евгений борзенков : К вопросу об этике пользования мелкого рогатого скота

«Взаимодействовать с окружающей фауной целесообразно, применяя различные методы: «парашютиком», «паровозиком», матримониально-миссионерски. Дуплетным интеркорсом, в конце концов. Но практика и накопленный опыт показывают, что ласка, нежность и, прежде всего, горячий обратный хват – наиболее эффективны».

И. Ху4, независимый эксперт при международной некоммерческой природоохранной организации «Greenpeace»


Любил ли ты, о читатель? Имел ли когда-нибудь?

Матёрый боцман Фельди Перс, c медным просоленным лицом, заросшим до бровей белой щетиной, брутальный моряк, чем-то похожий на писателя Хемингуэя, мечтал о козе.
Ну, как мечтал… Сейчас ты начнёшь воображать, что о той малолетней козе, что бреет ноги, днями вылизывает подмышки и поздним вечером «у клюбе» рассчитывает продать себя никак не меньше, чем за пару коктейлей, а возможно и несколько радужных бумаг. Или о той, кто с сигаретой в зубах помешивает поварёшкой ужин, туда же роняет пепел и волосы, смотрит сериал по телику над холодильником, и, прижимая плечом к уху мобильник, импульсивно кому-то описывает прожитый день. Или той, кто может пройти мимо и просто так, ради любви к искусству, исполнить тебе харакири поперёк живота изумрудным взглядом, захлестнуть на шее петлю из феромонов, и добить под ребро лёгким обволакивающим шёпотом: простите, а вы не поможете, мне?....
Или о той, кто держит в руке баян с тёмной амброзией и манит в лес, где конопляные ели с небывалыми шишками шумят в вышине и потеряться так легко, где душа пулей рвётся из тела, ибо стоит она ровно столько, сколько девственная плева скороспелой школьницы.

Нет, его мечта носила отрицательный заряд. Она стояла рядом и орала благим матом. Её надо было доить. А баба ушла. Баба ушла от Фельди Перса. К маленькому вертлявому проныре, который по-русски свободно произносил только «я твой мама рот ебаль».
Фельдиперсовый мой, — ёрничала потаскуха, натаптывая в узлы барахло, — отныне нам не по пути.

Перс скосил глаза. Коза гортанно орала ему на ухо, её корма просела под тяжестью вымени, оно касалось земли. Перс видел портрет козы в пентаграммах, в пошлых магических книжонках девяностых, на папиросной бумаге, впечатанный в пятиконечную звезду остриём вниз. Сатана чисто. Воплощённая ненависть. Абсолютное зло. Однажды её приволокла сожительница и вручила поводок ему в руки. Будем жить,- сказала она тогда. Доила, правда, сама. Сливала молоко соседям. Бизнес типа.
А теперь вот…
Фельди Перс морщился от запредельного «бе-е-э-э», и вспоминал море. Вот прямо сейчас где-то там над холодной бездной перекатываются прозрачные волны, из края в край, от конца до конца, и морю похуй.
Там они обходились без молока. Зачем молоко?
Коза постепенно перебиралась на верхние ноты. Там была рыба. Много рыбы. Если смешать рыбу с молоком – ночью возможен сюрприз.
Коза стала хрипеть и дёргаться на поводке, пытаясь сломать забор или покончить с собой.

Что посоветуешь себе, моряк?

Он посоветовал.
Затушив окурок, мужик встал. Коза сразу насторожилась и закрыла рот. Похоже, природный вай-фай в голове скотины поймал предупреждающий сигнал. Шутки кончились. Перс подтащил её к забору. В земле остались четыре борозды от копыт. Забор был невысокий, а рога прочны и удобно загнуты назад. Перс приподнял орущую тварь и повесил рогами на забор. Коза беспорядочно и вульгарно замолотила копытами воздух, заблекотала. Над долиной разнеслись звуки, напоминающие истерику пьяной в хлам женщины. Налитое вымя тянуло к земле, истончая шею, сводя на нет вещество жизни в животном, его качество. Зачем молоко? Моряк взял эмалированное ведро и табурет, сел перед козой. Она висела перед ним, как распятая оволосевшая женщина востока с чудовищно гипертрофированным клитором. Сальвадор Дали, превозмогая боль воспалённого мозга, так и не смог донырнуть до столь порочных глубин. Воплощение уродливой женственности, символ похоти и возбуждающего бесстыдства. Будь Перс художником, картина называлась бы «Секель мудрости».

Она – это бросившая его стерва, которую топчет сейчас грязный азербайджанец с раскосыми и карими очами.

Он придвинул ведро и стал доить. В ведро звонко ударили тугие струи. Молоко прибывало, а Фельди Перс доил и смотрел козе в глаза. Бесовские, жёлтые, с кошачьими зрачками. Сука ёбаная. И не моргнёт же. Вон, язычище вывалила. А ты думала, как? Я выжму тебя досуха.
Сцедив последние капли, он выкрутил вымя, как половую тряпку. В ведре было чуть больше половины. Коза растянулась, обмякла и смотрела жёлтыми беньками в серое небо. Мужик разделся, вышел за ворота и встал лицом на восток. Пробормотав что-то неразборчиво, он поднял ведро и медленно вылил на себя тёплое молоко, прямо на макушку. В древнем Риме занимались такими вещами. Освежает.

Перс постоял, впитывая новые ощущения. Жизнь неожиданно заиграла незнакомыми красками.

Он вернулся к козе какой-то переполненный, омоложённый, с недоброй искрой из-под бровей. Ты, слышь, коза, — начал он, накаляя себя, — ты думала чо, урла? Та упёрлась копытами ему в грудь. Фельди, постой, — услышал он, — не лезь на рожон, а? не гони беса, Перс, у тебя масло из головы вытекло, прошу тебя, что за финтикос ты задумал? Смотри, у тебя встаёт, Фельди, ты с катушек слетел?!
Но Фельди Перс пропустил мимо ушей. Он уже шагнул за грань.
Он грубо приподнял ей задние ко…


… Здесь, совершенно случайно, кто-то вырвал две страницы текста. Может и я. Не вытираться же пальцем. Но поверь, там ничего интересного. Обычное зоо-порно, которого ты и так перевидал выше крыши. Разве нет? Ведь хочется чего-то остренького, чтобы шаркнуло по мозгам, э? Уже, небось, позади и дети доречевого возраста, и мумифицированные старухи, которых ебут прямо в гробах, перед тем, как отправить в печь, и унылые педорасы, что выглядят животными даже больше животных, хоть и отстают от них в креативности. Следующим этапом, наверочку, будет техногенный секс, когда человек, окончательно порвав цепочку преемственности поколений, станет тыкать членом в бытовую технику.

Это было так, отступление.
Есть традиции. Есть международная конвенция по правам животных и она предусматривает кодекс правил.

Но что правила? Для кого правила? Может, для тебя? Или для того, кто способен, нацепив бушлат из волчьей шкуры, пинками гнать козу за околицу села, в ночь, на мороз, а потом, петляя между осин и дубов, заметая собственные следы, устраивать ей западни, выскакивать из сугроба у неё из-под ног с утробным рыком и бежать, догонять, обгонять, а после повалить и драть, драть полумёртвое от ужаса животное, как сидорову….
Или для того, кто дождавшись весны, раскрасит изогнутые рога и копыта своей подруги в гламурные тона с перламутровым отливом, научит держать в губах папироску, нацепит ей на шею винтажный чугунный колокол работы пролетарской скульпторши Варвары Бауэр, и в таком перформансе завалится с ней на сельскую дискотеку, после чего разгромленный клуб закроют на ремонт, а ньюс-мейкер с козой станут героями местного фольклора, об этом пронюхают журналисты, история их отношений попадёт в газеты, какой-то ушлый креативщик с известного контр-культурного сайта наваляет сценарий и вот глядишь, всего через пару лет, на рю дэ ля пэ, или в Каннах…

Нет, не писаны правила. Писать правила, пИсать на правила, соблюдать, как по пИсанному. Тебя не смешит эта чушь?
Человек счастлив только тогда, когда каждый день сочиняет новые собственные правила.

Фельди Перс наконец обрёл своё человеческое счастье. Взгляд его утихомирился, он посветлел лицом, а борода стала мягкой и шелковистой – сказывались ежедневные молочные ванны. Он стал выписывать еженедельник «Человек и скотина» и частенько висел на форумах, общаясь с единомышленниками. Неля раздобрела, стала давать больше молока, небрежно дегустировала дорогие лакомства из букетов голландских цветов, коими благодарно осыпал её Фельди Перс, и вообще, принимала ухаживания, как должное.

Кроме Нели Перс заимел петуха. Здесь воздержись от инсинуаций – не всякие слова имеют двойное дно. Хотя… возможно, некоторый перебор всё же был.
Соседей приводила в суеверный трепет эта мрачная молчаливая птица; когда на рассвете, весь во влажных измятых перьях, с огромным трудом петух взбирался на забор и стоял, именно стоял там, широко расставив нетвёрдые лапы, будто раздумывая – не снести ли яйцо? – лишь в окаменевшем сердце не шевельнулась бы жалость. Не издавая звука, печально свесив бурый от гематом гребешок, пошатываясь из стороны в сторону, петух умирал от изнеможения, отключался.
Но время от времени он приходил в себя, вскидывался, потрясая гребнем, и совсем по-волчьи смотрел в сторону леса.

И не сойти мне с этого места, если глаза его не горели в ту минуту жаждой возмездия.