Дмитрий (Ааора) Скребнев : Сируш

— Сируш! Сируш вернулся! – кричали дети и бежали, босоного пыля мимо домов.

Мамы хватали грудничков, жены тащили в дом мужей, сестры прятали братьев, дочери уводили отцов.

- Сируш идет!

Улица опустела, насторожившись занавешенными окнами, и только старуха Хлобыня так и сидела на лавочке у одуванчиковой клумбы. Она была слишком пожившей, чтобы бояться чего-либо на этом свете.

А Сируш шел и улыбался, широко голубоглазя по сторонам своего детства. Он помнил здесь все, помнил и примечал каждый закоулок этой деревеньки, каждый пригорок, куст и дерево. Помнил яблони в саду у хромоногого Гердиша с медовыми яблоками. Он заплатил за них шрамом на лбу — зацепился за ограду и упал, а Гердиш тем временем торопливо ковылял с дрыном за ним. Помнил налитую белую грудь только отродившей Маришки, которую мял и целовал в камышах затона, что за крайним домом на обрыве. Помнил тропку в темный прилесок, которого так боялся в детстве, и черного кабана, выскочившего на него в вечереющем полумраке около опаленного дуба. И свой дом он тоже помнил.

Сируш скрипнул калиткой и вошел.

Издох, значит, Буркаш. И того прожил лет тринадцать, пора бы. А новый пес, совсем щенок, нестрашно порыкивал из будки, словно боясь, что его услышат. Даже куры и гуси попрятались. Одна кошка, пепельная и бирюзовоглазая, бесстрашно вышла вперед, осмотрела его и широко размяучила пасть, словно требуя что-то.

- Мамо! Тато! – крикнул Сируш.

Никто не ответил, и он позвал еще раз.

- Уходь, Сируш, — раздался тихий голос. Верена — сестра его — неслышно вышла из бездверного дровяного сарая. Она стала совсем женщиной, рослой и красивой. — Уходь, не губи ридное мисто. Иди в другие края, не трожай, где вродився на землю.

Он повернулся к ней, протянул руку, но она отвернулась и спрятала лицо.

- Ни трожай тату хотя бы, — всхлипнула она. – Уходь.

- Верена, то же я, — сказал Сируш. – Не уходи лицом, то же я, то же брат тебе.

- То же не ты, — услышал он.

Отец стоял на крыльце, а мать закрывала его своим телом, не пуская вперед.

— Мой сыно умер, то же русалач пришел, мертвяк ходячий. Уходь к своим обратно, не пужай и не грабь нас, имей поклон к вродившим тебя. Знаемо, по что пришел ты – твоим русалачкам семя и жизни мужские надобны, чтобы приплодить к зимним льдам. Уходь, мы тобой откупились, не трожайте нас.

- Тато… — Сируш подался к ним, а отец отшатнулся, но устоял, не сбежал с крыльца. Мама в него спиной вжалась, словно в дом заталкивая, но сама руки вытянула и к Сирушу поднесла, до лица пальцами дрожащими дотронулась, провела по волосам, губам и глазам.

- А где глаза черные? – прошептала она. – И волосы твои не медвяные, а лунные стали. И пахнешь ты тиной, а не сеном. Сыну, уходь. Не губи мужиков, мало их осталось, война ушла всего как три года. Мало их.

- Я не возьму мужей своим девам, мамо, — ответил Сируш. – Я не за тем пришел.

Сируш отвернулся от дома и поднял лицо к слабому солнцу в маренистом небе.

- Ты не слышишь, мамо, ничего. Ничего не видишь. Я словно и не жил, пока не узнал ивовый шум, пока не вкусил закатные брызги, пока не впитал лунную воду. Я не стал мертвяком, мамо. Русалачки не выпили меня до дна, они оставили капли жизни, чтобы я смог взродиться и стать одним из них.

Сируш обернулся. И мама, и отец, и Верена смотрели на него напугано и удивленно.

- Так бывает, мамо. Редко, но бывает. Я стал одним из них, и не мужа я пришел забрать, мне не к нужде это. Я бы ушел, как гость уходит от хозяев, с поклоном и не утомив. Но не гостем меня встретили, а врагом. И уйду я не гостем.

Змеями заструились ручейки под ногами Сируша.

- Прощай, мамо. И ты, тато, и ты, Верена, прощайте, — он повернулся и пошел прочь, а змеи по ступенькам вбежали в дом, обвились мертвой хваткой на людских шеях, запрыгнули в раскрытые рты и выбрались наружу кровавыми слезами через выдавленные глаза.

Сируш шел по деревне обратно к реке, из которой и вышел. И крики неслись ему в спину, крики умирающих людей, тех, которых он когда-то любил, тех, которые когда-то любили его. Не умеют русалаки любить, не помнят они прошлого, они живут только во влажном воздухе реки, они любят только холодных рыб и скользкие ивовые ветви, голубые глаза пусты и холодны, лунные волосы не трепещут от ветра, грудь вздымает только студенистый тинный морок, а не живой вздох тела. Под крики и водный свист Сируш перестал быть человеком.

Змеи слились в половодье, скрыв под собой землю. Оно бежало следом за Сирушем, искрясь золотящимся светом от больного солнца. У крайнего дома он спустился к затону, окруженный бурлящей и пенящейся свитой. Его голубоглазые и лунноволосые подруги ждали, лениво жмурясь на ивовых ветвях и мшистых валунах.

Половодье расступилось и обтекло плачущую Маришку. Она сидела на коленях, пряча лицо в ладонях, ее плечи дрожали.

- Мне не к нужде муж, мамо, — сказал Сируш, словно мама все еще была за его спиной. – Мне нужна невеста.

Он сел на корточки рядом с Маришкой, мягко, но настойчиво открыл ее лицо и посмотрел в заплаканные красные глаза.

- Не плачь, — ласково прошептал он. – У тебя еще есть живое время до зимних льдов.



И поцеловал ее во влажные губы.