Atlas : Безмолвный ангел

Мика любил праздники. Любил с самого детства, когда и праздников бывало не ждали: взрослые поддевали белое, крестились и заменяли благословение закуской. Нарядные — выходили на гулянья, захмелев пели, неуверенно улыбались встречным. Дети ходили наравне со всеми, радовались, визжали, носились наперегонки. Кашляла, охрипнув, соседская собачонка, скакала вокруг, виляя хвостом.

Прыгнула раз неловко, опрокинула на спину и задрожала сама, уставясь в испуганное лицо. Лизнула в губы растерянно, а маленький Мика заплакал нарочно, требуя внимания и заботы. Кинулись к ним, оттащили; она лишь скулила тихонько. Свели со двора ее после и утопили — папенька настоял.

Внезапное воспоминание неприятно его поразило: никогда во взгляде отца не было ничего, кроме любви. За что? Неуверенно, будто во сне, Мика поглядел сквозь решетку сада. Старая псина вышла из-за кустов и уставилась слезящимися глазами.

— Негоже это!

Упрекала бабка, приезжая погостить: «Негоже называть детей именами ангелов!» Отец спорил, поминал Архистратига Михаила, мама устало отворачивалась. «Херувим!» — умилялись соседи, а он так и рос Микой, не превращаясь в Микаэла.

Рассеянный ступил на широкую аллею, пошел неторопливо, бездумно. Щурился слёзно в заходящее солнце, вдыхая чудный липовый дух. Кругом, взявшись под руку, сновали смущенные парочки, важно прогуливались серые чугунные люди. Где-то впереди за деревьями ухал духовой оркестр, туда и побрел, шелестя свекольною россыпью гравия.

Камушек в сандалии кольнул нестерпимо и Мика едва не вскрикнул, зашипел сквозь зубы. Свернул, хромая, к ближней скамье. Мрачная старуха зыркнула пронзительно: сидела посредине одна, опершись на клюку. Гуляющие обходили далеко стороной, даже воздух здесь будто пустел, истощаясь птичьим щебетом и мошкарой.

Присел стеснительно с краю, расстегнул бренчащую пряжку: нога кровянила сильно. Вытряс изнутри камушек — фарфоровый со следами позолоты, словно осколок разбитой чашки. Откуда только взялось?! В пыли осталась дорожка капель.

— Ишь, ты! — проворчала старуха. — Так и течет...

Ткнула клюкой в кровавый след, поморщилась: «Сейчас пройдет!» Мика отвернулся, послюнил палец… Губы сковало судорогой, перекосило рот. «Ох!» — ухватился уже за живот. Болью согнуло вдвое, отпустило так же нежданно. Кровь остановилась, да и нога больше не болела.

— Ну! — сказала старуха довольно. — Чего молчишь-то?

Мика насупился, надевая сандалию.

— Вот оно как! — вгляделась старуха. — Ну-ка...

Взмахом клюки расчертила дорожку, ткнула сердито:

— Смотри же, смотри!

Сквозь бессмыслицу линий проступила гипсовая балюстрада, вылепилась рядом покосившаяся пальма. Выцветший снимок с надорванным уголком и едва различимой подписью «Ялта» развернулся блеклым холстом. Призрачное видение — плоское, неживое раздалось в стороны, охватило дугой и схлопнулось мышеловкой.

Мертвый, окаменелый мир фотографии— ни запаха, ни дуновения. Бледный мазок облаков дырявят черточки птиц. Застывшие гребни волн тянутся к рубцу горизонта, слепя лакированным бликом. Лишь возле берега в толще затвердевшего моря наливается смутная клякса движения.

Дрогнула, выгнулась пленка воды, разлетелась беззвучно. Мокрая, раздутая, в лопнувшей на боках шкуре — ступила на берег утопленная дворняга, переставляя деревянно лапы. В немой пустоте оглушительно хрустнула галька. Синий язык в желейных комочках тины свесился набок из подгнившей пасти.

Уперлась незряче в забор балюстрады, забулькало в ней, забурлило, изливаясь наружу вязкой чернотой. Просунула морду меж дрогнувших столбиков. Мутный, раздавленный глаз трепетал под разорванным веком, таращился слепо и страшно. Оскалилась, подобрала язык, запрокинула алую яму распахнутой пасти...

— Га! — разнеслось оглушительно.