Илья ХУ4 : Матерь

Старуха Астарта валялась в куче тряпок. Голая, мрачно разбросав отвисшие чресла по плоскости своего лежбища. Её, как и раньше нежно, обнимал тёплый бриз. Но теперь с песчинками, оторваными ветром от тела пустыни, окружившей ветхий алтарь. Всё так же семенили мелкими шажками вокруг, развлекая мать, два толстых клоуна на ходулях. Ветхий, как сама старуха, обожженый солнцем до бронзы индеец, упрямо и монотонно кидал топор в сухое скрюченное деревце. Прикрикивая поочередно: «Той-я-а-а» и «Хэй-я-йо», — на каждый бросок. Топор то стукался древком об высохшую, почти окаменелую кору и падал на песок, то с хрустом втыкался. Индеец, независимо от результата, брёл к мишени, брал топор скрюченными пальцами, и возвращался на исходную. Астарта иногда приоткрывала мутные пепельные очи и зевала. Из ее пасти вылетали две или три куцых вороны. Сначала взмывали к небесам, всегда чистым и голубым-голубым, но, видимо, понимая что лететь некуда, да и не за чем, завиваясь вихрем круто пикировали вниз. И атаковали клоунов. Клевали их глаза, а они жмурились и отгоняли мерзких тварей, издававая губами звук: «Пфрр-у-у-у! Пфррр-у-у-у!». Будто бы это не вороны, а лошади. Но это были как-никак вороны, поэтому странные звуки их совсем не пугали. И они продолжали свои атаки, немного веселя тем престарелую богиню. Когда же ей наконец надоедало это глупое зрелище, она втягивала гадливых птиц левой ноздрей, и смачно отхаркивалась в Индейца комком грязи, смешанной с окровавленными перьями. Старик подобострастно улыбался матери, безвольно свесив по швам кряжистые руки, с неизменно зажатым в одной топором. Глаза вмятые временем в морщинистое, похожее на чернослив лицо, светились любовью. Мать, сполна насладившись крохами поклонения, опять впадала в мучительную дрёму. Ей больше не снился её мир. Та вселенная осколками валялась под слоем песка и тряпок. А по периметру, окружающему алтарь, образуя шестиконечную звезду, проросли из песков улыбающиеся каменные истуканы, статуи и тотемы новых богов. Уже мёртвых, не почти, как Мать, а совсем. Но подняться не давали ей именно они. Даже дождь и ветер не могли смыть с лиц и морд отвратительные ухмылки. Астарте даже нравились некоторые, как могло бы понравиться палачу выражение лица отрубленной головы. Она изредка ухмылялась им в ответ. И вечно голубое небо на некоторое время затягивалось тяжелыми тучами. Начинал хлестать дождь. Ветер креп, и хватал невидимыми лапами горсти песка, швыряясь в истуканов. Валил клоунов с ходуль, и они ползком зарывались в кучу теплого, гнилого тряпья под матерью. А Индеец вставал спиной к своему врагу — сухому дереву, укрывшись под сенью несуществующих листьев кроны, и ртом, с одним торчащим обломком желтого зуба, улыбался стихие. Он ничего не думал. Не потому что не мог, — он забыл. Однако ж, если б какая мысль и посетила его древнюю сморщенную голову, то это была бы — " Хороша, Мать!".

Козлоногий не часто, и не понятно откуда возникал в покинутой обители. Каждый раз после дождя. Бегал около тряпочного алтаря. Хохотал и выкрикивал проклятья в Индейца. Тот не реагировал. Ровно так, если бы Козлоногого не существовало вовсе. Но он был. Доказывая это периодическими покусываниями Матери за соски. Астарта приоткрывала один глаз, и медленно нехотя следила за хаотическими, полными веселой истерии, передвижениями балагура на козьих копытцах. Улыбалась уголками рта, к вящей радости пришлого. Он начинал тогда подпрыгивать, ненадолго зависая в воздухе и нелепо кувыркнувшись через спину падать, шлёпаясь, покрытой густым подшерстком задницей о песок. Чуть посидев, он медленно поднимал голову, упирался невинным взглядом нашкодившего ребенка в полуоткрытый глаз Астарты, и принимался хохотать пуще прежнего. Мать улыбалась слаще, заставляя Козлоногого прыгать еще и еще. Пока, в одной из левитаций он, с громким хлопком, не лопался, извергая облако цветастых брызг, и порождая тучу сразу разлетающихся восвояси разномастных насекомых. Ухватив момент, богиня приподнимала шею, наслаждаясь зрелищем смеялась. Услышавшие её потеху клоуны выбирались из своих тряпочных укрытий, резко запрыгивали на ходули. И начинали гонять опоздавших улететь жуков и стрекоз, отлавливая их меткими бросками липких длинных языков. Напоминали они собою гигантских гибридов цапли с жабой. Их физиономии краснели от напряжения, покрывались испариной. Но обязательно ловили всех. Ведь Мать не любила букашек. Индеец, тупым взором оглядывая цирк, поигрывал острым топором, перекидывая его из руки в руку. Когда всё успокаивалось, он, ковырнув носком мокасина песчаный настил, на отмашь швырял топор в дерево. И цикл умирающего мироздания начинался по новой… Только в избранные дни, когда тишина вдруг становилась настолько густой, что стук топора не мог прервать её, а грязные похрюкивания клоунов тонули в ней без остатка, от далёкого моря доносились отголоски Воя. Это маяк погибающего Нового Времени освещал пустоты во мраке уходящего. Злость подступала пенящейся лавой к горлу Астарты. Но Мать стала бессильна. Совсем. Богиня рыдала тогда, заставляя ночь набрасывать покрывало с прорехами звёзд на её пустыню.