вионор меретуков : Озарение

Ночь – это время, когда безмолвствует холодный разум и хозяйничает чувство. Это время, когда приходят озарения. Ночь – это время любви и самых загадочных преступлений.

Открытие, я имею в виду то открытие, я сделал в своей холостяцкой спальне. Ночью. Но в отличие от Дмитрия Менделеева, не во сне, а бодрствуя.

Вперив злые глаза в потолок, я в очередной раз предавался мечтам о славе и богатстве. Я мечтал ожесточенно и сосредоточенно.

Я думал о своей проблемной лаборатории и проклятом железе, которое никак не хотело превращаться в золото. Да что в золото! Он не желало превращаться даже в олово…

Повторяю, я мечтал с ожесточенным сердцем. Сосредоточенно и зло. И одновременно молился, прося Господа простить мне мою злобу и нетерпение. Я молился жарко, исступленно, веря в молитву и в свою искренность. И это наконец-то принесло желаемые плоды.

Правда, должен признать, что я не знаю, к кому попала моя молитва: к Господу или к Вельзевулу. Потому что...

Потому что вдруг сгустилась тьма, она стала вязкой как адово тесто, которое замешивается в Преисподней и из которого лепят зависть, измену, подлость, обман, ложь, предательство и прочие приятные штучки с привкусом сладкого и мерзостного соблазна.

Сначала из тьмы выплыли слова из книги Папы Иоанна ХХП, в миру Жака Дюэза. Книга носила высоконаучное название. «Трансмутация металлов» с подзаголовком, уже не столь высоконаучным – «Философский эликсир. Томление духа и тела».

«Для приготовления сего эликсира 3 вещи потребны, суть они 7 металлов, семь элементов и много прочее...

7 металлов суть Солнце, Луна, Медь, Олово, Свинец, Железо и Ртуть; семь элементов суть Серебро, Сода, Аммиачная соль, Трехсернистый мышьяк, Окись цинка, Магнезия. А прочее – Ртуть, Кровь человеческая, Кровь из волос и мочи, и Моча должна быть человеческая...»

Потом все это опять утонуло во мраке.

И тут же вспыхнула Формула! Формула – цифры и латынь – вспыхнула перед моими глазами столь ярко, что я едва не ослеп.

Когда я понял, в чем дело, когда я понял, что только что свершилось по моей воле, вернее по воле Того, к Кому я обращался с просьбой, я на какое-то время потерял способность соображать. Я приподнялся на кровати и уставился в окно, за которым бушевал мир, который скоро будет мне подвластен.

В груди у меня что-то бухнуло, словно у меня место сердца в межреберном пространстве временно оккупировал церковный колокол, и он, этот колокол, отвечая на удары языка, стал биться, как взбесившаяся лошадь, и гнать раскаленную кровь по жилам…

Затем перед моими глазами возникла вся схема процесса. От первой страницы до последней.

Не мое дело путем заклинаний железо превращать в золото. Повторяю, я не алхимик. До этого я не дошел. Дело не в железе. Оно никогда, как бы я ни старался, не станет золотом.

Маленький робот, прибор размером в десятую часть булавочной головки, — вот кто (или что), подчиняясь моей воле и законам мироздания, будет из молекул собирать золотую решетку.

… Страшная усталость навалилась на меня, и я провалился в сон, будто подо мной обрушился мост. Мне показалось, что я ухнул в пруд, полный лебяжьего пуха и розовых лепестков.

И приснился мне сон, будто я посетил свой Институт после десятилетнего отсутствия. Вроде я где-то странствовал и вот вернулся...

Я знал, что многие умерли. Но то, что я увидел, меня потрясло. Я не встретил ни одного знакомого лица.
Я бродил по коридорам в надежде увидеть хотя бы тени людей, с которыми меня когда-то многое связывало. Увы.

Все мои знакомцы, бывшие коллеги, сторонники, кляузники, завистники, любовницы, друзья и недоброжелатели, — весь этот могучий жизненный пласт сгинул без следа и памяти. Весь этот людской массив рассредоточился, растворился в пространстве, вся эта громада людей и судеб исчезла, словно ее никогда и не было. Теперь пристанище этих людей – московские кладбища: приют тихий, неуютный и отвратительный.

Я продолжал уныло слоняться по институтским помещениям, которые были полны незнакомыми людьми. Эти незнакомцы оживленно беседовали друг с другом, не замечая меня: им не было до меня никакого дела. Я был окружен чужими людьми. Всем было наплевать на меня и на мое прошлое. Такого острого и болезненного чувства одиночества я не испытывал никогда.

Мелькнула безумная мысль отправиться на кладбище. Там, по крайней мере, я буду среди своих. А что? Прибыть на кладбище и похоронить себя вместе со своими воспоминаниями, своим прошлым, своими мыслями о счастье, своими наивными мечтами о славе и своими горестями.

И тут я проснулся.

Я лежал и прислушивался к себе. А ведь и правда, пройдет совсем немного времени, и сон станет явью. Исчезнут все те люди, которых я вижу каждый день и которых увижу и сегодня, и завтра, и послезавтра. А вот что касалось более отдаленной перспективы, то она очень походила на сон. Пролетит десять или чуть больше лет, и произойдет полная смена действующих лиц. Все исчезнут. И я вместе с ними.

Исчезнут не только люди со своим маленьким персональным счастьем и своими безмерными скорбями. Исчезнет главное — предназначение, смысл и целесообразность…

В моих рассуждениях не было ничего нового, все это тривиально. Но когда мысль проникает в сердце, когда мысль поселяется в душе, тогда она, пропитанная чувством, приобретает значение конечной истины. Ну, если и не истины, то, по меньшей мере, некоего откровения, которое останется с тобой навсегда. Ах, нет, больше ни слова!

Честолюбие – сильная и в то же время слабая черта моего характера. Я понял одно, если честолюбец – сильная личность, то все в порядке. Если же честолюбием болен слабак, то оно сожрет его.

Оставалось определиться – кто я? Сильная личность? Или нет?.. И еще, чего я хочу добиться? Богатства, славы? Или полной свободы? Тогда – какой? Внутренней? То есть великой свободы Пьера Безухова?

Или такой, что целиком покоится на основании из звонкой монеты и хрустящих купюр. Когда все твое будущее зависит не от жизненных обстоятельств, а от твоей прихоти. Когда завтрашний день ты можешь начать уже сегодня с отдачи своему слуге распоряжений о покупке билета на утренний рейс в Гонолулу.

Впрочем, билет до Гонолулу – это дешевка. И такая свобода – дешевка. Это моя беда — всегда смотреть в финальную часть жизненной партитуры, видя только конечный, всегда такой красивый и тривиальный результат, вроде белоснежного океанского судна, переделанного из авианесущего крейсера в яхту, или виллы на Канарах. А надо обратиться к истокам, туда, где встает вопрос о предназначении меня как индивидуума.

Зачем я родился? Если для того чтобы давать распоряжения слуге – это одно. Я если для того чтобы реализовать свои возможности, таланты, заложенные Богом?

Все это так, но если возможностей – кот наплакал, и талантов никаких и в помине нет, а ты горишь желанием жить красиво и полно, что в таком случае делать? Не вешаться же, в самом деле!

Вот тогда-то и появляется легендарный слуга в белой ливрее с золотыми позументами.


…Я бездарно тратил годы на пьянки, легкомысленных женщин с лучистыми глазами девственниц и убогие удовольствия, вроде похода на футбол, шашлыков на пленэре и сидения у телевизора с попкорном и сладким чаем.

Я жил банальной жизнью. Но не только. Я и мыслил банально. Я мыслил не как взрослый побитый жизнью мужчина, а как избалованное дитя, у которого отобрали любимую игрушку. И которую вернут, как только дитя перестанет капризничать.

Но я не ребенок. И никто ничего мне просто так не даст.

Одно время я, переживая затянувшуюся полосу бесплодных угрызений из-за по моей же вине несостоявшейся жизни, подумывал направить свои помыслы в сторону церкви. А не испросить ли мне помощи у Создателя, думал я.

Мне сорок. Если я решил задуматься над своим будущим, то сейчас самое время.

До сих пор я опасался обращаться к Богу с мелкими просьбами. Мелкая просьба – это не солидно и не серьезно. Такой просьбой я уронил бы себя в глазах Создателя.

По это причине несколько лет назад, когда меня оперировали и мне довелось терпеть страшную боль, я обратился за помощью не к Нему, а к остаткам своего мужества. Когда мужество иссякло, я испытал вполне понятный соблазн попросить Господа облегчить мои страдания. Но опять нашел в себе силы преодолеть слабость и не стал обременять Создателя, а просто обратился к медсестре, прося ее вкатить мне в задницу пару лишних кубиков баралгина.

Я пришел к выводу, что если выкую внутри себя некую большую, основательную просьбу, вернее крупномасштабную мольбу, да еще смогу грамотно ее обосновать, то Господу от нее не отвертеться.

Я прекрасно понимал, что Господь не ростовщик, с Ним не пристало торговаться. Надо было сразу договариваться о цене. Об окончательной и единственной цене. На кону стояла моя бесценная и в то же время никому не нужная жизнь.

Подсознательно я приберегал просьбу на черный день.

Господь был моей последней надеждой, моим последним духовным прибежищем.
Если уж и Господь не поможет, думал я, то стоит ли тогда кипятиться? Вернусь к своему телевизору, попкорну и шлюхам… И к мечтам о ливрейном слуге.

И тут я вспомнил, что Господь внял-таки моим мольбам и одарил меня прозрением! Меня пронзила страшная мысль, а не позабыл ли я, пока спал, Формулу! Я вскочил с постели и бросился к письменному столу. Зажег лампу под зеленым абажуром, нашел карандаш, и, ломая грифель, принялся выводить каракули на каком-то клочке бумаги.

Через минуту Формула обрела законченный вид. Отныне этот бесценный клочок бумаги – мой пропуск в бессмертие. А пока я жив, этот клочок сделает меня миллионером. То есть человеком, у которого дистанция от каприза до его исполнения измеряется не метрами, а толщиной бумажника.