Илья ХУ4 : две короткие зарисовки (пока пишется)

1.
письмо в ад.

Как жаль, что вы все умерли, друзья… А я так же окружен какими-то не то деревянными, не то мраморными истуканами. Больные дистрофией атланты еще, хоть через силу, но держат своды жидких небес. Барокко прошлого века — от него ничего кроме щемящей боли. И печаль, такая безвольная, мягкая и сладкая, как сахарная вата, наполнила пустоты сердца. Порою, посещают мысли — наконец собраться в пучек, взять и убить себя. Останавливает понимание того, что буду выглядеть глупейшим образом, если из вспоротой груди станут торчать ошметки сладкой ваты этой. Лучше бы рассечь живот, а оттуда морская капуста… или по голове тупым предметом, чтобы из пробоины, полная обжигающей холодом свободы, соленая океанская вода, в перемешку с плазмой студенистых медузьих тел. Вот потешно будет. Жаль не хватит боле духу. Измельчал, истончился — призрак бронепоезда. Ну да, сколько можно себя убивать?! И поделом. Хорошо хоть с богоискательством покончил, да с ненужными абсолютно поисками смысла жизни. Не так уж важно оказалось… и так же бесполезно. И никто не живет в келье души. Сдохла болезная. Поэтому из пасти смердит трупами и мокрыми окурками. Раньше думал оттого, что человечиной питался, а оказывается — вот оно как… Потому, наверное, комары не кусают. Брезгуют. Вот иду, деревья. Смешно — на каждом несколько скворечников и ни одной птички. Тишина. Благодать. Не чирикнет никто. Памятники, клумбы, но не кладбище. Школа дураков. Умственно отсталые дети — мой народ. Насадили этот идиотский лес, прибили на каждом стволе домики для птичек, а они, гады, на юг улетели. Без возврата, без надежды вернуться. В моем городе все пьяные — валяются на чугунных скамейках, чешут в паху вшивом, просыпаясь в полубреде, кутаются в кургузые фуфаечки. А я за стеной от них, за прозрачной. Наблюдаю, улыбаясь совершенно по-идиотски тоже, — ведь я один из них. Кретин. Просто немного быстрее, чуть сильнее некоторых и опасная бритва в худом кармане, чтоб наотмашь в горло бить. Это когда жажда мучает. Кровь чужая вкуснее своей поди. Слаще…
Никому не нужен. Ни чему не рад. Увидимся. Надеюсь, не так скоро.


2.
история на мурлялях.

Грузины, сами по-себе, — очень импульсивные. А я вот не то что бы совсем отморозок, но приморожен порядочно. В общем, мы с Кахой отрабатывались по проколу, например, у оптовых баз. Выпасали лоха-моториста, с папкой или барсеткой, набитой лавандосом, дырявили затыкой колесо, и пока тупиздень ставил запаску насаживали сумарь. Бывало, на морозе лепили газету на лобовуху, ну и тоже тянули наскоряк. Если терпила ненароком палил нас и начинал хипешовать и вайдосить, то я его тромбовал, чтоб мурло защемил и притих. Филки тратили тоже вместе, без затей, — канали к барыге — Гаце, и затаривались цамали, по-грузински; лекарством по-нашему, а точнее — отравой, ширкой. Трескались прямо на хавере у Гацы. Поганая мразь всегда жалилась, что на дозняке, и вымораживала, чтоб ей слили пару точек. Раз, кароче, жбякались у нее на кухне, а она уже размороженая в тыщу, а один хуй, гондонша, скулит — «Дай, да дай». Дали ей, блять. Пока Каха, в комнате уже, в ящик залипал, тварюга-Гаца упоролась в сопли и оскалилась. Когда я прокнокал это ублюдство, дура уже посинела. Я Кахе слил эту тематику за барыжку нашу, мол — «Пизда ей — зажмурилась», — а он, падла, тоже умотался до невменоза, потому в кукундере у него вата полная и телепрограммы. Он мне стелит: «Я ее маму ебал, Илюх, че не знаешь как делать? Выкинь ее!». Ха! Сказано-сделано.
Гребу жмур на плечо. Спустился на первый этаж, да и скинул ее в ванек с мусором. Сверху крышкой прикрыл. Думаю — «И хуй с ней». Под утро Каха пришел в себя, мы еще раз по-ништяку втерлись, он отдуплился, что Гацы-то нет, ну и базарит, типа, — «Где она?». Я как есть сказал, что, мол, так и так — вынес и в помойку скинул.
Еба-а-ать!
Как он начал терпилить на весь дом. Сначала не верил, думал — чешу ему, когда дупля отбил, что нихуя, — стал кубы кидать, типа мокруха, прием, легасосы — надо рулить отсюда. Ну, мы наскоряк халабуду обшманали, более-менее ценняк и медиполам нужный подкрутили, подмотали, вынесли в телегу нашу. Упали, кароче, на измену по-децалу оба. Биджорик трещит еще, как хуй в коробке, причитает. Я за рулем, на шизняке тоже, но на морозе. Едем по двору, глядь — курица эта заебаная шкондыбарит, вся в ошметках какой-то пидерсии. Мы обрадовались, конечно, но в салон зачуханеную такую ее не пустили. Перетерли с ней, а она и не отстреливает дупля ваще, как в помойке оказалась. Дура, хуйли. Кобыла безмозглая. Хотел ей на прощанье в макитру разок навезти, разозлился чо-то. Но, Каха — добрый же, дал ей вмазаться еще… Упылили оттуда. Катили ржали, базару нет, — не каждый день мрази барыжные воскресают. Такая вот канитель мутняковая, братва.