вионор меретуков : Пропуск в большую литературу

«А теперь давайте разберем недостатки, — деловитым тоном сказал я и посмотрел на собеседницу.


Передо мной на стуле сидела хорошенькая барышня.


В руках я держал рукопись, ее рукопись. Помнится, в ней меня заворожили следующие слова: «он огляделся по сторонам и пополз по каменистому склону, помогая себе ногтями». Ну, с ногтями понятно. Это, разумеется, шедевр. Но вот «огляделся по сторонам» непросвещенный читатель может пропустить, ведь «огляделся» не требует «по сторонам», «огляделся» — это уже «посмотрел по сторонам».


– М-да, — продолжил я и слегка смутился. Вернее, даже не смутился, а задумался, притормозив речь перед атакой. А предстояло мне сказать барышне многое, словом, высказать всю правду, высказать честно… Но надо было высказать ее не впрямую, а как-то… помягче, что ли. Все-таки барышня старалась, писала какую-то муру, вот принесла метру на суд.


— Видите ли, милочка моя, — начал я елейным голоском. Я заметил, что собеседница напряглась. Ты смотри, соображает!.. – В вашем произведении хромает композиция, э-э-э, и с лексикой недурно было бы поосторожней… Тема, опять же… В пору моей, теперь уже, увы, — я пожевал губами, — увы, далекой, молодости было такое понятие: «мелкотемье». Это понятие в полной мере применимо к вашему творению…


Барышня открыла рот, вероятно, имея намерение возразить, но я предостерегающе поднял руку.


— Давайте непредвзято посмотрим на вашу героиню. Что она у вас делает каждое утро? А то и делает, что каждое утро встает и полчаса куда-то смотрит.


Барышня заморгала глазками. Я продолжил:


— Все это очень мило, но пишете вы об этом невыносимо длинно, с мельчайшими подробностями, на которых не стоит останавливать внимание читателя.


— Как это у вас там?.. – я заглядываю в рукопись.- «Долго смотрит в окно...», вот видите, долго… Потом полчаса с подругой говорит по телефону. О чем они говорят? Да о всякой ерунде… Но вы приводите разговор полностью, во всех подробностях, словно это не болтовня двух московских дур, а высокоумная беседа ученых мужей, размышляющих об эмпирической теории познания. Наконец, разговор завершен, читатель с облегчением может вздохнуть.


Вздохнул и я. И опять углубился в изучение рукописи.


— М-да, разговор окончен… Но не тут-то было! Она, эта ваша героиня, опять у вас принимается за старое, то есть опять таращится в окно. Таращится еще полчаса. Теперь вы приступаете к описанию того, что она видит за окном. И, действительно, что же она там видит? Да все те же серые тучки, по обыкновению летящие в чужедальние страны. И ни одной мысли! Подчеркиваю, ни одной!


Я укоризненно покачал головой. У меня страшно пересохло во рту, и душа властно требовала пива.


— Потом, — продолжал я зудеть, — она у вас начинает потягиваться. Потягивается, потягивается, потягивается… делает она это столь долго, что так и ждешь: она у вас или вывихнет себе тазобедренный сустав, или, не дай бог, издаст непристойный звук, то есть, пукнет, что, возможно, и будет соответствовать жизненной правде, но уж слишком будет отдавать натурализмом, которым, помнится, еще в девятнадцатом веке французы грешили.


Тут бы мне вспомнить, что передо мной сидит не биндюжник с Привоза, а хорошенькая девушка, но я, что называется, закусил удила и уже не мог остановиться.


— Каждый из нас утром, понимаете ли, встает, а иные действительно, что ж тут скрывать, иногда и пукают, и я не вижу в этом ничего предосудительного. Все мы люди. М-да! Но это не значит, что это как раз то, о чем мы должны во всеуслышание заявлять. Факт пуканья, как таковой, не есть предмет искусства. Всякая чушь или незначительная деталь, если она не является составной частью чего-то важного, не заслуживает того, чтобы о ней много говорили.


Мне пришлось взять короткую паузу, чтобы отдышаться.

— Вот… А теперь о главном… – я уже устал тянуть кота за хвост и чувствовал, что меня вот-вот прорвет, — с этого, наверно, надо было и начать, но я, видя такую красоту… — я посмотрел на собеседницу, барышня скромно поджала ножки и опустила глаза.


— М-да, видя такую красоту, — я крякнул и непроизвольно щелкнул в воздухе пальцами, — короче, я расслабился, и потом я сегодня вообще не в духе, после вчерашнего… Ах, знали бы вы, сколько было выпито! — я поморщился. — Впрочем, это к делу не относится. М-да, вы уж не обижайтесь, но, повторяю, с этого мне надо было начать. Слушайте внимательно! Слушайте и запоминайте.


Барышня навострила ушки.


— Итак! – я привстал и возвысил голос. — Вы, голубушка, дура! Самая обыкновенная классическая дура! И если вы, милочка моя, не осознАете этого прискорбного факта в полной мере, то есть не выхлебаете сию чашу до дна, вас ждет глубочайшее разочарование. Но если вы сейчас на меня не обидитесь и постараетесь извлечь из моих слов пользу, тогда еще не все потеряно… Вы еще сможете принести пользу отечеству, только вы должны избрать для себя, так сказать, иное поприще. Кстати, в этом я мог бы вам поспоспешествовать, мой добрый приятель держит кондитерскую на Тверской...


Последние слова я говорил в пустоту. Пока я разглагольствовал, барышни и след простыл.


…Истории этой без малого двадцать лет. Барышня давно превратилась в солидную красивую даму. Когда я изредка встречаю ее в редакционных или иных коридорах, она скользит по мне царственным взглядом и… проходит мимо».