евгений борзенков : НАЧАЛО РОМАНА

- А вот фраппируете вы надменно, или как?
- Да бог с вами! В мои-то годы… Пару палок за ночь, от силы.
- Вы правы, мой друг, слабовато.

Марк Аврелий, «Разговор с трупом».



Солнце… им всегда надо делиться. А смысл? Оно одно, одно на всех, его вечно мало, кому-то не хватит, эта жёлтая сковородка на раскалённом синем столе с овчинку. Пусть другим, мы выберем дождь, выберем низкую облачность, осадки, серость. В дни непогоды гораздо лучше ноют и сростаются кости. Солнце, начищенный медный грош – западло нагибаться ввысь за обычной монетой, размениваться на пустяк.

Он и в школе был нелюдем. Всегда с краю, в своих мыслях. Когда все по команде бежали к центру, он оставался на месте, на своей периферии, или шёл в противоположную сторону, находя приз просто под ногами. Таких обычно пинают стаей, но его не трогали – Роман был левшой и пара экспресс-спаррингов за школой, несколько гематом, выбитых зубов, рассечённых губ, так, чтобы огородить периметр флажками, запомнилась школьному зверью. Его обходили стороной мягкие беспозвоночные, скалили зубы в спину, но благоразумно поджимали хвосты. Личинки людей шкурой чуют беду, им нет нужды повторять два раза. Было понятно, что Роману ничего не стоит провести любому из них ногтём по коже, воткнуть в царапину ноготь, потом палец, и под конец просунуть в рану кулак. В классе было холодно рядом с ним, другие покрывались гусиной кожей от его пустоты, от его слов несло трупом, отвечая у доски, он смотрел насквозь, живое — неживое, всё равно.
Учителям хотелось ткнуть в него указкой, как в жабу, брезгливо вынести за двери, а после окропить помещение.

Увидев кошмар, засыпал. Проваливался, на ходу. Кошмаром могло быть добродушное чудовище, жующее бутерброд, воющая сирена, рекламный плакат, дети, их визг, их мамаши, старик с клюкой и орденами, фотография в паспорте, чья-то случайная фраза, ставшая в горле поперёк, и после, штопором ввинчиваясь в мозг, наматывающая на себя всю прожитую неделю, весь непрожитый день, всех родственников, огнеопасных женщин, проделанную работу, дрожащие руки, съеденный вчера обед, мокрое от пота сидение, сухой воздух напополам с песком, пыль, кровь из носа… Вместо того, чтобы отползти и найти компромисс с тварями, он выключал себя, становился прозрачным.

Предпочитал НЕ БЫТЬ.
Он засыпал.

И почему бы не остаться там, в тех лабиринтах, узнавая предметы на ощупь, пугаясь жуткой красоты знакомых, но невиданных очертаний, городов, улиц, предметов, составляя свою карту, движением мысли сочетая неодушевлённое с одушевлённым, плыть в упругом пузыре сновидения, наполненного тёплым гелием.

Нет, его снова выталкивало в мир, будто проломив гнилые доски моста, он обрушивался в ледяные воды реальности, хватал губами воздух, тонул, судорожно цеплялся за брошенную каким-то параллельным существом старую песню в магнитоле, и, уже немного приходя в себя, знал, что именно она будет его греть через двадцать лет, когда остынет старое туловище, кожу хоть натягивай на барабан, в голове станет пусто, руки будут отбивать ритм под свинг Паркинсона, однажды он пройдёт мимо ветхой стены, из неё вывалится кирпич и оттуда родником хлынет знакомая мелодия и даст форы ещё на лишних пару лет, какая-нибудь краска «игуана» или «мокрый асфальт» на грязном автомобиле дёрнет за ниточку памяти, вдруг всплывёт кусок из жизни, там не будет ничего важного, только вмятины от свежего ДТП, только обрывки цветных одежд, разговоров, букеты, может быть чьи-то губы, слишком свежие, слишком яркие для него тогдашнего.

Всплывая временами из бесчисленных нарко-погружений, замечал, что как осадок в мутной воде, оставалось только вот это: абстинентный рассвет, змеиной кожей с тебя сползает кодеиновый покров и уже нет защиты, только ты и космос, через каждый нерв идёт ток в триста восемьдесят, в твоём распоряжении смайлик спидометра, где стрелка знает один путь — рывками вправо, есть гашетка в полу и зелёная пелена на глазах… и музыка вместо крови по телу, но что бы ни случилось, тебя хранит пропахшая серой и ладаном порочность, пока звучит в динамиках тема, ничего не произойдёт, ничего не случится, хранят эти звуки, ведёт чужой голос, только не забывай совать монеты в автомат, только танцуй и жми, жми на гашетку.

Он проходил мимо открытых окон на этажах и сожалел: ведь никого нет, никто не спешит, без толчеи, и ветер свеж, а там – море, воздушные волны, прохладная постель асфальта, на нём запахи стёртой резины, застоялой весны, суеты, перепревших надежд, и всё только твоё… и пусть это быстро, пусть миг, но твоё.

Асфальт вместит и примет мягкое крошево, твою «мокрую» печать.
Трудно оторваться от окна. Этот хрустально-свинцовый воздух.
Держать нож и просто резать хлеб, когда вены так хорошо видны, упуская минуту за минутой….

Жить, когда уже всё.
Лишь делать вид.

Сухое дерево, пустившее ростки от корня.
Или вот одним махом перекусить шнур — чайник, утюг, телевизор… Опустить в ванную включенный фен. Нежная вспышка, нежная боль, память накопит ещё, больше, ближе. И почему бы не нож или шприц, чуть холодка под ключицами, щекотки в затылке, почему не провести указательным по лезвию так, чтобы взвился нерв в позвоночнике, а потом слизнуть, удивительно, откуда в крови соль, откуда столько крови, столько жизни.

Нужно избегать нормального человеческого общения. Их нет, людей, нет нормальных. Его день был донельзя прост: за спиной хлопнет дверь, сигарету в зубы, щёлкнуть огнём зажигалки, впустить в себя первый дым, пикнуть кнопочкой, ввалится на сиденье, провернуть ключ, пару минут посидеть, переключая каналы радио, пока мотор набирает тепло, чтобы слиться с ним, стать одним целым, чтобы педали стали продолжением ног, и…

По личному архипелагу аптек, эти островки омывают улицы, течение несёт само, оно знает где и что, и Роману надо лишь заглушить мотор в нужном месте, войти, за руку поздороваться с охранником, перекинуться с девчонками, улыбнуться: Наташ, привет, дол зелёный? Нет, Ром, остался немецкий «Стада», жёлтый. Будешь? Ну, если так, ладно… Наташа, когда же ты дашь мне ебать, в конце-то концов? Да иди к чёрту, Рома, тебе лишь бы попиздеть, тоже мне ёбарь.
Высокая энергия чисто по деньгам, он возьмёт на все и примет в отдельной каморке тут же, рядом с туалетом, где гостеприимно расставлены бутылки с водой, чтобы запить. Там же встретит знакомых – с некоторых пор аптеки стали чем-то вроде клубов по интересам; бывает, встретит нужных людей, перетрёт о делах, займёт денег, даст в долг, в трудную минуту кто-нибудь угостит, общие интересы, общая судьба, река несёт их и бьёт боками друг о друга, перемывая в гнилой воде.

А потом выехать, стать в глухом тупике и ждать, когда листья начнут наливаться зеленью, птицы, прочистив залипшие глотки, станут вначале робко кряхтеть, покашливать, гавкать басом, постепенно разгоняясь, набирая выше, выше и вот уже ломка начнёт шелушиться окалиной, по каплям вытекая из костей, освобождая чистую небесную глазурь, над головой раскинется тончайшая сеть звуков, хоровое пение, куда вплетены удары кузнечного молота, заводской гудок, визг тормозов, скрип строительного крана, крики о помощи, хлопки бутылок с пивом, воздух, не спеша пить маленькими глотками, в слюне сладость, в мышцах кровь, в крови — …возникнут видения, будущее, прошлое, в эту минуту возможно всё, любая ситуация по плечу, пронизана солнцем и плотной любовью, как терпкое молоко человеческой суки на губах, как приятный шелест денежных купюр между пальцев, всё настоящее, и сейчас без боязни можно вспомнить, например, что случится через два года, а именно: что-то кончится, река обмелеет, болото прекратит быть, и ты, Роман, открывая утром глаза, включишь постный чёрно-белый фильм, который смотришь каждый день вот уже второй год, и в котором единственно доступный кайф – это двигать пересохшими жабрами, дышать, перебирать разноцветные камешки слов в черепе, чтобы обменять их на такие же в магазине, баре, кафе, без всяких метафор наблюдать смену дня и ночи, не успевая заснуть и проснуться, деловито оценивать на глаз прочность веток, через которые удобно бы перекинуть верёвку, помешивать цианид в стакане, чтобы малодушно, в который уже раз вылить в унитаз, и так снова и снова, переводняк…


Остановите, Роман.


Роман повернул ключ, заглушив мотор, и открыл глаза. Лобовое стекло покрылось паутиной. Руль впечатан в грудную клетку. Машина косо стояла на обочине, приобняв бампером дерево. Из-под горбатого капота поднимался пар. Музыка в динамиках продолжала греметь. Роман сделал ещё громче, вышел из машины, присел на корточки и попробовал дышать. Кажется, рёбра целы. Вокруг собиралась толпа зевак, чтобы впрыснуть себе под кожу порцию чужой беды. Им это необходимо, так садовые улитки сползаются на труп раздавленного сородича и едят его слизь. Роман бросил ключи на капот, пошёл по тротуару, свернул вниз на лестницу и спустился к пешеходному мосту.

На той стороне раскинулся городской парк. Она была там, в парке, среди подвижных манекенов, журчащих фонтанов, разбавляя своей тенью кипящий солнечный ад. Полдень. По мосту бродили в светлых одеждах выходного дня. Рыбаки, медитируя, забрасывали сети и удочки. Роман схватился за перила. В зелёной воде, почти у самой поверхности скользили тёмные спины неторопливых рыб. Они не спешили на крючок. Некоторых спугнули несколько красных капель, упавших с моста. Роман достал платок, вытер лоб, выбросил паток и двинулся в парк. У кассы расступилась очередь, он купил билет на аттракцион «Ромашку». Контролёр остановил на нём взгляд.
- Что с вами? Вам плохо?
- Мне хорошо, — ответил Роман.
- У вас лицо в крови.
- Можно я пройду уже? – Роман оттолкнул контролёра плечом, прошёл и сел на сиденье.
На помост поднялась она.
Шла по кругу не спеша, волоча за собой шлейф одиночества, обходила других, уже зная, что остановится возле него.

Здесь свободно? Да. Она присела. Вы не боитесь? А вы? Я в первый раз. Все умирают в первый раз. А вы странный… Вы тоже. У вас был трудный день? Почему вы спросили? Вы не дышите. Вы не жи… О, смотрите, мы тронулись. Вы не ответили. Дайте руку. Закройте глаза. Задержите слова, воздух… Ой, мы поднимаемся, мне страшно. А мне уже нет.

Дождавшись, когда карусель достигнет самой верхней точки, на пике вращения Роман притянул её к себе и поцеловал.
Не открывая глаз, она отдалась прикосновению посиневших губ.
Остывающее движение его руки, вмиг пожелтевшая кожа, натянутый телом, ремень.
Вокруг, став почти вертикально, носился парк, смешивая небо с землёй.