Скорых Дмитрий : В обществе чистых тарелок

Очнулся, приоткрыл один глаз, среди пыльных пустых коробок от посуды нашарил припасенную бутылку минералки, жадно приложился к горлышку, судорожно глотая живительную влагу. Артем Кострыкин постепенно возвращался к действительности, вырываясь из пут похмельного сна. Голова уже не болела, только немного поддавливало в области затылка, и слезились глаза. Он потер их ладонями и зевнул, издав протяжное «эх». Потянулся, расставив руки в разные стороны и, ухватившись за край полки стеллажа, поднялся. Артем находился на складе. Здесь, в дальнем от входа углу, все было завалено коробками. Посуду, которая в них находилась, привезли на этой неделе и еще не успели толком с ней разобраться. Собственно говоря, в обязанности самого Кострыкина, как кладовщика, или, иначе, менеджера склада, и входило провести учет продукции, а так же осмотр на предмет брака и боя.
В фирме «Полная чаша», занимавшейся оптовыми поставками посуды, он работал уже второй год и до сегодняшнего дня особых проблем у него не возникало. Артему было двадцать семь лет. Высокий, худощавый, с узким лицом и острым длинным носом, внешне он напоминал аиста, птицу, которая по одному очень глупому поверью приносит детей. Собственных детей Кострыкин не имел, и был чрезвычайно этому рад, хотя иногда и подумывал о семье. Его новая девушка, Катя, училась в институте и считала, что им еще рано заводить серьезные отношения, которые несомненно станут помехой будущему карьерному росту в адвокатской конторе ее отца. Необязательного Кострыкина это полностью устраивало. Сегодня у Кати был день рождения. Артем за неимением должной фантазии приготовил ей в подарок набор столовой посуды. Упакованная в яркую, красочную коробку, она лежала в его кабинете под компьютерным столом.
Кострыкин посмотрел на часы. Мутный еще не сфокусировавшийся после сна взгляд не сразу разобрался в том, какая стрелка где находится. Артем зажмурился и резко открыл глаза. Часы показывали семнадцать сорок шесть. До конца рабочего дня оставалось менее пятнадцати минут, и он сразу же заспешил к выходу. На складе не было окон, свет не горел, поэтому между стеллажами приходилось продвигаться осторожно, а местами вообще на ощупь. И лишь только у ближней к выходу части огромного склада, где располагался выставочный зал, Кострыкин расслабился и зашагал уверенней, здесь было светлее.
Почему-то из всех сотрудников фирмы, отмечавших вчера зарплату, только Артем сегодня чувствовал себя по-настоящему плохо. Тяжелое, давящее на виски, похмелье и загнало его в самый дальний угол склада, подальше от людских глаз. Спать хотелось невыносимо. После обеда, когда все сотрудники разошлись по делам, кладовщик сразу же ринулся сюда, в обитель тишины и мрака. Приспособив под кровать старый, никому не нужный брезент, он закрыл глаза и тут же уснул. Пятница, конец рабочей недели, а значит, никаких непредвидимых указаний от начальства ждать не приходилось. Вряд ли кто-то мог его искать. А выспаться было просто необходимо. Еще не хватало явиться к Кате на день рождения с красными, как у коровы, глазами и больной головой.
Артем дернул за ручку дверь и с удивлением обнаружил, что та заперта.
— Странно, — пробормотал он и полез в карман брюк за мобильником. – Сейчас позвоню кому-нибудь. Не могли же мужики про меня забыть.
Карман оказался пустым. Кострыкин раздраженно почесал нос, пытаясь припомнить, где мог оставить телефон. Варианта нашлось всего два: либо забыл в кабинете, либо на брезенте. Возвращаться обратно совершенно не хотелось, и он со всей силы забарабанил кулаком в дверь. Кто-нибудь из грузчиков наверняка крутился поблизости, этих работяг всегда последними домой отпускали. Артем немного подождал, приложив ухо к двери, затем постучал еще. Из-за двери не доносилось ни звука. Кострыкин почувствовал, как похолодела спина.
— Эй, кто-нибудь! – заорал он. – Я здесь! Откройте!
Его вопли эхом пронеслись по складу. Артем поежился. Темнота пугала, мешала сосредоточиться. Стало так жутко, что он решил включить свет. Электрощит висел как раз возле двери, и Кострыкин незамедлительно щелкнул выключателем. Под потолком, нагреваясь, загудели лампы, и через мгновение на складе стало совсем светло. Посуда, висевшая на стендах, зловеще заблестела.
— Вы-пу-сти-те ме-ня! – сбивал кулаки о дверь Артем. От напряжения его голову вдруг пронзила резкая боль. Кострыкин присел на корточки и обхватил виски руками. Вместе с болью пришла неожиданная догадка. – Пятница же сегодня – короткий день, — в ужасе прошептал он.
Никто из сотрудников «Полной чаши» в пятницу не задерживался на работе. Ровно в пять часов вечера они дружной гурьбой покидали здание фирмы, уставшие и счастливые, окунаясь в предвыходной вечер, дыша полной грудью и предвкушая долгожданный отдых. Артем всегда шел в первых рядах, весело перешучиваясь с коллегами, и широко улыбаясь, от чего его нос казался еще длиннее. Всегда, но только не сегодня. Бросившись обратно к брезенту, он проклинал себя за привычку оставлять ключи от склада в кабинете. Эта связка никогда не помещалась в кармане брюк. Ключи вечно впивались в ногу, царапались и причиняли одни неудобства. Наверняка мобильник остался вместе с ними в ящике стола. Но есть, внушал себе Кострыкин, есть еще шанс, что он лежит себе приспокойненько на брезенте и ждет хозяина, чтобы спасти, чтобы вырвать того из заточения. Нужно всего-то нажать пару кнопок, дозвониться до кого-нибудь с работы, и его спасут. Мужики откроют дверь и будут долго смеяться, а он, Кострыкин, глуповато улыбаясь, будет пожимать плечами, мол, ну бывает, что ж поделать, главное директору не говорите. И никто ничего не расскажет, ведь они нормальные, не стукачи, и все понимают.
Артем облазил каждый сантиметр, заглянул в каждую щель, приподнял все, что только можно было приподнять, но так и не нашел телефона. Обессиленный он упал на пол и долго лежал, мучительно пялясь в потолок.
— Как они могли про меня забыть? — словно молитву, раз за разом повторял Кострыкин. – Катя будет ждать, будет звонить. Что она подумает? А вдруг станет меня искать, пойдет в полицию, а те, естественно, первым делом отправятся сюда. Вот было бы здорово! Пускай меня даже уволят – плевать! Как-нибудь переживу. Это все равно лучше, чем проторчать здесь все выходные.
Рассуждая таким образом, Артем сам не заметил, как уснул. О том, что делать эти два дня, а, главное, чем питаться, он как-то не подумал. Не до этого было. Впрочем, как водится в таких случаях, голод сам о себе напомнил.
Кострыкину снилась Катя. Они стояли друг напротив друга в ее комнате возле кровати. Та почему-то была не заправлена. Одеяло, комом лежало посередине, а подушка на половину свешивалась с края, едва не падая на пол. В руках Катя держала огромное блюдо, полное горячих, пышущих жаром пирожков. Пирожки манили, притягивали взгляд. Хрустящая, золотистая корочка, чудесный, волнующий аромат свежей выпечки, от такой красоты у Артема засосало под ложечкой, и рот сразу наполнился слюной. Он протянул руку, прикоснулся к самому верхнему и крупному пирожку, почувствовал его тепло, представил, как сейчас откусит огромный кусок и будет с наслаждением есть.
— Эй, нука отвали, я их не тебе готовила! – раздраженно взвизгнула Катя, убирая блюдо в сторону.
— Как не мне? – удивился Кострыкин. Он огляделся по сторонам. Кроме них двоих в комнате больше никого не было.
— А так! Ты мне подарок на день рождения подарил?
— Кать, извини, он в кабинете остался. Это набор посуды, самый лучший, я его специально весь день выбирал.
— Набор посуды?
— Да, самый лучший, — повторил Кострыкин, отчаянно кивая и заламывая руки. – Итальянская керамика, последняя коллекция, тебе обязательно понравится.
— Ну и жри свою посуду тогда! – Катя изменилась в лице. – Нормальные мужики девушкам золото дарят, украшения всякие, ну, или духи, на худой конец. А мне, как всегда — непонятно что! Набор посуды он приготовил, я тебе что, кухарка какая?
— Хорошо, давай я что-нибудь другое подарю, только не обижайся, и, это… Можно хотя бы один? Ну хоть самый маленький?
— Да пошел ты знаешь куда!
Блюдо полетело на пол, и пирожки покатились по всей комнате, как бильярдные шары. Кострыкин кинулся их собирать, но те раз за разом выскальзывали рук, словно мелкие рыбешки, и никак не давали себя поймать. В отчаяние Артем проснулся. Происходящее во сне казалось таким реальным, что он даже чувствовал их тепло на руках. Живот свело голодной судорогой, и Кострыкин отправился на поиски еды. Словно Робинзон Крузо по необитаемому острову, он бродил по складу, в надежде отыскать хоть какую-то пищу. Возможно, забытый одним из грузчиков тормозок, или еще что-нибудь, пускай черствое, или даже несвежее, главное, чтобы это можно было съесть. На поиски Артем потратил более получаса, но так ничего и не нашел. В отличие от Робинзона, у которого в распоряжении находился целый остров, где пищу можно было поймать или сорвать с дерева, склад мог предоставить только посуду. Какая ирония, подумал Кострыкин, меня окружают горы тарелок, вилок, сковородок, кастрюль и ни грамма еды. От этой мысли голод только усилился. Тарелки, в изобилие представленные на стендах выставочного зала, словно издеваясь, поблескивали в ответ на взгляды Артема, словно дорогие автомобили на витрине автосалона. Шикарные машины, на которых ему никогда не ездить, тарелки из которых нельзя поесть. Артем взял одну из них, белую и холодную, со скользким эмалированным покрытием.
— Кладя в тарелку грошик медный, три, да еще семь раз подряд. Поцеловать столетний, бедный и зацелованный оклад, — в задумчивости пробормотал он. Когда-то давным-давно Кострыкин мечтал поступить ГИТИС на актерский факультет, и усердно готовился, заучивая стихи, репетируя монологи перед зеркалом, оттачивая голос и дикцию. Эта мечта так и осталась неосуществимой, впрочем, как и все остальные задумки. Зато сейчас, он вновь представил себя на сцене перед аудиторией. Лицо Кострыкина озарилось улыбкой, глаза заблестели. Он выставил тарелку вперед, как знамя, и зашагал с ней по складу, продолжая декламировать громко и нараспев. – А воротясь домой, обмерить на тот же грош кого-нибудь. И пса голодного от двери, икнув, ногою отпихнуть.
Артем шел, отбивая каждый шаг с такой силой, что уже начинали гудеть ноги. Пол отвечал гулким, тупым эхом. Стеллажи нависали темными громадами со всех сторон. От них некуда было деваться, некуда спрятаться. Высокие, почти до самого потолка, забитые коробками с посудой под завязку.
Хорошенькую же я нашел себе работу, взгрустнул Кострыкин про себя, — интеллектуальную. Просто мечта, а не работа. Хожу теперь тут, читаю Блока, в то время как все нормальные люди проводят вечер в компании друзей, или сидят с семьями в теплых, уютных квартирах, где ужин уже лежит на столе, а по ящику идет очередная белиберда, которую никто не смотрит, но и без нее тоже нельзя, как-то не получается. И почему я не стал актером, или поэтом, или музыкантом, на худой конец? Почему вести учет гребаной посуды, это все, на что может сгодиться Артем Александрович Кострыкин? Всю жизнь от звонка до звонка, от понедельника до пятницы, а потом глубокий вдох, и снова ярмо на шею? И отпуск на две несчастные недели два раза в год, а потом снова пахать, пахать, пахать, как Папа Карло, и так до самой пенсии, если не сдохну раньше!
— Эге-ге-ге-гей! – в отчаяние заорал он во всю глотку.
— Эй-эй-эй, — спокойно ответил склад, и показалось, что даже немного усмехнулся.
Тарелка уже не холодила руки, напротив, на мгновение Артему показалось, что он буквально соединился с ней, пустил пальцы-корни и теперь они одно целое, как две жидкости в сообщающихся сосудах, или сросшиеся клетки в живом организме.
— Ай-й-яй, — Кострыкин дернулся, словно обнаружив на теле огромного паука.
Тарелка выпала из рук, грохнулась на пол и будто в замедленной съемке разлетелась на куски. Белые, острые осколки валялись у него под ногами, а Артем смотрел на них сверху выпученными глазами, тяжело дыша и нервно сглатывая. Самое настоящее откровение явилось ему в этот момент и поразило до глубины души.
— Вот так и вся моя жизнь, как тарелка. Гладкая, чистая и пустая. И нечего в нее положить. Куча возможностей, которыми нельзя воспользоваться. Не живу, а прозябаю. Не ем, а облизываюсь, как голодная собака. И стоит сделать хотя бы один неверный шаг, одно неловкое движение – эта тарелка падает и разбивается. Куча осколков. Хоть потратишь потом полжизни, не получиться собрать из них даже такую же пустую тарелку. Жалкое подобие с недостающими кусочками, хрупкое, готовое в любой момент вновь безнадежно рассыпаться, — он сделал глубокий вздох, шмыгнул носом и продолжил. – И все, кого я знаю, с кем работаю, с кем пью в кабаках по выходным, все они точно такая же пустая никчемная посуда. Да сколько же можно находиться в этом обществе чистых тарелок? — Кострыкин замолчал и задумался, обыгрывая в голове новую мысль. – Катя… Катя не такая. Не зря она мне приснилась с полным блюдом пирожков. Она сама, как это блюдо, она полная, нечистая, и потому Катя – ошибка. Моя ошибка. Катя ничего не даст, не станет делиться. Даже если буду ползать у нее в ногах и собирать брошенные на пол пирожки, они все равно мне не достанутся, не по зубам. Кого я все это время обманывал! Твердил, что такие отношения меня устраивают, говорил, что так даже лучше, пускай она выучится, сделает карьеру, а вот потом… Ага, а потом расколошматит мою тарелку вдребезги! Конечно, папа у нее известный адвокат, уж он-то ей пирожков всегда подкинет, а мне так и грызть холодный фарфор или керамику всю жизнь в ожидании неизвестно чего. Ну нет, не бывать этому! Кострыкин не будет сидеть голодным и ждать, пока ему наложат. Еще не старый, вся жизнь впереди. К черту это все! Снова буду поступать в ГИТИС или еще куда-нибудь. Стану актером. Мне еще будут рукоплескать залы. Ничего не дается просто так, все нужно вырывать с корнем, тянуть из последних сил, как репку, и только тогда, только к таким людям, которые стараются, приходит успех.
Артем сел на корточки, взял самый большой осколок и принялся внимательно его разглядывать. Так и просидел бог знает сколько времени, тихонько хныча и вытирая нос рукавом. Потом встал, швырнул осколок в сторону и отправился в выставочный зал. Здесь он долго бродил среди многочисленных стендов с посудой, молча, в тишине, пережевывая, словно жвачку, вязкую, тягучую ярость. Кострыкин смотрел на тарелки и видел в них лица знакомых людей, директора «Полной чаши», своих друзей и коллег по работе. Они смотрели на него мертвыми, пустыми, лишенными осмысленности взглядами. Их губы беззвучно двигались, как у больных на смертном одре. Что они хотели сказать? Какие слова и фразы проговаривали эти люди? Кому пытались донести свои мысли?
— Жалкий лепет оправданья, — глядя на них, резюмировал Артем.
В то же мгновение он размахнулся и со всей силы ударил по одной из тарелок. Раздался звон, и кулак сразу обожгла резкая боль. Он почувствовал, как вниз по пальцам стекает кровь. Эта кровь только еще больше разозлила, придала какой-то особый, глубокий смысл задуманному. Взревев, словно раненый зверь, Кострыкин ринулся в бой, ломая и круша все вокруг. Он валил стенды на пол, пинал и топтал посуду, не чувствуя боли резался об осколки и продолжал громить выставочный зал. Еще никогда Артем не ощущал такого воодушевления. Он был неуязвим и силен, как бог. Жалкая посуда, звеня и разбиваясь на куски, гибла под напором всепобеждающей ярости и сокрушительного гнева. Кострыкин не успокоился, пока не уничтожил все. Тяжело дыша, он уселся посреди осколков, вытер пот со лба и тихонько запел:
— Слушай рабочий, война началася. Бросай свое дело, в поход собирайся. Смело мы в бой пойдем за власть Советов. И как один умрем в борьбе за это…
Постепенно со словами революционного гимна сознание начало возвращаться к Артему. Сердце забилось в нормальном ритме, взгляд прояснился. Когда Кострыкин окончательно понял, что натворил, то поднял руки вверх, запрокинул голову и завыл. Окружающая картина действительно была жуткой, а последствия, грозящие ему теперь, пугали еще сильнее. Что с ним будет? Как объяснить этот погром? Маячивший впереди понедельник виделся Артему днем приговора, судным днем, когда все решится и каждому воздастся по заслугам. Оставалось только как-то прожить эти два дня, ведь раньше на складе все равно никто не появится.