Борзова : Первое лето

Иногда я задаюсь весьма оригинальным вопросом — а всех ли юность накрывала резко, как гроза в начале лета, или я одна такая необыкновенная?
Помню, когда мои одноклассники взрослели бесшабашно и смело, а моих «заклятых» подружек Людку и Юльку соседские мальчишки приглашали «в кино на последний ряд», я чувствовала себя гадким утенком и тайком страдала по темноволосому старшекласснику. Но и меня не миновала дружеская оплеуха юности, раскатисто прокатившаяся по ушам, как последний школьный звонок, и качнувшая голову в совершенно неестественной амплитуде, начисто отвергающей все законы физики.

В первый раз я попробовала водку дома у Ленки. Услышав, что я ни разу – ни разу! — не вкушала сей божественный нектар, моя чудесная подруга решила исправить эту непростительную ошибку с пугающей решимостью, подкрепляемой отсутствием дома родителей. Небрежным жестом открыла дверцу холодильника и выудила оттуда запотевшую емкость. С важным видом нацедила мне на дно потускневшей кружки с неестественно оживленным розовым слоником и сунула ее мне четко в нос.
Черт! – в ужасе слипся желудок. Круто!- восхитилась Ленка. Больше я водку не пила. Полгода точно. А через полгода я встретила Андрюшу-барабанщика. Что его встречать-то, в одной школе учились как-никак, и я часто видела, как «нечто», размахивая сальной гривой, с дикими воплями проносится мимо. Но именно в ту весну меня посетило то «великое и нерушимое», которое позволило моему организму пить водку, пиво и портвейн, и даже иногда без содрогания и попыток сразу же отправиться в одиночную прогулку на осмотр достопримечательностей буйно растущей майской природы. Примерно тогда же меня начала смутно волновать богохульная мысль, что все нетленные летописи метаний душевных, начертанные в веках недосягаемо высоким слогом, на самом деле всегда подразумевали одно и то же с лишь незначительной сменой декораций: куст сирени, скамейка, семечки и портвейн. Любовь, одним словом.
Когда я впервые пришла домой с синими опухшими губами, мама ехидно и предсказуемо задала мне всухую разоблачающий вопрос. Я не придумала ничего умнее, как сказать, что грызла глеевую ручку и она протекла. Протекала она у меня регулярно каждый день в течение недели, пока сходил сияющий всеми цветами радуги закат над Сахарой, но мама больше не спрашивала, хотя, подозреваю, потешалась надо мною тайком на кухне в передник.
Но это позже, а начиналось все с обыкновенного майского четверга незадолго до окончания десятого класса.

Он подошел вразвалочку, как только что соскочивший на берег бравый морячок, и откинул прядь волос жестом провинциальной рок-звезды. Стояла и смотрела исподлобья, а в голове бился дурным мотылем о стекло неуместный вопрос: «Интересно, как долго может человек пребывать в состоянии набитой рваными лоскутами куклы?». А он улыбался уверенно, нагло, морща в неопрятный ком и без того некрасивое лицо. – Как дела? — Ни…ик…чего! — радостно и доверчиво пузырилось теплой газировкой в горле у самого языка. Короткие, наспех скомканные фразы сквозь узкую ухмылку. Пригласил-таки. А я уже начала думать, что придется остаться мне здесь в школьном коридоре у обглоданного кем-то подоконника липкой кляксой. Глядела в быстро удаляющуюся сутулую спину и млела, дура.

Это было похоже на запрещенное кино. То, которое «детям до 18». Необыкновенное и волнующее. Волшебный период, когда подъезд соседнего дома, набитый как-то чересчур ласково улыбающимися ребятами, прячущих бряцающие черные пакеты под полами кожаных курток, превращается из опасного места, доселе старательно избегаемого, в то место, куда стремятся все трепетные девичьи мечты. Концерты местных звезд художественного хрипа под аккомпанемент музыки, выбивавшей барабанные перепонки у непосвященных начисто, а после – «чаепития» в городском парке допоздна. Разнузданные парады молодости и беспробудного пьянства, железным маршем грохотавшие клепаными ботинками по трепетному мареву тополиного пуха, густо забившего узкие улицы маленького городка. Опасливые взгляды предусмотрительно улепетывающих бабушек вслед шумным компаниям, где все, независимо от половой принадлежности, носили длинные волосы. Ночевки у подруги, к которой приходила замысловатыми тропами за полночь, чего мне в мои сиреневые шестнадцать дома не позволили бы никак. Привкус дешевого портвейна на губах, купленного в складчину и заедаемого помятой ириской, которую впопыхах отковыряли от прилипшей к ней в кармане монетки. Безмолвные, намеренно затянутые прогулки по сырым от весеннего дождя аллеям вдоль тесно сгрудившихся четырехэтажек. Облупившиеся низкие развалины, за версту пахнущие нафталиновыми пледами и недолговечными кошачьими романами, глухо засаженные деревьями по самую крышу, беззубо скалились пробоинами облупившегося фасада вслед одинокой парочке. Мокрая, дрожащая от волнения рука наглого мальчика, прячущего свою неуверенность под кривой ухмылкой и низким туманом, густым, как бабушкин малиновый кисель. Болезненно долгие минуты неловкого молчания на последнем этаже темного подъезда, в котором кто-то очень добрый предусмотрительно разбил последнюю, доживающую свой и без того недолгий век, искрящуюся ламочку-грушу.

В конце июня мальчик уехал поступать в промозглый промышленный центр на седой сибирской реке, а я отправилась в путешествие длиннее тысяч этак на шесть с хвостиком в город, который суровые женщины, охраняющие голубые привокзальные кабинки, упорно величают «лотереей». Аэробус аккуратно правил тугие облака округлой тушей, выбивая нежную дрожь в коленках, а я сидела в кресле и ровными слоями наматывала литры слез на стопку черно-белых фотографий. Тогда я еще не знала, что через год моя первая любовь испарится из неопытного сердца, как вишневое дыхание весны, что настанет новое лето, и оно будет куда круче, чем это. Тогда мне еще казалось, что все самое лучшее позади. Я еще многого не знала, кроме того, что «это лето нас тогда изменило навсегда». По крайней мере – меня.

______________________________________________________________________
Дорогая редакция! Текст (его первый вариант) когда-то печатала в жж и на vk.