nekogda : Автоматическое письмо 10

Жизнь сузилась до предела. Ритм сердца, его стук в ушах. Мечты и разочарования. Слова, слова, слова, бесчётные слова без дела. Какие-то подобия стихов, пустой кошель, сума, тюрьма. Ушедший летний день не повторится больше никогда.
Моё восприятие обострилось до предела. Кажется, что я обнажён до мышечных капсул, до сухожилий и фасций. Кричащее мясо, точка сборки ассоциаций. Две линии полукривые, запах лаванды, любовь, волшебство. Задёрнутая гардина, распахнутое окно. Умирающий Пруст следит за движением тюля. Мечтает о том, как описать, то, что может почувствовать каждый, и священник и блядь. Как отыскать этот ритм и дыханье, слова как успеть подобрать, что немного солгут, самую малость. Те слова, что выразят тишину полнолуния, запах знойного полдня, утомленья любви, капелек пота на коже, дыхание жизни, кометы внутри?
Умирающий Пруст теребит одеяло. Прозаичная муха на пробковом контуре стен. Задыхается Пруст. Клокочет дыхание. Посмотри, милый автор, вот то, чего ты хотел. Смерть входит неслышно, задолго до точки. Задолго до жизни, до века, до сна. Но колыхание тюля продолжится. И после меня.
Моё восприятие обострилось. Старуха впадающая в небытиё, печальная женщина Ира, старик-паралитик, соседка Наташа, Марина и розовое стекло. Печальная женщина Ира когда-то Наташу любила. Старуха убила и съела детей, покаялась, снова убила, они теперь её ждут. Старик-паралитик служил мотористом, водителем трактора, собирал урожай. Ебался на сене с подругами жизни, курил папиросы «Алтай». Дымок поднимался над скошенным сеном, туман опускался молоком и росой. Старик-паралитик с подругами жизни, такой же счастливый как я. Был счастливый такой. Марина прекрасна. Но станет старухой. И не в чем ей будет себя упрекнуть...
Мы движемся рядом в пугающем ритме. Таком сумасшедшем, таком скоростном. И времени нет подумать о вечном, и вечного просто не видно при скорости жизни такой. Мы роботы. Мы паразиты. Животные. Боги. Мы создали столько всего, чем себя и убьём. Разлитый в бутылочки яд мы глотаем, и затягиваемся спайсами с табаком. Наша химия — жизнь. Колбы-ступки-реторты, ваучеры, пропуски, облигации, нефть, приспущенные до щиколоток шорты. Кокаин, онемение губ. Жесть...
Я валяюсь на старых носилках. Сны смотрю, отравленный ложной мечтой. А моя королева в коротеньких шортах отправляется после работы домой. Мне бы следом, быть рядом, быть вместе. Услышать слова, что живут в её сердце, и почувствовать тело горячей рукой. Сумасшествие. Лепет. Голос из раций. По селектору — вызов. «Плохо пьяному сыну. Вызывает отец». И машина стучит изработанным сердцем. Я сползаю с носилок, перемещаюсь в подъезд. Еду в лифте вонючем, задыхаюсь липкою духотой, а моя королева в коротеньких шортах, спит на правом боку. Со своей королевой. Замкнут круг. И возможно, пора на покой.
Сын лежит на раздавленном грязном диване. У отца выбит глаз, сломан палец и ножик в груди. Он шевелится под волосами, не скрываемый майкой со следами навоза и смрада, пота и крови, молока и воды. Этот нож обвивает шипастая роза, а его рукоятка как женщина в бане с веслом. Синий — цвет жженки, пережёванной с гуталином и табаком. На стене два портрета. Мать-жена и семья у огромного шапито. Потемневшее от табачного дыма стекло закрывает фотографии чёрно-белые. Им ведь тоже было когда-то так хорошо...
Клоп ползёт по моей синей форме. Тараканы пердят, изрыгают метан укрываясь в тени. Сын храпит, а отец его пиздит по роже.
-Проснись, сука, гандон, проснись, бля. Врачи пришли!
Я не знаю зачем, почему, для чего, мне положено, Богом наверно, этих пьяных, полумёртвых мужчин от «плохо» «спасать». Вот проснувшийся сын присел на диване. Мёртвый Пруст, может быть о таких ты не смел и мечтать? В рваной майке, с пустыми глазами. От родителей неродившихся, неродившийся сын. Но наверное и такие в тихой комнате мрачной с тобою делили постель...
Всё что дальше там было, кому интересно, может вызнать, увидеть в кино, прочитать на стенах подъезда, почувствовать в своём сердце, заглянуть к этим людям в окно. Мне хотелось уйти. Убежать. Удалиться. Сделаться бабочкой, мотыльком, крошкой хлеба в желудке чужом растворится, каплей воды с кожи твоей испариться. Отзвониться, в конце концов.
Мне становится неинтересно. И противно смотреть на себя самого. Кто-то другой занял моё место. Ну а сам я наверное уже не того. Но никак не забыть финальной сцены: мужчины, обнявшись, двигаются в сторону кухни, и рыдают о маме — один, другой — о жене. А на кухне объедки в дешёвом вине, тараканы, клопы, муравьи. Те хозяева, кто останется после нас, навсегда. И когда выходя из ада, дверь за собой закрываю, сына крик догоняет:
- Отец, заебал, да люблю я тебя! Люблю!
Мне понятно, что всё непонятно. Мне известно, что всё завершится к утру. Этот ад я покинул, и возможно уже не вернусь обратно. Но что делать теперь, в сердце своём его я ношу.
«Мне» и «я» очевидно, что это не правда. Поменялись местами «я» и «мне». А моя королева, в коротеньких шортах, улыбается чему-то во сне.
Вот и всё. Унавожено славно. Умирающий Пруст, остывающий суп, комета Галлея, Ирина, Марина, Наташа, паралитик-старик, баобаб и лисёнок, пшеница и розовый куст. Всё смешалось в крутящемся круговороте. Солнце яростно магмой галактику жжёт. Моё сердце, надеждой убитое, бьётся в своём марафоне всё тише и моя королева, в коротеньких шортах, мной придуманная, в нём уже не живёт.