вионор меретуков : Философы и индюк
14:09 20-08-2013
…Раздается слабый, как бы придушенный, звонок в дверь.
Приятели переглядываются.
– Какую ещё падлу несет в столь поздний час? – грозно произносит Раф, делая ударение на слове «ещё». И, вздернув подбородок, оглядывает собутыльников. Разыграно безупречно. – Кто вознамерился нарушить наш покой?
– Ну вот! Так всегда! – скулит Колосовский. – Только-только этот чертов индюк, с трудом делясь на четыре неравные части, начал вписываться в наше лукуллово застолье, как тут же какой-то подонок, какая-то алчная ссскотина! пытается ворваться в наш тихий уголок, чтобы узурпировать сиротский стол, столь многотрудно созидавшийся! Объедать голодного может только негодяй. И не просто негодяй, а негодяй голодный! А страшнее этого может быть только отвергнутая женщина или людоед. Раф, прошу тебя, не впускай в дом пятого едока. Скажи ему, что нам самим жрать нечего! Если это баба, мой тебе совет – потребуй сначала от нее полноценной сексуальной сатисфакции, а уж потом скармливай ей свою долю!
Через минуту Раф возвращается, ведя за руку ясноглазую девчонку лет восемнадцати.
Все поворачиваются в ее сторону.
Колосовский внимательно осматривает девушку с головы до ног.
Когда ему было столько же, он мог сожрать полтеленка. Девка крепкая, ядреная. Такая, если ее не остановить, сметет со стола все до последней крошки, что ей какой-то индюк! Вон как глаза горят! Как у голодной кошки! Сразу видно, что не ела добрых два дня… Где их только Раф выкапывает? Нет чтобы приводить сытых…
Он опять окидывает девушку взглядом. И только теперь замечает, что девушка совсем не дурна. Колосовский начинает рассматривать девушку с возрастающим интересом. Черт возьми, да она просто красавица!
Неожиданно легко он поднимается со своего кресла.
– Германом нарекли-и-и меня-я-я, – напевно грассируя, представляется бывший замминистра. Протягивает руку и вкрадчиво осведомляется: – А как зовут вас, о, дитя рабочих предместий?
Раф, отстраняя руку Геры, подводит девушку к столу и усаживает напротив Зубрицкого.
– Германом, старая ты развалина, нарекли тебя тогда, когда ее прабабушка еще не познакомилась с ее прадедушкой… – сурово вещает Раф.
– Плоско, глупо, пошло, неоригинально… – слегка раздражаясь, быстро говорит Колосовский. – Так как же вас зовут, малышка? – опять обращается он к девушке.
– У нее нет имени… – смиренно молвит Раф, оглядывая стол в поисках чистого прибора.
– Как – нет?! – изумляется Герман.
– Молода еще. Родилась недавно. Не созрела…
– Не понимаю… – Герман в замешательстве опускается в кресло.
– У нее пока только порядковый номер…
– Это что-то новенькое… – широкое лицо Колосовского кривит недоверчивая улыбка.
– Сейчас все так делают, – солидно поясняет Раф, – чтобы не было путаницы. Многие осознали, что пора наводить порядок в стране. Надо же с чего-то начинать…
– И под каким же номером вас зарегистрировали в этой проклятой жизни, о чудо мое? – сочувственно вопрошает несостоявшийся министр, пытаясь поймать взгляд юницы.
Пока происходила странная пикировка, девушка рассеянно смотрела по сторонам.
– Под каким еще номером? – вдруг говорит она. – Я что, скаковая лошадь? Лошадность и вселошади…
Герман откидывается на спинку кресла.
– Я не ослышался, принцесса?! – он приходит в совершеннейший восторг. – Вот так-так! Вот мы, оказывается, какие умненькие! Да мы читали, подумать только, философов древней Эллады! Лошадность!!! Вселошади!!! Наверно, и треклятого ирландца одолели, несмотря на дурную манеру означенного островитянина использовать разнорядные литературные стили? Вам не говорили прежде, что вы необыкновенно хороши собой? Говорили? Не удивительно…
Герман умиленным взором ласкает девушку.
– Ваш благодетель, опекун и гнусный совратитель, – Герман небрежно кивает в сторону Рафа, – таких красавиц и умниц прежде не приводил. До таких высот он никогда не поднимался. Скажу вам, дорогая, по секрету, его потолок – это базарные торговки, наделенные какими-либо скрытыми достоинствами, вроде килы, застарелого триппера или костоеды. И еще гипсовые женщины с веслом. Знаете, большие такие, неподвижные, с арбузными грудями. О-о! От них он просто чумеет! Это его сюрреалистический идеал красоты. А также бывшие ссыльные поселенки, вооруженные тройными рядами золотых зубов. Сколько их тут перебывало! Не счесть! Наш старичок и сейчас водит их сюда целыми батальонами! Ах, я страстно горю желанием узнать ваше имя, о, прекрасная и
образованная незнакомка! В наше время…
– Отвали от девочки, чертов сатир! – Раф нашел вилку, нож и рюмку и колдует над гостьей, обслуживая ее с обходительностью провинциального официанта. – Сам того не желая, Гера весьма грамотно разрекламировал мои достоинства! – мурлычет он себе под нос.
Герман наращивает напор:
– Имя! Имя, о, божественная и несравненная! Ах, какая вы красавица! Я уверен, что у такой обворожительной девушки и имя должно быть прекрасным.
– Зовусь я Мартою, синьор… – тихо говорит ясноглазая и ядренозадая и потупляет взор.
– Вот видишь, все и прояснилось: ее зовут Мартой, – вмешивается в разговор Тит.
– Зовусь я Мартою, – повторяет девушка.
– Что так печально? Ах, да, повинны мартовские иды… Теперь все ясно, – Герман театрально всплескивает руками, – ты в марте родилась, о дочь греха. Пятнадцатого марта…
– О, нет, в апреле… число тринадцать ближе мне… И не грешны родители мои. Они безгрешны, в законном браке я ими зачата…
– Еще печальней… – Герман величественным жестом извлекает из кармана белоснежный платок и прикладывает его к сухим внимательным глазам.
– Святой человек, – говорит Зубрицкий девушке и пальцем показывает на Германа.
Герман кланяется и опять обращается к девушке:
– Рядом с этими мерзавцами любой будет выглядеть святым.
Раф наливает всем. Девушке наливает полную рюмку.
– Пей, дочка.
– Дочь?! – Тит от изумления разевает рот. – С каких это пор ты взрослой дочери отцом… э-э-э… стал?
– Какая она ему дочь… – бранчливо замечает Колосовский. Девушка ему нравится. Он обожает молоденьких. – Какая она ему дочь, – повторяет он, – скорее уж, внучка… Знаете, что сегодня поведали мне старые сплетницы, имеющие обыкновение сидеть на скамейке перед вратами, ведущими в многокомнатную берлогу нашего гостеприимного и хлебосольного хозяина? – Колосовский широким жестом обводит пустой стол. – Так вот, эти добровольные соглядатаи, напоминающие беззубых одноголовых церберов, рассказали мне, что последнее время контингент жертв этого вертопраха изменился: Раф перешел на несовершеннолетних и теперь чуть ли не каждое утро выводит отсюда по одной свежей внучке… А то и по две. Представляете? Он же извращенец, принцесса! Я как честный человек не могу молчать.
– Старушки, дочки, внучки… – отрешенно бормочет Раф, глядя на корзину с индюшкой. Потом вдруг вскипает: – Кто будет варить эту сладкоголосую птицу старости, эту белотелую нимфу, забитую на пушечное мясо по ошибке? Старина Гарри, сегодня твоя очередь кашеварить. Марш-марш на кухню! Возьми самую большую кастрюлю, лучше бельевой бак, но, смотри, наруби сначала это съедобное произведение природы на порционы. Колоду и топор найдешь на городской площади…
Энциклопедически образованный Зубрицкий на секунду задумывается:
– На площади Святого Павла?
Раф одобрительно кивает.
– Всенепременно на порционы, произведению природы это пойдет на пользу, и оно быстрее сварится, – подхватывает Герман, – но, должен вам заметить, птица сия низкого полета и не достойна площади Святого Павла или – что одно и то же – Гревской площади. Там предавали экзекуции высокородных. А эта птица… Скорей уж, ей подойдет площадь Трагуарского Креста, где казнили всяких голодранцев, – заканчивает Колосовский и победоносно оглядывает друзей. Мол, и мы не лыком шиты, мы еще и не такое знаем!
Старина Гарри с деловитым видом встает, вынимает индюка из корзины и, положив его на плечо, направляется на кухню. При этом он громко причитает:
– Вот еще! Делать мне больше нечего, как рубать этого клятого индюка на порционы!
Герман по-медвежьи наклоняет голову и поворачивается к Рафу:
– Коллега Шнейерсон, вы не можете игнорировать нездоровый интерес широких народных масс к вопросу о подлинности ваших родственных отношений с прелестной Мартой… Какая такая дочь, когда я точно знаю, что никаких дочерей у тебя никогда не было?
– Кто знает, кто знает… – тусклым голосом говорит новоиспеченный отец. – Мог же я, в конце-то концов, от шести своих бывших жен поиметь хотя бы одну отроковицу?
– Поиметь… – гримасничает Колосовский, – что за лексика! Где ты учился?
– В Московском государственном университете имени Михаила… – горделиво возвещает Раф, – имени Михаила… – Раф кашляет, – Михаила… Михаила… – он останавливается и с бессмысленной улыбкой смотрит на приятелей. – Михаила Ивановича… Михаила Ивановича… – он щелкает пальцами.
– Калинина?.. – помогает Колосовский.
Раф отрицательно мотает головой.
– Лумумбы?.. – услужливо подсказывает Тит.
– Имени, имени… – мучается Раф, – имени Михаила… Михаила Андреевича…
– Суслова?.. – опять подсказывает Тит.
Некоторое время Раф с признательностью взирает на Тита. Потом крутит головой:
– Нет-нет, ты что, какой к чёрту Суслов! Имени Михаила… Михаила Борисовича…
– Ходорковского?..
– Да нет же! – взрывается Раф и продолжает страдать: – Михаила… Михаила… Михаила…
– Может, имени Михаила Архангела?
Раф вжимает голову в плечи.
– Господи, что за люди, – говорит он, – подсказать не могут! Михаила… Михаила…
– Ты так у нас всех Михаилов переберешь. Остановился бы уж лучше на каком-нибудь одном…
– Вот я и пытаюсь, олухи вы царя небесного! Ага, кажется, вспомнил! Михаила Евграфовича…
– Салтыкова-Щедрина?..
Раф подскакивает на стуле.
– Нет, так дело не пойдет! Память ни к черту, – говорит он удрученно и изобильно наливает себе водки. – Имени… – морща лоб, сызнова атакует он свое студенческое прошлое, – имени… – Раф опять щелкает пальцами, – вспомнил! имени Михаила Васильевича Ломоносова! – заканчивает он и на радостях залпом осушает целый стакан.
Все нестройно аплодируют.
– И закончил я, между прочим, – с воодушевлением продолжает Раф, вхолостую двигая челюстями, – филологический факультет… С красным дипломом.
– Оно и видно, – горестно вздыхает Колосовский, – оно и видно… – он делает добрый глоток и морщится. – Водка совершенно безвкусная…
– Водка отменная! – обижается Раф.
– Боюсь, что так оно и есть, – соглашается Герман, – просто у меня вкусовая атрофия… Старость, будь она проклята! Вы знаете, я совершенно охладел к выпивке. А это верное свидетельство угасания…
– Зачем же ты так много пьешь?
– А что же мне еще остается делать?
Герман приподнимается, нависает над столом, и, приблизив к лицу друга жаркие губы, со страстью шепчет:
– Где тебе удалось разжиться такой пышечкой?
Раф хмыкает.
Это распаляет Колосовского.
– У нее подружки есть? Такие же юные и обольстительные?
Раф кивает.
– Сколько угодно. Но все они привержены старинной традиции принадлежать сильнейшему, – говорит он и тычет себя в грудь.
Герман делает круглые глаза.
– Черт с тобой, – смягчается Раф, – одной могу поделиться. Она… – Раф задумался, опыт литератора позволяет ему моментально воссоздать в воображении образ реальной девушки, красавицы Наташи Лаговской, – словом, ланиты розовы ее и перси тяжелы, глаза глубоки, чресла широки и стан, как сахарный тростник…
– Ах, ах, – закудахтал Герман, – я, кажется, уже влюблен!
– Но, учти, она может оказаться тебе не по зубам…
– Ты мои зубы не трогай! Ты бы лучше о своих зубах беспокоился! Я-то в своих зубах уверен: они из легированной стали! В вот из чего сделаны твои?..
– Из фарфора. Севрского…
– Не знаю, не знаю… Не уверен. А вот мои… Знаешь, сколько я заплатил дантисту?..
– Откуда ж мне знать? Просто у тебя, может такое статься, как только ты увидишь подружку, пропадет не только желание вдуть ей, но и желание жить…
– Как это?..
– Позже поймешь… Кстати, из-за подружки ты лишаешься своей порции священной птицы. Я думаю, это будет справедливо.
– Хорошенькое дело! Ты хочешь сказать, что намерен отобрать у меня ужин в счет ночи с какой-то мифической девицей, которую я еще и в глаза не видел?
– Как знаешь. Это мое условие.
– Странное условие.
– Мне не нравится, когда у одного есть все, а у другого – ничего. Выбирай: либо ночь с незнакомкой, либо индюк.
– Даже не знаю, что и выбрать… Похоже, мне и остаток вечера придется пить вмокромятку, так, что ли? Сажать меня на насильственную водочно-спиртовую диету – это верх бесчеловечности! Кроме того, ты путаешь индейского петуха с ибисом. Тем не менее, я согласен. Ради ночи любви с обожаемой женщиной я готов на всё…
– Для тебя это жертва?
– Знал бы ты, – вздыхает Герман, – знал бы ты, как она велика… Я жрать люблю почти так же, как трахаться… – он делает паузу, раздумывая. Потом говорит: – Я все же уповаю на твое похвальное умение сострадать, я знаю, у тебя добрая душа… ты ведь отвалишь мне со своей тарелки кусочек… с коровий носочек?