можно найти, конечно, бутылки, но только винные, а их и в будни хуй сдашь. А тут — воскресенье...
— Не отчаивайтесь, друзья. Бутылки сдадим, это я гарантирую, ёпта. Прошу пробежаться по комнатам, особенно к бабам и особенно по мусоропроводу у энергетов, — те вообще из-под вина — выбрасывают. Встречаемся внизу, не забудьте купальные костюмы!
Через полчаса мы идем к «Бауманской», обвешанные рюкзаками и сумками. Идущий налегке солидный Зотов общается со встречными пожилыми дамами, подходит к старушкам, сидящим у подъезда, являя улице живые афиши рекламы дешевых бутылок. Одного из нас Зотов ставит в очередь за пивом, других ведёт ко входу в метро. Со всех сторон к нам тянутся гонящиеся за гешефтом пронырливые московские бабки. Зотов уважительно торгуется с ними за каждую копейку и одной успевает продать по двенадцать, а другой и по четырнадцать коп бутыль. Бабки рассовывают стеклотару по сумкам и назначают Зотову новые встречи.
Ещё через полтора часа мы блаженствуем на пляже в Серебряном бору, а наш вождь, одетый в пиджак и плавки, проповедует молодым купальщицам слово Божие и своё. Зотов зорко следит, чтобы пустые пивные бутылки мы аккуратно складывали в сумки.

Олег был прирождённым предпринимателем. Жаль, что не дожил до демократии, хотя ему было бы наверно сейчас скучно. Нынешним менеджерам и мерчандайзерам в голову точно не придет блестящая зотовская идея вынести на продажу из ремонтирующейся милицейской общаги двадцать финских голубых унитазов. Я отказался, сославшись на занятость, но Зотов операцию провернул с кем-то другим и неделю шиковал по кабакам.

Мечтой Зотова все же было не банальное урывочное воровство, а хорошо оплачиваемый производительный труд. Однажды Щёткин. на свою беду, представил ему бизнес-проект циклевания паркета, как об одном из самых устойчивых и лёгких источников дохода. Зотов разработал план, и прекрасным субботним днем охрана остановила у въездных ворот МВТУ новенького работягу с циклевальной машиной. Работяга улыбчиво разъяснил, что выходит циклевать паркет самому проректору и к вечеру воротится. Охрана, не чувствуя подвоха, сделала соответствующую отметку в журнале и выпустила переодетого работягой Зотова и агрегат за ворота.
Дело оставалось за малым – нужны были клиенты. По столбам в округе Щеткин развешал объявления – циклюем, мол, и недорого, — и дал телефон москвича Вины.
И через неделю предприниматели шагали по Бакунинской, волоча машинку в громоздкую сталинку. Нажали звонок, дверь приоткрылась, из квартиры пахнуло высокими потолками и московской интеллигенцией. Любимая среда обитания Зотова. Милая старушка с удовольствием начала показывать богатые книжные полки, ее стареющая дочь недовольно покашливала, Зотов интеллигентно поругивал раннего Чехова, а Щеткин стоял в дверях, щурился и застенчиво улыбался. Наконец дочь не выдержала и напомнила, зачем все четверо собрались. «Да, товарищи! Не будем отвлекаться! Саша, подключай агрегат! Значит, циклюем на пробу, под шкафы-диваны не лезем? Тогда — поехали!» Щеткинметнулся из квартиры в коридор, открыл распредшкаф и начал там шарить по проводам. Дочь на кухне громким шепотом выговаривала матери: «С кем ты связалась? Это же мошенники, мама!» Тут в Зотове взыграла гордость за профессию: «Какие же мы мошенники, гражданка! У нас и удостоверение и разряд имеется! А Саша – мой помощник, специалист по электронике. Давай, Санек, подключай наконец агрегат!»

Потом Щеткин каждый раз по-новому рассказывал про то, как он искал фазу и тыкал оголёнными проводками между старыми счётчиками то туда, то сюда, пока его как следует не ёбнуло током, а из шкафа посыпались в коридор искры, и в квартире погас свет и замолчал телевизор, а бабка из кухни завизжала: «Батюшки! Сынок! Убило!?», и дочка молча цеплялась когтями в рукав спецовки Зотова, а тот, сбивчиво ссылаясь на технические неполадки, подхватывал в одну руку удивленного Щеткина, другой — загораживался аппаратом от конечностей шипящей тётки и отступал. По ступенькам застучали колеса машинки и провода.
Вечером Щеткин пробзделся к метро стряхнуть накопившиеся в организме электроны и издалека глянул на знакомый подъезд — место неудавшегося трудового десанта. Окна во всём подъезде были темны и Сашка заторопился в общагу.

В лифтовую зашёл Зотов. Поздоровался, стрельнул покурить, постоял, подымил:
- Ложусь, Слав. Л—о-ж-усь.
- Куда ложишься?
- В кардиоцентр ложусь, Слав, клапана на сердце зашивать. Сердце у меня ни-ку-дыш-но- е, вот-вот встанет.
- Слушай, Зотов, иди ты на хуй, таким не шутят, ёбты.
- Да ничего не шучу. Вот направление, завтра ложусь, — и Зотов вытаскивает бумажку с синими печатями. Я пытаюсь разобрать медицинские каракули и всё похоже на правду.
- Слав, извини… такое дело… ну… не одолжишь трёшник, а то жрать в больничке не на что будет. Возвращусь… если возвращусь, конечно, — отдам. Операция такая… писят на писят, в-общем.
- Конечно, Олег, раз такое дело-то. Чей уж не пропьешь!
- Какой пропьёшь! Я ж те говорю, мотор встаёт совсем. Впрочем…
И зотовское лицо принимает страдальческое выражение.
- Лана, лана, верю. Пошли, дам.
Часа через два, уже ночью, когда общага понемногу стихает, и обитатели её хватаются за кульман или телевизор, или просто ложатся спать, я выхожу развеяться от проекта и покурить. Странные всхлипы на лестнице привлекают моё внимание, открываю дверь, и что я вижу, — здрасьте, пьяный в хлам Зотов стоит буквой Г, обеими руками держит крышку люка и неточно рыгает в мусоропровод. «Освоил трёшку…Сука такая, чё ж тебе на четырнадцатом-то на своём не блюётся!», -раздосадованно пинаю Зотова по жопе и иду спать.

Последняя афёра Зотова в нашей общаге связана с искусством. Олега всегда тянуло к прекрасному, а ещё больше — к обладательницам этого прекрасного — одиноким московским интеллигентным старушкам. Он разговаривал с ними о поэтах Серебряного века и Юлиане Семёнове и бабушки давали ему порыться на своих книжных полках. Он восхищался Собиновым и Шаляпиным, и часто старушки приглашали его послушать старинные патефонные пластинки. А одна такая бабка на пару дней дала Зотову граммофон, — приобщить бауманских студентов к благородному вокалу. Эх, жаль, что эта пара дней совпала с днём рождения Мишки Нечаева, собственно, для него этот граммофон и был сюрпризом к дню рождения. Друзья на второй день остались без денег и Зотов продал граммофон за четвертной на седьмой этаж пятикурсникам.
Спустя неделю Зотов вежливо постучал в комнату пятикурсников и попросил дать на часок раритет прослушать редкую пластинку. Пятикурсники попытались не давать Олегу граммофон, тащи, мол, пласт сюда, здесь вместе послушаем, нет, нет, уважаемые, пластинку эту нужно слушать в одиночестве, это же Петр Лещенко, щас запрусь один, на часок, никто мешать не будет, буду наслаждаться. Пятикурсники недостаточно знали Зотова и отдали граммофон, он тут же продал его и тоже за четвертной армяну-дипломнику на девятый этаж и покинул общагу. Больше я его не видел, его искали пятикурсники, искал дипломник-армян и бабка тоже, наверно, искала. Граммофон остался по праву сильного у армяна, но и он нервничал не меньше чем пятикурсники. Зотов, конечно, понимал, что тут уж дело пахло крупными пиздюлями, это тебе не трёшник зажилить, и, если когда и появлялся в общаге, то настолько инкогнито, насколько я его больше не видел. Говорили даже, что Зотов умер.

Уже после защиты я узнал, что Зотов взаправду помер. Смерть остановила незашитый сердечный клапан в глухом Подмосковье, где Олег руководил шабашниками, подновлявшими в колхозе коровники. Говорили, что умер с кистью в руках, — разрисовывал веселыми охряными мазками стенку. Куда девать трупешник, шабашники не знали, паспорта зотовского не нашли, а может, сами на продажу спиздили. «Скорая» забрала мертвого Зотова в райцентр, в морге его порубали-позашивали и кому положено собрались уже закапывать и обустраивать номерной холмик, как в морг явились родители Олега. Они не видели сына несколько лет. Материнское сердце, не испытывавшее при жизни сына никаких чувств, кроме усталости от его запоев и подлянок, вдруг подсказало начать поиски и погнало родителей по адресам и явкам.

…Однажды, когда Олег ещё не умер, ранним московским утром я просыпаюсь от вежливых тычков в плечо. Солнце только всходит, и над кроватью стоит бледный от пьянки Зотов. Дожидается, когда его дежурно пошлют в пизду, и вежливо интересуется:
— Слава, деколон будешь?
-Ты ёбнулся, Зотов, какой одеколон в шесть утра?
— Да. Да. Как ты прав… Ну ладно, если не будешь, тогда я — с твоего позволения… — и Зотов медленно протягивает руку к моей книжной полке, взбалтывает и внимательно рассматривает «Шипр» на свет, выходит с флаконом из комнаты. И сказать ему вдогонку почти нечего: я действительно не пью одеколон по утрам.

9. МЫТИЩИ. (Безалкогольное)

Вот это сборная была! Через минуту после четвёртого нашего гола венграм из коридора донеслись страшные крики, мы выскочили в лифтовую, где наши однокурсники орали в окно высунувшимся из своей общаги энергетам:
— Пиздуйте в Будапешт! — и бросали в окно пижженные столовские стаканы и мамины банки из-под варенья. Энергеты радостно тоже вопили пиздуйте, в бауманском воздухе висел запах победы. Когда дело дошло до шестого гола в венгерских воротах — из окошек полетели стулья, в лифтовой решили идти до станции метро. а потом, как знать, может, и на Кремль — помочь Горбачёву в борьбе с кремлёвскими старцами, а из соседних домов начали звонить в милицию и она приехала. Тут в ментов и их машины полетели нерастраченные гандоны и целофановые пакеты, наполненные водой. Банки бросать перестали, поход на Кремль тоже отложили на потом, а лифтовые заняли сотрудники оперотрядов — в нашей общаге — энергетского, а в энергетской общаге — нашего:
— Эй, энергет, покажь пальцы на ногах, говорят их у вас по шесть на ноге, а? — подъёбывали мы опера на шестнадцатом, а он стоял к нам спиной. Спина вздрагивала.

На следующий день я сдавал английский. а в голове всё нёсся к угорским воротам неудержимый Беланов. Английских слов в голове было немного, поэтому в рассказ эбаут рокет энжин я незаметно приплёл и ландон из вэ сити оф контрастс энд парадоксес, и май фазер из энжиниа и многое нехитрое другое.

Ушли в прошлое удалые персонажи начальных курсов — потешный Рак-Рачек, неустрашимый Вольцифер с шампанским на заднем ряду. На третьем курсе многие повылетали из-за проекта по деталям машин — а я не вылетел — всю душу вкладывал в свое могучее детище — червячный редуктор для привода цепного транспортера. Романтика на третьем курсе заканчивалась, мы стали взрослей, узнав детали машин и теорию машин и механизмов, впереди угадывалась перестройка и гласность, а время рождало новых героев. «Бухенвальд не должен повториться!» — гласила чёрная, углем нацарапанная надпись на стене столовой. А на двери заведения висел допотопный амбарный замок, и возле двери стоял растерянный столовский персонал: столовую бойкотировали героические козеры — за ночь написали гневный текст, навесили свой замок, а ключ от замка утопили в штормовой Яузе. На следующей неделе любимая газета «Социалистическая Индустрия» отозвалась доброжелательной по отношению к козерам статьёй «К вопросу о студенческом общепите», начальника в столовой после статьи сменили, а новый первым делом решил, чтобы отличиться перед суровым общепитовским начальством, устроить в столовой показательную безалкогольную комсомольскую свадьбу.

Был зван и я на это торжество, точнее, мы с чуваками напросились поучаствовать в невиданном эксперименте. Женился правоверный комсомольский деятель с нашего курса на суицидальной с виду бауманке курсом моложе. Свадьба поначалу и правда носила комсмольско-поминочный характер: на длинном столе стоял большой самовар, а в тарелки наложили пряники, бублики и сушки, комсомольское руководство однообразно желало молодой паре счастливого будущего в условиях развитого социализма, здоровых из-за неупотребления детей и успехов в учёбе. Хорошо, что у всех с собой БЫЛО. Под столом булькало, пили за раз помногу — по чайной чашке, чтоб лишний раз не мелькать и как будто чай прихлёбываешь, закусывали тощими сушками — и первым напилось комсомольское руководство. Тут уж чуть и до драки не дошло из-за разных оценок текущего момента, жениха в глаза гости называли мудаком — из-за сушек, комсомольскому руководству тоже пеняли на отсутствие горючего и горячего. Руководство поначалу пьяно отмахивалось, ссылаясь на своевременные крутые постановления, но поднатужившись и хитро улыбнувшись, махнуло рукой и к столу вынесли пару ящиков безалкогольного шампанского новейшей марки «Вечерний звон»...
… ну, в-общем проснулся я утром узнать — кто меня вчера до дому из столовой донёс, и что это за чудесное шампанское такое было, что после пары чашек в голове раздался этот самый вечерний звон, и мозги начало крутить вертолётным штопором — по спирали и ниже, ниже, ниже, и невеста мешала этому вертолёту — дико двигая чёрными тенями глаз, визжала на никакущего жениха: «Ну что? Где подарки? Где деньги в конвертах? Сэкономил, блять, да? Сэкономил, блять, да? Сэкономил, блять, да?» А жених всё тянулся к безалкогольному игристому, пьяно улыбаясь: «Сэкономил. Блять. Да,» — а в жопу пьяное комсомольское начальство затягивало песню неуловимых мстителей, а мои друганы искренне смеялись этому начальству в лицо и дружно бежали блевать в туалет. И не узнал я ни утром, ни светлым днём, в чём был секрет этого напитка — даже пустых бутылок из-под него не нашёл, бросился покупать такой же «Вечерний звон» в магазине — в бутылках была страшная пресная кислятина. А секрет точно был!

Ещё на одном безалкогольном мероприятии я оказался в Арзамасе на Пасху. Серёга Устименко, студент филиала МАИ, завсегдатай парковых дискотек, лучший танцор брейк-данса в Арзамасе и частый мой собутыльник — а его общага удачно располагалась за оврагом невдалеке от моего дома — этот самый Серёга достал четыре контрамарки на безалкогольное антирелигиозное мероприятие «Ускорению — энергию молодых!», проводимое местным комсомолом в пасхальную ночь для перетягивания молодёжи из религии в культуру.
Ага, а в Арзамас приехала погостить к нашим соседям по лестничной площадке родственница из Феодосии — замечательная красотой и стройностью моя сверстница Наташка Баринова. Случай для более тесного с ней знакомства представлялся как нельзя более кстати, и я, через соседку тётю Нэлю, пригласил Наташу на вечеринку.
Конечно, будучи настороже, мы с Серёгой заранее основательно подзаправились, в том числе нежным на вкус лосьоном «Розовая вода» и пошли за подругами. Стараясь не дышать на скромный женский пол, я честно представился билетёру на входе в комсомольское кафе:
— Сурин. Москва. МВТУ.
Билетёр сверкнул глазами, а стоящий рядом с виду большой комсомольский деятель тут же подхватил нас под ручки и повёл в зал:
— Знаете, здесь у нас ещё традиционно сильны религиозные чувства, но мы им даём бой. И вот это вот уникальное мероприятие, на наш взгляд, придаёт новый импульс антирелигиозной пропаганде и внедрению в новый быт, знаете, совсем безалкогольных отношений.
Понимая, что меня явно с кем-то путают и стараясь не дышать розами на комсомольца, я пробурчал что-то вроде: «Ну что ж, посмотрим, посмотрим», а Наташа молча производила своим неарзамасским загаром в сочетании с огромными серыми глазами должное впечатление на сопровождающего.
— Со мной тут местный товарищ, знаете… Сергей, не отставай!
— Да-да, конечно, лучший столик для вас… Вас четверо — вот сюда пожалуйста!

На столе стоял невинный «Буратино» и первым подали рис с гуляшом, а первый секретарь Арзамасского горкома ВЛКСМ с соседнего столика прочитал по бумажке присутствующим в зале речь:
— Дорогие товарищи! Центральный Комитет, всё его ленинское Политбюро, придают огромное значение антирелигиозной и антиалкогольной пропаганде. Не секрет, что у нас ещё традиционно сильны религиозные чувства, но мы, товарищи даём им решительный бой. Не секрет и то, что в молодёжной среде до сих пор употребляется алкоголь, — тут первый секретарь виновато посмотрел на меня из-под очков, я скорбно склонил голову, и он продолжил:
— Наше мероприятие придаёт новый импульс антирелигиозной пропаганде и внедрению в новый быт категорически безалкогольных отношений. Мы, товарищи, решительно отвергаем любые уступки на этом фронте, — и секретарь снова виновато посмотрел на меня...

— Слушай, тебя тут за кого принимают? — шёпотом спросил Серёга, — инкогнито из Петербурга, что ли?
Девицы прыснули в ладошки, а я, спокойно уплетая гуляш, довольно громко заявил:
— Считаю, Сергей Александрович, данное мероприятие совершенно необходимым, — и к нашему столику с очередной бутылкой лимонада подорвался бледный официант.

— … потому что неизжитыми порой представляются ещё кое-где...

До одурения напившись совсем безалкогольным лимонадом наша компания особо не уточняя, спокойно решила, что оплачивать напитки и еду не надо и из безалкогольного кафе удалилась; арзамасские комсомольцы виновато смотрели нам вслед.
— Слушай, Слав, — вдруг прорвало Наташу на улице, — мне кажется это они из-за тебя, непонятно за кого приняв, так ничего и не пили, да и до сих пор, наверно, стесняются. Может, надо было объяснить им, что к чему, ребята, веселитесь, мы такие же, а? Может, вернёмся, а?
— Послушай, Наташа! А не кажется ли тебе, что подобным пренебрежительным отношением к Указу я нарушу целомудренную невинность этих ребят! Что, если своим снисхождением я растопчу те ростки нового быта...
— Слава! Всё поняла. Всё уяснила, но мне скучно! Вот бы сейчас шампанского!
— Ха! Тебе скучно! Я тоже начинаю скучать, — делаю знак Серёге, минуту мы совещаемся, закладываем небольшой крюк во дворы, Серёга забегает в тёмный подъезд, в его глубинах раздаётся стук в дверь и через пару минут гонец возвращается с бутылкой в руках:
— Вот, для себя держат! Не самогон какой-нибудь! Чистый гидролиз — с двадцать пятого завода!

Мы подходим к огромному Воскресенскому собору, вокруг церкви стоит оцепление оперотряда и милиции, — гражданскую молодёжь на службу традиционно не пропускают, а если возмутиться, где Конституция, где свобода вероисповедания, где чё — то пропустят, но попросят документы и запишут, а потом стуканут в деканат. Вот Серёга с подругой и слинял, а я бодро рапортую майору:
— Сурин. Москва. МВТУ. Она — со мной!
— Проходите! — приветливо отдаёт честь милиционер и провожает нас до дверей церкви.

На арзамасском двадцать пятом заводе гидролизный спирт вовсю норовили разбавить ацетоном, а на мытищинском машиностроительном рабочий класс пил дорогую водку. После третьего курса бауманцам было положено ехать на практику, вот мы и приехали — цех сборки самосвалов «ЗИЛ». С завода имени Лихачёва в Мытищи приходит ещё не грузовик, а только шасси, его загоняют на конвейер — тут к нему присобачивают кузов и прочее. Нам с Ришатом доверяют прикручивать фонарики задних стоп-сигналов — работа ответственная и сдельная: семь копеек за фонарик. Скучно — конвейер. Научным руководителем на заводе у нас был производственный мастер Николай Петрович:
— Что орлы носы повесили? Не выспались? Небось на девках всю ночь прыгали?
И мастер пускается в длинный, изобилующий грязными и совсем нам ненужными подробностями, рассказ о своей неромантической молодости, перемещаясь вместе с нами за автомобилем, на который мы судорожно прикручиваем красные фонарики.
Периодически конвейер останавливается — это самый опытный и молчаливый работяга дядя Саша — тот, у которого единственная на нашем участке красная кнопка, стопарит конвейер для установки гидроавтоматики. Иногда конвейер останавливается надолго — ровно на то количество времени, которое потребно дяде Саше не только для прямых производственных обязанностей, но и на то, чтобы налить в стакан водки, не спеша её в одиночку выпить, закусить домашним разносолом и раздумчиво раскурить «Приму». Тогда мастер Николай Петрович злится на дядю Сашу и от нечего делать начинает нами командовать:
— Ступай, принеси ветошь, — смотри, фонарик совсем запачкал! Как будто обструхали его!
— Ты что принёс — этой тляпоцкой только секиль у бабы протирать!

Это ещё ладно — в соседнем цехе наших заставили идти в инструменталку за гаечным ключом диаметром тридцать два и клиторной смазкой к нему! И парни, бауманцы, что интересно, пошли!

В выходные в общаге выпивали-выпивали, обмывали первую рабочую неделю, и я ночью на спор попытался снести кулаком дверь на кухню. Дверь оказалась прочной, а вот рука в запястье распухла, утром в понедельник производительность прикручивания левого заднего стоп-сигнала резко упала, мастер Николай Петрович подошёл поинтересоваться причинами неритмичной работы:
— Ба… Это чего у тебя всё такое синее и толстое? Это ты куда свой мизинчик в выходные совал? Туда не мизинчик совать надо, вот тебе его и сломали! Отправляйся-ка ты, мил человек, в медпункт, мне здесь такие пиздохватальцы не нужны. И передавай привет сестричкам там!
Из медпункта меня отправили в больницу по месту прописки. Сел на электричку, потом на автобус, приехал в больницу в приёмный покой — отправили на рентген. На рентгенкабинете приколота бумажка: «Буду через 10 мин.» Сижу, жду. Тут рядом садится мужик с забинтованной ладонью, в другой руке у него — целофановый пакет и оттуда чего-то капает.

Рассказ слесаря Тезикова чужой жене про несчастный случай на производстве.

Началось, главно, с того, значит… Да пошли кронштейн повесить. Да прям у нас же на участке — мастер послал. Ты, говорит, главно, сначала шлямбур из трубы сделай, а потом стену им пробьёшь. Ну я чё, шлямбур, значит — шлямбур. Взял, значит, кусок четвертьдюймовой трубы, прикинул — ага, здесь отпилить надо. Ну, включил мехпилу, знаешь, хуйня такая — полотно по металлу туда-сюда ходит. В тиски зажал, подвёл под полотно, ну не первый раз же, бля, не в первый же раз. Подачу кручу, значит, всё уж, главно-само, отпилил уж, да решил подхватить заготовку-то. А она, блять, она, оказывается, это-само, — горячая, я рукой-то дёрнул, а полотно руку-то захватило да к тискам мизинцем — ну и заклинило. Сразу мизинец отмахнуло — бля, главно, как бритвой отмахнуло — раз и всё! Кровища брызжет, я, видать, заорал, что ли, ни хуя не помню — испугался очень, а так не больно. Тут ребята прибежали, мастера позвали. Мастер орёт: мудак, мол, посадют ещё из-за тебя, куда ты, сука, пальцы суёшь, они не отрастают ведь. Ну, сбегали за бинтом, ага, мастер, само-главно, журнал даёт — по технике безопасности подсовывает — распишись, мол, дети у всех и всё такое. А про палец-то все и забыли. Мастер вспомнил — палец подобрал, посмотрел и говорит: вот, Тезиков, хоть ты и разгильдяй безответственный, конечно, однако повезло тебе очень. Медицина щас достигла больших достижений, моментом тебе мизинец на место прихуячит, видишь, глянь, — как ровно отечественная техника отрезала!
Ну да, а в газетах писали, главно, — чей тоже читала? — где-то, в Литве, что ли, девушка по полю ходила-ходила, ну и ей косилкой ногу отрезало случайно в колхозе. Так ногу быстрей побежали, засунули в холодильник, вызвали вертолёты — на один — девушку эту самую, на другой — холодильник, и в Москву отправили. Ну, а уж здесь врачи высшей категории ногу к девушке обратно пришили — лоскуток к лоскутку, косточка — к косточке и девушка уж бегает. Ладно, и у нас в ЖЭКе холодильник тоже есть. Ну, конечно, это, конечно, юмор — с холодильником в троллейбусе ехать — нет, конечно! Отковыряли ножиком льда сколь надо, палец от стружки да пыли малясь вымыли под краном и — в пакет, льда — туда же, до остановки проводили. Идём, а пацанов завидки берут: счастливый, грят, ты, Тезиков, что так удачно получилось! Щас палец тебе назад пришьют, да ещё больничный на месяц, не меньше, бля, на месяц, а то и на два оформят — бушь весь август дома в общаге сидеть девок поёбывать да телик смотреть — кум королю!
Слушай, чё-т я заболтался, давай-ка накапаем ещё по полстакашки, да посмолю… Жарища-то у тя…
… ага, ну, значит, приезжаю главно-само, в поликлинику, да недалёко от работы. Ну, пока троллейбуса дождался, пока в приёмном покое удавленника там пропускал — давился мужик, давился, да не додавился, пока на рентген послали… Ну, подхожу к кабинету, значит, а там записка приколота — мол, через десять минут буду. Да ещё один сидит рядом с кабинетом — студент, мизинец тоже, только сломал. Ну, сидим с ним, значит, десять минут, двадцать, лёд-то ещё в троллейбусе, наверно растаял, тут ещё студент этот интересуется, давай, грит, посмотрим, какие на мизинце, значит, изменения происходят — интересуется. Ну, знаешь, неформал такой, с чёлкой это-самое. Ну, сидим час, всё нету её, а жарища-то у них в больнице какая! Хвать, смотрим, — идёт! Чё, грит, сидите бестолку, всё равно плёнка кончилась, не знай когда подвезут. Тут уж студент кудай-то побежал, прибёг, грит, до зам главврача дошёл, за плёнкой послали, вынь-ка, говорит, ещё разик мизинец глянуть, вынул я, а он, бедный, желтеть начал...
… ну что дальше, что дальше, ну просидели ещё час — очередь на рентген человек двадцать уже. Я уж нюхать давай мизинец-то. Вроде запах пошёл, — я ж тебе говорю, жарища-то у них там какая! А он чё, он мизинец, тоже самое, что колбаса — на жаре портится. Ну, слава богу, привезли плёнку-то, давай принимать, меня студент вперёд, значит, пропустил, покажи-ка, грит, ещё раз мизинец-то, ну уж тут всей очереди интересно. А мизинец-то уж коричневый, а не жёлтый. Рентгенша меня сфотографировала, потом послушала-послушала, мизинец я ей вытащил, она его тоже, значит, понюхала, грит, выбрось — не позорься перед хирургами! Куда уж, говорю эт-самое, выбросить? Да куда хошь, говорит, лишь бы не вонял здесь. Ну чё-чё… вышел с рентгена в коридор, дал ещё раз очереди понюхать-посмотреть, понятно — интересно всем, когда ещё отрезанный протухший мизинец увидишь? — снова в пакет завернул, да здесь же в урну и выбросил.
… ладно ржать, ложись давай!

10. МАРЬИНА РОЩА.

Хоть сломанный палец, хоть — отрезанный, хоть рука в гипсе — всё равно — будь добр на практику ходи, выполняй поручения озабоченного мастера Николай Петровича, да техпроцессы заводские описывай. Ну, с мастером договорился через день хоть ходить, времени свободного — вагон, и тут Гоша Кузнецов открыл для меня Пивбар Останкинского Пивзавода.
Гоша — арзамасский одноклассник, учился в МИИТе на железнодорожника, с ним в комнате проживали ещё два здоровых арзамасских же — со станции Арзамас II — пацана — Петя и Федя, а ещё один ихний друган по кличке Джавдеп — жил в комнате напротив с двумя кубинцами — белым и негром Уфо. До общаги МИИТа, расположенной в районе компактного проживания столичного истеблишмента Марьина Роща, ходил от моей общаги трамвай «полтинник», что позволяло нам видеться часто — в общаге МИИТа всегда было весело и жили будущие железнодорожники весело. Что касается коренной марьинской гопоты — то это были откровенные бандиты, и я сам дважды с доской наперевес отстаивал в грандиозных схватках миитовцев с марьинскими честь московского студенчества.
И тут Гоша Кузнецов открыл для меня Пивбар Останкинского Пивзавода. Это заведение занимало огромную территорию, в центре стоял алюминиевый ангар, в ангаре меняли деньги на двадцатикопеечные монеты и за две такие монеты пивной автомат наливал кружку пива, если ты отстоял очередь за кружкой, конечно, а не прихватил интеллигентно из дома банку. Таких автоматов в пивбаре стояло штук сто. Посетители топились и за столиками в ангаре, и вне ангара, а кто просто, мечтая, лежал на траве, один раз там баба при нас родила, а ещё один раз мужика удар хватил, и хоть мы сделали ему массаж сердца — ну так, как по пьяни получилось — наверно, больше рёбер ему наломали… ну, в-общем, он умер. Так что люди в Останкинском Пивбаре рождались, пили, закусывали, выделяли, болели и умирали в пределах огромного загона, отгороженного от столицы сеткой-рабицей. Там, в обществе студентов и бомжей, спившихся физиков и лириков, коротал я свой августовский досуг.
Способы сношения с Гошей были примерно такими. Приходишь в общагу, а в двери торчит записка, где Гошиным нервным почерком накорябано: «Приезжай в субботу, будем пить »Чинзано"". Приезжаешь в субботу, а в комнате у них целая толпа арзамасцев прикатила в гости. А Федя ждёт тоже в гости одну скромную особу, поэтому перебираемся в комнату Джавдепа. Добрый второвский пацан по кличке Дикинс предлагает и Уфо угостить дешёвым «Кагором»:
— Давай, может с нами?
Уфо расплывается в глупой улыбке, но Джавдеп строго прикрикивает:
— Некогда ему, некогда гулять! Сессию того и гляди провалит — на партячейку вызовут, у них там строго с Фиделем! Учись сиди! Или вот что — сходи-ка на кухню чайник поставь! Ключ возьми, дверь закроем, — опера рыщут вовсю.
Уфо уходит, дверь Джавдеп закрывает, пьём. Проходит время, Уфо чайник несёт, ключ вставил в скважину, щёлк-щёлк, а открыть не может. Наконец щелчки в двери выводят Джавдепа из себя. Он подбегает к двери, называет Уфо чёрной обезьяной, на обучение которой хотя бы открывать дверь ключом уходят лучшие дни его жизни, и куда смотрит товарищ Фидель, если таких обезьян посылают учиться на железнодорожников с далёкого острова Свободы в Москву — лучше не посылать, товарищ Фидель! — и много чего ещё кричит Джавдеп. Всё же Уфо открывает дверь и невозмутимо занимает своё место на кровати, а мы допиваем кагор. Тут в дверь как-то так, по-матерински что ли, постучались, Джавдеп осторожно открыл, в комнату спокойно вошла строгая страшная взрослая женщина, и Петя тихо сказал: «Всё. Меня ебать повели.» И Петю, заботливо поддерживая под локоть, не торопясь, увели. Зато взамен пришёл Федя и мы отправились на общажную дискотеку, а потом второвские уехали к родственнику на квартиру. Из арзамасцев остался только Клоп — самый маленький и самый дерзкий. Пришёл Петя, в награду за половые работы выцыганивший флакон «Розовой воды»; нежную жидкость развели в заныканном от второвских «Вазисубани» и получили почти вермут… потом где-то взяли самогон...
… последнее что помню — мы заходим в Гошину комнату, в комнате — очередь сидит на кровати, а за шкафом, перегораживающим комнату поперёк, кому-то громко делают минет, и этот кто-то орёт:
— Пить она хочет! Дайте там попить!
И торопливо добавляет:
— Только из чайника не давайте, дайте в стакане...

Ночью просыпаюсь от страшного видения: меня расталкивает ото сна на Гошиной кровати ужасный уродец. Морда его кажется в темноте ужасной, но знакомой: это — Клоп, но с разбитой мордой:
— Лёх, чё с тобой?
— Да вот пизды от чурок получили...
— Бля, и мне до кучи досталось, — поддерживает разговор откуда-то с пола Гоша, — мне-то за что?
— Как было-то?
Лёха Клоп невинно улыбается разбитыми губами, заплывшие глаза выражают недоумение и — молчит. А Гоша бубнит:
— Да как, всё так же! Разве не знаешь Клопа? Пошли мы с ним на улицу — вдвоём остались — вы все уж отрубились — выходим из общаги, смотрим, чурки в окошко высунулись, ну. здесь, наши, общажные, с первого этажа — высунулись в окошко, курят. Ну Клоп и давай орать: «Чурки! Эй вы, чурки! Идите сюда! Щас все пизды получите!»
— Ну, а они чё?
— А чё они! Их позвали, вот они и вылезли пизды от Клопа получать. Вот — результат! Я вообще не успел слова сказать — мне вон до кучи по еблу насовали — на, блять, получай, гости приехали, бля!
Хоть Лёха Клоп был дерзкий и горячий пацан, зато обладал тягой к изобразительному искусству.

Вообще часто из Арзамаса приезжали к нам гости. Тот раз приехали Костик Морозов с подругой Аней — удивительно стройной, высокой и фигуристой девушкой, которая жрала спиртное килограммами; Костик не мог ей нахвалиться. Пришли в «Ангару» ещё днём, — к вечеру туда было не прорваться, — ну и заказали двести грамм «Алиготе» и четыре салата на четверых. А официант и говорит:
— Ребята, ведь у вас есть с собой, ну, вы так и скажите: у нас с собой есть, а тебе дадим на шоколадку, и ты не видишь, что у нас с собой есть!
— Послушайте, товарищ, — говорит вежливый Гоша, — вот мы Вам и говорим: у нас с собой есть, а Вам дадим на шоколадку, чтобы Вы не видели, что у нас с собой есть!
Вечер прошёл в обычном порядке: усосав пузырь водки и четыре — портвейна, мы отправились в метро, тут я распушил хвост перед очаровательной Аней, закурил на эскалаторе станции сигарету, а бычок ловким щелчком послал в стеклянную будку контролёра, и через пять минут мы уже сидели в отделении милиции станции метро «Арбатская», и в журнале записи происшествий, так и зарябивший правонарушениями студентов МВТУ, появилась и моя фамилия, менты составили протокол.
Ранним утром следующего дня я сообразил, что меня и стипендии могут лишить, и из института выгнать к чёртовой матери, поэтому взял из шкафа глубоко запрятанный НЗ — папину бутылку водки и поехал на станцию «Арбатская». Там, путём долгих переговоров с ментами, удалось переписать протокол с «употребления нецензурной брани, вида, оскорбляющего человеческое достоинство» на «курение в неположенном месте». И даже за эту формулировку меня таскали полгода на заседания административной комиссии наряду с алкашами, неплательщиками алиментов и активными московскими неформалами.

А ещё было так, как случилось с Сидором — оказался он в Москве как бы в гостях тоже — забрали его из строительного института послужить в войсках за отличную учёбу и примерное поведение то есть. Сидор в военной форме ходил из казармы в Генштаб — ну, Сидора не проверишь никак, — ходил, говорит, ежедневно, кроме выходных в Генштаб и рисовал там секретные карты гражданской обороны. Сидор много чего рисовал — один раз купил где-то спортивные штаны, засунул в пакет, убедительно разрисовал фломастерами на пакете фирмУ, написал «мэйд ин ю эс а» и пришёл ко мне в общагу спекулировать:
— Сидор, ну ты даёшь! Ты чё, вообще по-английски не волокёшь?
— А чё? Я вообще-то немецкий...
— Да хоть мордовский! Откуда срисовывал? Сидор, ну ёб твою мать, «tea» — это чай, а «Lipton» — это тоже чай, — книжки читать надо! Щас доспекулируешься здесь — обоим вломят!

В-общем, в выходные Генштаб не работал потому что Сидор с нами гулял.
Сидор заходил в «Валдай», небрежно скидывал шинель швейцару — копируя Фокса из «Место встречи изменить нельзя», вальяжно окидывал надменным взглядом собравшихся и сразу, сразу подсиживался к дамскому столику, подсаживался даже если его отгоняли от стола избирательные зрелые москвички, по-свойски наливал и закусывал. Здоровенный солдат в гимнастёрке. Сидора было не отогнать: денег у него отродясь не было, выпить ему хотелось всегда, а наглости хватало на всё кафе разом.
А что происходило, когда Сидор напивался? Правильно: он начинал выёбываться.
— Я гвардии рядовой Советской Армии и вынужден защищать вас. Эй! Эх! Я вас защищаю, слышите вы, крысы тыловые? — громко вещает напившийся на полную халяву Сидор и в зале сгущается атмосфера: бойцов Советской Армии и их друзей щас будут пиздить.
— Сидор, давай хорош, пошли уже!
— Вот тебе номерок, беги в гардероб, шинель мою приготовь, а я ещё маненько водочки!
Бегу вниз, но хитрый швейцар отдал мне только мою куртку, а шинель не отдаёт. Когда его называют говном, он достаёт свисток и начинает художественный свист. Тут он получает в харю номерок, и я выбегаю на оживлённый Калининский проспект. Заметив на тротуаре неподалёку — ментов, стремительно перебегаю проспект; водители автомобилей стараются не раздавить надежду отечественного общего машиностроения, менты и не думают повторить мой манёвр. А Сидора всё-таки в зале отпиздили независимо от моего в-общем подлого, конечно, поведения, да ещё сдали в комендатуру.

Так что первый секретарь тогда верно в Арзамасе подметил — не всегда и не везде порой у нас, — в том числе в «Шашлычной» за Яузой, — там уж точно пиво для студентов рекой течёт. Правда, к пиву полагается обязательный довесок — нововведение в сухобезалкогольный быт советского человека — к каждой взятой кружке пива полагается кусок чёрного хлеба с отвратительной рыбной котлетой. Поэтому посещение шашлычной не всем по карману. На входе, там, где в нормальных заведениях обустроен гардероб, здесь, над бурными водами Яузы, устроены негры. Чёрные студенты МЭИ сидят на ящиках и приветливо улыбаются входящим, — в зале их могут отпиздить за цвет известные расизмом бауманцы. В шашлычной мы с Гошей были завсегдатаями.

Один раз у меня зимой случился запор. А что, с вами такого не бывает? И вот я три дня не какал. А потом проконсультировался с известным эскулапом Мирошем, и Мирош сказал, что из всех лекарств от запора для нас важнейшим является фенолфталеин, — сходи и купи. И в ночь с пятницы на субботу выпил три таблетки — для гарантии, и снился мне сон, будто меня отправляют на Луну — посадили на старенький спускаемый лунный аппарат, ну — тот, что стоит у нас на бауманской загородной базе в Орево, лестницу убрали — хрен спрыгнешь, присобачили аппарат к ракете «Союз»: «Продувка. Есть продувка. Зажигание. Есть зажигание...» Диктор на сонном космодроме не закончил традиционной мантры. Я вскочил с койки и со страшным для ночи шумом занимал наш скромный туалет до самого утра. А утром — была суббота — пошли мы с Хозяином в «Шашлычную», должен был Гоша туда же подъехать — почему бы культурно не отдохнуть в субботу? Хозяин набрал пива — и пиво как-то особенно пенилось — считалось, что для пенистости стирального порошка туда добавляют, и котлеты были особенно пахучи, в-общем, взыграл во мне фенолфталеин, я выскочил из-за стола, пробежал зал, приветливых негров из гардеробной, выскочил на улицу и опрометью пустился к сортиру, который стоял на другом берегу пруда. Пруд вырыл, наверно, сам Петр I, теперь пруд чуть замёрз, но я бежал по тонкому петровскому льду, сокращал дистанцию. Тут с берега закричали:
— Слав, куда ты?
Повернулся — одинокий Гоша стоит на пустынном берегу:
— Гоша, давай за мной, давай быстрее!
Гоша тоже спортсмен — догнал, бежим:
— Да куда бежим-то?
— Куда-куда, прибежали уже!
Вбегаю в туалет и для Гоши всё становится ясно: это — фенолфталеин.
— Фенолфталеин. Феноменально, — говорит Гоша.

Действие фенолфталеина кончилось, а пива — началось, и мы поехали с Гошей в гости к Рябовой — однокласснице, той, что училась в «плешке», то есть в институте народного хозяйства — так, навестить… пожрать может. Зашли в общагу, а комнату не помним, давай спрашивать, где Рябова живёт:
— Это какая Рябова, кибернетик, что ли? — уточняет академического вида девица, таких зрелищных и у нас в Бауманском полным-полно.
— Ага. Кибернетик, — страшноватая девица тут же называет номер комнаты, а Гоша торопится повыебаться:
— Ну так передайте Рябовой… кибернетику Рябовой, что заходили к ней, запишите, пожалста: космонавт Сурин и железнодорожник Кузнецов!
И мы пошли, нашли комнату, сначала, правда, поссали на балконе, ссать больно хотелось, потом в комнату зашли — а там — никого, только фотоаппарат «Зоркий» на столе лежит, ну, Гоша штаны спустил: «Давай, мол, сюрприз девушкам устроим!», убедились, что фотоаппарат заряжен, нафотографировали Гошину толстую жопу в разных позах и ракурсах, положили аппарат снова на стол и уехали на Арбат.

Кафе «Печора». Вечер. Двести грамм кислого «Арбатского». На небольшой эстраде четверо лабухов играют на электроинструментах лезгинку. В зале назревает конфликт. Спортивного вида четверо парней в олимпийках и клетчатых штанах из-за стола задирают с десяток праздничных чурбанов, расположившихся на двух столах разом. Чурбаны, как и мы, понимают, что с люберами связываться не стоит, однако, когда лезгинка неожиданно кончается, а начинается «Смок он ве вота» — по заказу люберов, у чурбанов в душе внутри что-то обрывается. Они бросаются к люберскому столу, а люберы-то к этому давно готовы, похватали сразу стулья и давай чурок пиздить по очереди, а оркестр, — ну что оркестр, — он как играл, так и играл «Смок он ве вота», -уплочено, а мы с Гошей как давились кислятиной, так уж и допили, а любера колотят казённую мебель об чурок, а менты уже едут по Калининскому проспекту повязать побитых чурбанов.

Любера набирали силу. А у меня в Люберцах жила в общаге торгового училища подруга Оксана и я с одной стороны хотел очень, а с другой — очень боялся туда ездить. И всё-таки однажды повстречался с аутентичными аборигенами. Шёл от общаги через заметённый снегами двор по узкой тропинке к дороге, а навстречу по тропинке двигался гуськом — след в след — целый отряд накачанных люберов. Тут, главное, — не сворачивать.
— Откуда идём? — начался суровый допрос.
— Да вон, в общагу подругу провожал.
— Понятно… Подруга, значит, в общаге живёт… А сам откуда? Не москвич?
— Да вы что, пацаны? Какой же я москвич — по-моему на морде написано, что никакой не москвич. Вообще москвичей терпеть не могу. Я — с Арзамаса, Горьковской области, сам в общаге живу на «Бауманской», — вытаскиваю пропуск в общагу, любера озадаченно смотрят в бумажку, но читать наверняка не умеют — разучились у себя в качалке.
— Понятно. Курить-то есть?
— Есть, — протягиваю пачку «Родопи».
Толстые пальцы предводителя вытаскивают сигарету за сигаретой, в пачке остаётся одна, — а последнюю даже менты не берут, я стою в сугробе. мимо меня неспешно проходит спортивная молодёжь подмосковных Люберец.

Круче люберов — только ждановские. Они часто посещали нашу «Шашлычную», сведущие парни говорили, что они приезжают туда не только пивка попить, но и за своим робингудовским налогом. Вполне дружелюбные парни: я с улицы в шашлычную заскакиваю, а дверь резко открывается мне навстречу. голова моя упирается в чей-то живот, рука автоматически сжимается в кулак, голова поднимается подбородком вверх — увидеть противника, Гоша сзади шепчет:
— Ждановские...
Кулак уже у плеча, глаза видят огромное улыбающееся рыло высоко над моей головой. Я опускаю руку, а Гоша миролюбиво уточняет:
— Ребята… Ошиблись… Студенты...
Ждановские, небрежно оттерев меня плечом, молча уходят по своим делам, а я предлагаю Гоше ещё раз сходить поссать. Охота поссать.

— Давай, Слав, давай, позанимайся там в Арзамасе. Долго тебе, что ли, найди девчонок, будем в походы ходить… там…. вино пить… ну… и вообще, — стряхивая конец, продолжает разговор Гоша.