kirasin_papay : Вовочка

Когда в палате выключают свет, на стене у кровати возникает янтарный квадрат — отблеск ночного освещения из коридора. Свет ночника у поста дежурной сестры проникает сквозь остекление двери. Все неровности масляной краски, трещины, подтеки, следы прошлой покраски подчеркиваются контурным светом, обретают тени. Вовочка способен часами разглядывать этот хаотичный рисунок неровностей, находя огромное количество закономерностей и взаимосвязей в случайной игре света и тени. Некоторые образы возникают внезапно и при малейшем изменении угла зрения исчезают бесследно. Другие обладают завидной устойчивостью и давно уже стали полноправными обитателями крохотной вселенной, заключенной в восемнадцати квадратных метрах больничной палаты. Самый главный из них — Чингачгук Большой Глаз. Скол краски и сеточка трещинок вокруг образуют двоякую фигуру: если выделить на первый план одни детали и подавить другие — получится бегущая собака с поднятыми ушами — беспечный и веселый образ. Но обычно, когда Вовочка непроизвольно бросал взгляд на поверхность стены, возникал яростный, длинноносый профиль с выступающим подбородком, в центре которого накрытый глубокой, безразлично-надменной бровью-трещиной, таращился круглый глаз: маленькая точка в середине складчатой припухлости, которая тлела неизбывной ненавистью. Причем, не конкретно в адрес Вовочки, а скорее вообще… Казалось, где то там, в глубине, этой ярости так много, что сочиться в этот мир она будет веками… Вовочке виделась боль и бесконечная усталость, безнадежная покорность и готовность истекать абстрактной злобой до скончания времен. Сложная смесь жалости, тревоги и любопытства завораживала мальчика, заставляя подолгу вглядываться в точечное вздутие масляной краски, посреди небрежно закрашенной выщерблины. C трудом вырвавшись из немого диалога с одушевленным иероглифом зла, Вовочка с заметным усилием переформатировал его в нейтральный образ собаки, где страшный глаз играет невинную роль катящегося у собачьих ног мячика, плотнее закутался в одеяло и прислушался к окружающему миру: в отделении было тихо. Так тихо, что сквозь закрытую дверь палаты, было слышно, как дежурная сестра изредка шуршит страницами журнала.
Мама не пришла… Она и не могла прийти, сегодня не приемный день. Но желания живут отдельной жизнью, они способны рисовать достоверные картины, полные очевидных подробностей: например вчера Вовочка сдавал анализ крови, может он стал намного лучше? Или наоборот, намного хуже, неважно. Главное, что Василий Викторович, взял трубку телефона в своем кабинете, набрал номер… И вот, мама уже в отделении, они стоят в коридоре и разговаривают приглушенными голосами, затем уверенные, звонкие шаги высоких каблуков, ближе, ближе, дверь открывается… Это было настолько правдоподобно, что просто обязано было случиться. Но не случилось. Это значит, надо ждать вторника. Один, два, три… четыре дня! Четыре дня и она войдет в эту дверь, принесет вихрь пронзительно нездешних запахов: уличного мороза, привычных духов и сигаретного дыма, сядет в ноги, зашуршит пакетами… Яблоки с апельсинами, пряники, горсть конфет, несколько альбомов для рисования и пучок восхитительно пахнущих новеньких, тщательно наточенных карандашей… Это обилие девственно чистых, белых листов, геометрическое совершенство и острота грифелей способны надолго примирить Вовочку с тоскливым одиночеством в пустой и безликой палате. Дня три не меньше… Еще пару дней добавит стандартная мамина ложь о выписке в конце недели. Не смотря на то, что мама обещала забрать Вовочку домой буквально через неделю, уже четыре раза, она говорила это так уверенно, что с некоторым усилием можно было в это поверить. И Вовочка с удовольствием верил. Он смотрел на ее улыбающееся лицо, тонкий нервный нос, короткие пепельные волосы по последней моде и представлял, как его будут собирать домой… В приемном покое достанут его вещи: сначала колготки, потом в дело пойдут теплые носки, рейтузы, красный свитер с белым оленем из белых квадратиков, пальто с меховым воротником и болтающимися на резинках варежками, меховую шапку с кожаным верхом. Потом долго будут возиться с сапогами, застегивая непослушные молнии, способные разойтись в любой момент. Затем они выйдут на белый от снега больничный двор и пойдут, хрустя шагами по главной алее к воротам, за которыми откроется внешний мир: тротуар, покрытый рыжим от песка снежным замесом, отвалы грязных сугробов по краям и с грохотом летящий по центру улицы трамвай… Когда-нибудь это обязательно случится. Надо только дотерпеть.
Обладая слабым здоровьем, Вовочка часто попадал в больницу, он страдал бронхиальной астмой. Помимо приступов, заканчивавшихся многонедельными заточениями в больничной палате, Вовочка часто бывал в детских санаториях для астматиков, которые мало чем отличались от тех же больниц… Будучи очень привязчивым, домашним ребенком, он очень страдал от разлуки с родными, особенно с мамой, дедушкой и бабушкой, которых нежно любил. Обладая хорошей зрительной памятью и богатой фантазией, он был способен часами воссоздавать картины домашней жизни, состоящие наполовину из фантазий, на половину из воспоминаний, с огромным количеством мелких деталей, вплоть до отражения окна в паркете своей комнаты и незабываемого запаха старого дерматина, которым была обшита входная дверь. События реальные и выдуманные можно было перемешивать в произвольном порядке, создавая всякий раз новую, «незаезженную» историю. Благодаря этому, пустоты существования Вовочка не знал. Вынырнув из домашних фантазий, он сразу попадал под власть таинственных, а подчас жутковатых образов, которые во множестве скрывал в себе внешний мир. Помимо сказочной страны, полной странных персонажей, живущей на стене палаты у самой кровати, было еще окно. Высокое, двустворчатое, с маленькой форточкой на недосягаемой высоте. Нижняя часть окна была закрашена белой краской, поэтому увидеть в него можно было только одинокий уличный фонарь и изгибы ветвей дерева, стоявшего у самой стены корпуса. При сильном ветре, они задевали оконную раму и казалось, что в окно кто-то скребется, а по палате метались беспорядочные тени. Когда тихими ночами за окном шел снег, Вовочка любовался танцем снежинок в конусе света уличного фонаря. Вальсируя друг вокруг друга в едином ритме, они возникали из окружающего мрака, медленно и плавно пересекали освещенное пространство, а потом растворялись во тьме. Смотреть на это можно было всю ночь: размеренное, бесшумное течение мягких белых пушинок в косом электрическом свете, смывало все мысли и чувства мальчика, в этот момент, в его душе так же тихо и бесцельно текло время, помеченное лишь белыми маркерами падающих снежинок. Из этого состояния он незаметно для себя проваливался в сон.
Удивительным образом, Вовочка, легко повинуясь игре воображения, мог очень далеко уходить в мир фантазий, но всегда ясно, по взрослому, отдавал себе отчет в том, что это лишь игра образов в его голове, которую, в любой момент можно прекратить. Эта игра прекрасно заполняла пустоту больничного бытия, накладываясь на каждый предмет и каждое событие, всегда способная заполнить собой серые и безвкусные как больничная каша дни болезни. Вообще, Вовочке нравилось быть одному. С ним не обязательно было играть и занимать его общением, как других его сверстников. Ему достаточно было чувствовать, что рядом кто-то есть — мама, бабушка или дед. Тогда он чувствовал себя спокойно и сам находил для себя развлечения, не утомляя собой присутствующих. Он очень четко ощущал присутствие мамы, ему совсем необязательно было проверять, где она, он и так отлично это знал. Однажды, в большом магазине, куда они зашли по дороге домой из детского сада, Вовочка потерялся. В кажущемся огромным пространстве торгового зала, полном посетителями в громоздкой, зимней одежде, Вовочка ощущал себя как в постоянно меняющемся лабиринте, где надо просачиваться между двигающимися башнями, чтоб не потерять маму из вида. На ней тогда была новая шуба из прекрасного песцового меха, такого восхитительно нежного на ощупь и в который так приятно зарываться лицом. В какой-то момент, Вовочка засмотрелся под ноги: огромные куски картона, брошенные возле входа на пол и призванные впитывать снежную грязь принесенную покупателями, к концу дня сами превращались в склизкую коричневую кашу растасканную по всему магазину. Что-то в этой каше Вовочку и заинтересовало… Тщательно обследовав взглядом пространство между галошами и разочаровавшись в увиденном, он поднял глаза в поисках мамы, помня, что она стояла рядом, в очереди к кассе. Но здесь ее не оказалось. Слегка обеспокоившись, Вовочка обернулся и в просвете между чужими ногами и сумками увидел как мелькнул знакомый светлый мех. Протиснувшись между людьми, он быстро настиг его и с разбегу ткнулся носом в шелковистое тепло. С наслаждением вдохнув знакомый запах, Вовочка поднял глаза и вдруг увидел совершенно незнакомое лицо. С сжавшимся от ужаса сердцем, он замер на секунду, а потом бросился прочь. Причиной безотчетного страха было совсем не лицо чужой женщины, в добродушно удивленной улыбке продемонстрировавшей ряд золотых зубов, а в самом факте ошибки: на мгновение, Вовочке показалось, что связь с мамой прекратилась навсегда. Что мамы больше нет. Весь огромный мир стал пугающе чужим, грозно-равнодушным, отчужденно безразличным пространством, наполненным посторонними людьми и предметами, в котором нет никому никакого дела до маленького мальчика…
Спустя какие-то четырнадцать лет, стоя на грязной, захламленной кухне, он будет смотреть на сжавшийся комок мертвого тела, поджатую к груди голову и скрюченные, синеватые руки своей матери. Грязные, изношенные шлепанцы разбросанные по линолеуму в последней судороге, лиловые пальцы ног, лужа засохшей рвоты. Он будет стоять, курить, старательно пытаясь попасть столбиком пепла в переполненную пепельницу и с отстраненным недоумением удивляться собственному равнодушию… Морщась от сладковатого трупного запаха, вглядываться в этот странный, неодушевленный предмет, бывший когда-то его матерью…