: Хэллоуин

Это праздник прихвостней мирового империализма, и не хрен его отмечать. Он глубоко чужд русской культуре. К такому мнению пришли этой осенью два простых студента.
Собственно, они его и не отмечали. Так, выпили немного «Балтики», послушали с друзьями поднадоевший металл, лениво состроили распальцовку системы «коза» и отбыли на твердых ногах к станции метро «Лиговский проспект». До закрытия оставался еще час. На заплеванном асфальте сидела нажратая баба в мини-юбке, у ларьков стояли трое кавказцев. Тихий вечерний пейзаж. Сырой бетон с прозеленью плесени, безветрие, окурки, банки из-под пива под ногами. Было как-то неинтересно, обыденно что ли. Каждый вечер – бутылка пива и до хаты. Девушки редкой стервозности звонят ровно в два, чтоб жизнь медом не казалась. Подружки, Маша и Наташа. Насилуют по телефону.
—Женька, тупо мы отдыхаем. Пришли, послушали, выпили, ушли, проспались, на лекции, выпили… Убогая жизнь. Если праздник – непременно за стол, нажрался, под стол, мордой в унитаз и спать. Скудная фантазия, сраные стереотипы. Эти две, которые групповухой бредят. Лесбиянки…
— Скажи спасибо, что хоть такие есть.
Они позвонили своим ненормальным подружкам, но тех не было дома.
— Эдик, пошли бухать на кладбище! Праздник буржуйский все-таки. Мертвые из могил. Майкл Джексон без носа из-под земли…
Затарились водкой и пивом в ближайшем переходе, отпили, чтобы легче было нести, и двинулись в путь.

ШЕСТОЕ ЧУВСТВО
— Некультурно это, Женя. Осквернение могил.
— Мы же не кресты переворачивать идем. Посидим, выпьем, покурим. Воздухом подышим. Там деревья знаешь, какие? Кладбище старое, надгробия гранитные, склепы, статуи. Нет никого. Ну, может, пара бомжей, но кладбище большое, нам не обязательно рядом с ними тусоваться.
Кладбище было огромным. Весь девятнадцатый век и начало двадцатого в желтую глину и грунтовые воды опускались гробы. Там было уже три или четыре слоя захоронений и, копая свежую могилу, можно было наткнуться лопатой на гранитную плиту. Камни быстро оседали в слабой почве.
В блокаду сюда везли на саночках мертвых детей и присыпали снегом у ограды. Продолговатая цинковая шайка, металлический крестик, проволочкой прикручена латунная табличка: Алёшенька. 1942. Чудо: никто не тронул эту маленькую могилку, она не ржавеет, табличка держится на тонкой проволоке.
— Женька, я джинсы порвал об ограду! Ты куда меня затащил, мать твою? На Смоленке светло, как днем, и магазины рядом. Тут полная жопа.
У чугунной решетки сиротливо желтеет фонарь, вокруг кладбища – одни заводы, действительно нет ни души. Безветрие. Под ногами – ворохи листьев. Эдик спотыкается о бетонный бордюр свежей могилы.
— Блядь, Сусанин! Ты всех друзей сюда заводишь?
— А потом жарю на медленном огне. Чё ты, как маленький, ноешь?
Они вышли к широкой Архиерейской аллее. Воздух чистый, фиолетовая бархатная темнота, запах тлеющих листьев. Поблескивают полированные старинные надгробия. Они садятся на широкую гранитную плиту. По бокам, как два столба, возвышаются черные постаменты с крестами.
— Гляди, Эдик, красота какая кругом! Давай бояться вместе.
Они открывают «Флагман» и отхлебывают по глотку, запивая пивом.
— Женька, энергетика здесь мощная. Такое чувство, будто кто-то за спиной стоит и наблюдает за нами, живыми.
— Прикуривай, живой.
— У меня в квартире такая же энергетика. Когда был маленький, бежал в туалет по длинному темному коридору. Думал, замешкаюсь – оно выскочит из темноты и схватит меня.
— Оно – это отчим?
— Иди ты в жопу! Оно – это тонкая энергия. Информация, которая записывается в пространстве. В стенах. Люди там жили с тысяча восьмисотого года. Умирали, дрались, страдали. И вся эта негативная энергия на стенках записывается, как на дискетах.
— Я у тебя на стенках видел только «Хуй» и постеры.
— Тебе не дано видеть.
— Я вижу мертвых людей! – Женька прыгает с бутылкой в руках и с воем обегает могилу. Вдали слышен басовитый лай.
— Тихо, козлина!
— Я вижу мертвых людей!
Эдик хватает его за полу плаща.
— Тихо, дегенерат. Посмотри туда.
— Ты видишь мертвых людеееей!
— Да заткнись ты, идиотина. Видишь, на той стороне?
— Ну?
— Лежит кто-то на могиле. Пойдем отсюда.
— Бомж спит. Тебя ебет?
— Может, это не бомж? Может, это убитого принесли.
— Зомби!
— Заткнись, пидорас! Он шевелится.
Темноту разрывает дикий крик: «Где я?» Фигура на могиле встает, шатается и снова падает. Эдик непроизвольно опрокидывает пиво.
Женька подбегает к воскресшему и мрачно говорит:
— В аду. Ты уже умер.
— Ты что, с философского? – Вопрошает зомби.
— Допился, Филя, до белой горячки?
— Я не один пил. Братья Ивановы съебали, когда я свалился. О, часы сняли.
— Намного раньше пришли?
— В полшестого. Там, в склепе, «Три топора» стоит неначатый. Возьми, если хочешь.
Сзади из темноты с невероятной скоростью несется огромный серый фантом. Не издав ни звука, он опрокидывает Женьку и подносит зловонную пасть к его горлу.
Эдик моментально взбирается на постамент с черным крестом, Филипп лезет на другой, соскальзывает и снова лезет.

БАСКЕРВИЛЬСКИЙ КОБЕЛЬ
Это крупная тяжеленная кавказская овчарка. Собака больно давит лапами на плечи и ждет.
Эдик и Филипп стоят на постаментах, схватившись за кресты, как архангелы с Александрийского столпа.
— Ну как тебе, Женя, под собакой? Теперь веришь, что нельзя шататься ночью по кладбищу? – Злорадствует Эдик.
— Заткнись, обезьяна на кресте…
В Женькином кармане звонит мобильник. Собака тихо рычит и скалит зубы. Мобильник все звонит, и пес удивленно чихает.
— В интересной позе вы с ней лежите.
— Это не она. По-моему, это он.
Пес тяжело дышит, и на его морде поблескивают слюни. Может, он бешеный?
— Женя, ты полежи под ним, а мы добежим до ограды и будем его отвлекать. Камешки бросать и всё такое.
Эдик осторожно скользит вниз по черному мрамору. Собака поворачивает морду, примеривается, прыгает и вцепляется ему в ногу. Филипп сваливается со своего креста и бежит. Собака кусает и его. Она бегает вокруг них, словно собирает овец в кучу на горном пастбище. Садится рядом, свесив язык, и ждет.
— Где Женька?
— В могиле!
— Где?
Ветер уносит матерный ответ, и из ямы в пяти метрах от них вылезает Женя, облепленный рыжей глиной. Собака гавкает для порядка и тащит его за полу плаща к остальным. Мобильник пищит снова.
— В пизде! На кладбище…Не могу. Что, что… Собака не пускает. Нет у меня никого. Кроме собаки. Сама зоофилка.
— Хорошая хоть девушка?
— В первом меде учится. Анатомию на мне изучает.
— Если так дальше пойдет, у нее будет скелет на память.
— Не жидись, Эдик. Три скелета.
Стоит им хоть немного отойти от каменной плиты меж двух крестов, собака рычит и бежит следом. Она снова бегает кругами, сбивая их в кучу. Так проходит час.
— Эдик, мне отлить надо.
— Не откусит?
— Хрен знает…
Собака презрительно наблюдает за ними и задирает лапу.
— Умная, сволочь!
Проходит два часа. Подмораживает. Они сгребают листья и ветки и пытаются поджечь их зажигалкой. Собака презрительно чихает. Ветки слишком мокрые, и они поливают костер драгоценной водкой.
Сидят у огня с собакой, как пещерные люди, грязные, замерзшие. Пьют «Три топора». Стоит им немного отойти, пес рычит, негромко, но убедительно, отбивая всякую охоту к авантюрам.
— Женя, может, дадим ему камнем по лбу?
— Чтобы он руку откусил?
Филипп свешивается с плиты, его долго и мучительно тошнит. Собака подходит и лижет его лицо, вызывая новые спазмы.
Эдик развивает теорию собачьего возмездия за осквернение могил. Они вторглись в сакральное время на освященную землю с плохой энергетикой. Филипп доказывает, что собака охраняет кладбище.
Пять часов утра. Они танцуют вокруг костра и поют: «Ты – баскервильская сука». Собака с воем носится рядом.
Шесть часов утра. Они стоят на каменной плите и поют песенку про дурачка, который ходит по лесу и ищет глупее себя.
Семь часов утра. Женя нерешительно бросает в собаку камень, псина взмывает в небо, как серый лев, и плюхается на него всей тушей.
Восемь часов утра. Эдик хочет дать другу по морде за то, что привел сюда, и пес кусает его за руку.

Девять утра. Парни кашляют. Лужи замерзли. Из пасти собаки идет пар.
Внезапно собака вскакивает и лает хриплым басом. По Архиерейской аллее идет их ровесник в спецовке.
— Мишка, Мишка, Мишка!
Пес прыгает и машет пушистым хвостом. Парень в спецовке гладит его и командует: «К ноге!» Пес гордо становится справа от него.
— Умница, Мишка. Самый умный пес в Питере. Что, товарищи сатанисты, приятно время провели?
— Приятно. Незабываемые ощущения. — Отвечает Женька. — На следующей неделе снова придем. Бывай, Мишка.
Собака грустно глядит им вслед.