kirasin_papay : День знаний. (грядущему 1 сентября посвящается)

Его разбудил детский смех. Звонкий, как колокольчик, серебрящийся беззаботностью смех ребенка. Он доносился с улицы, где утреннее солнце, играя листвой в кронах деревьев, бросало пляшущих солнечных зайчиков ему в комнату. Яркие пятна света весело скакали по потолку и стенам, дробились в горке хрусталя, что прятался в глубине старого серванта, ярко вспыхивали на стекле рамок старых, выцветших фотографий и проваливались в топкую муть пыльной линзы древнего телевизора. Некоторое время он наблюдал за игрой света, прислушиваясь к звукам за окном и постепенно выпутывался из объятий сна. Наконец проснулся окончательно и с удивлением понял, что непроизвольно улыбается. Отбросив одеяло сел, спустил худые ноги на зябкий пол и посмотрел на циферблат мерно цокающего будильника. Восемь часов. Подхватив ногами стоптанные шлепанцы и почесывая худую грудь пошаркал в коридор. В полумраке долго не мог найти выключатель, пока не чертыхнулся — рычажок нашелся и в ванной вспыхнул свет. Лицо у него было худое и старое, скулы в седой щетине, худой кадык, костлявые плечи, неожиданно большие ключицы и дряблые мышцы рук. Старик. Он наклонился над белым фаянсом раковины, пристально вглядываясь в потемневшее зеркало, оттянул вниз веко, потом открыл рот и ощерил желтоватые неровные зубы. Показал себе язык. Наконец, глубоко вздохнул, сплюнул в раковину и пустил воду. Долго плескал тепловатой влагой в лицо, фыркал, сморкался, бормотал что-то невнятное.
Освеженный умыванием, прошел на кухню, наполнил пузатый чайник и поставил на газ. Бросил взгляд в окно и застыл. Там за стеклом, царил пылающий золотом сентябрь. Под синей глазурью неба волновались густые кроны багряных кленов. Листва сонно валилась вниз, на блестящие пестрым лаком крыши запаркованных машин, на темный, умытый недавним дождем асфальт. В больших лужах отражалось небо. Мимо них шли прохожие, чаще это были женщины с неожиданно нарядными детьми. Детишки были в пестрых ранцах с неправдоподобно огромными букетами цветов.
Застыв у окна, нелепый, костлявый старик с всклокоченной головой, в старой майке и нечистом заношенном халате, стоял, блаженно улыбаясь, впитывал тепло заглянувшего в окно солнца и смотрел на идущую в школу нарядную, деловитую малышню.
— Первое сентября! — громко сказал он сам себе и неожиданно рассмеялся, качая головой, словно говоря — Ну дела… Ему вдруг стало удивительно покойно и благостно, и от этой светлой картины за окном, и от уютного полумрака пустой кухни наполненной привычным урчанием холодильника и приглушенным бормотанием радиоточки. Вдруг ему показалось, что это последнее, что осталось в его жизни и какая то сладкая боль вмиг наполнила его душу. Так он и стоял, не смея потревожить это чувство, пока дверной звонок не разрезал тишину пустого дома. Старик непроизвольно вздрогнул, тревожно посмотрел в полумрак квартиры и растерянно пробормотал:
— Что же это? Вторник что ли? Марина? — потом крикнул громко — Иду! — и пошаркал к прихожей:
— Кто там? — спросил, а сам не дожидаясь ответа загремел дверными замками.
— Санэпидемстанция, дверку открываем… — с повелительной будничностью прогудела лестничная клетка — Проверочка плановая...
За дверью оказались двое мужчин. Один невысокий, плотный, средних лет мужик с веснушчатым лицом и прозрачными смеющимися глазами, сжимал под мышкой раздутый портфель. Показав какую-то бумагу, с машинописными строчками, заголовком «предписание» и длинным номером от руки поверх размазанного лилового штампа, споро прошел вглубь прихожей. Второй рослый, нескладный, лет тридцати, с тяжелым скуластым лицом держал в руке тяжелый кофр на замках, обитый темной кожей, весь в обрывках бумаги со следами печатей.
— Петра Лаврова шестнадцать, квартира четырнадцать? — рассеянно оглядывая парадную спросил молодой.
— Артамонов Вячеслав Павлович? — подхватил коротышка сверля хозяина пронзительными, неестественно веселыми глазами.
— Да, я. Именно так. Да вы проходите, проходите, — засуетился старик, — Вам в комнату, или на кухне удобно будет?
— Удобно, — жизнерадостно ответил толстяк из глубины квартиры — Нам везде удобно. Санек, дверь закрой. Гости прошли на кухню, портфель разместился на середине стола, а его владелец оказался на табуретке у стены. Молодой остался подпирать стенку.
— Вячеслав Павлович, паспорт принесите пожалуйста. — буднично произнес толстяк, запуская руки в нутро портфеля, — И побыстрее, будьте любезны, у нас очень мало времени. Старик, шаркая, бросился в комнату, долго копался в серванте, волновался, под руку попадались всё ненужные сейчас вещи: какие-то пожелтевшие бумаги, ветеранское удостоверение, коробочка с медалью «Ликвидатор Гатчинского заражения», одинокий капитанский погон, пенсионное, старые рецепты от руки, квитанции, огрызки карандашей и старые перьевые ручки… Наконец выудил красную книжицу. Закрыв секретер, он на некоторое время замер, прислонясь лбом к прохладной полировке. И вдруг зажмурившись едва слышно, тонко застонал. Постояв немного, крепко, до боли сжав кулаки, он несколько раз шумно вздохнул, вскинул голову и двинулся обратно, еще в коридоре заговорив громким, неестественно веселым голосом:
— А вы собственно… Что же это, проверка какая? Дружинники гражданской обороны? Помню, в войну ходили, в повязках, с приборами… Это… Поля мерили, таблетки давали...
— Ну ты че, батя? Какие поля? Какая, нахер, дружина? — ухмыльнулся молодой, — Двадцать лет прошло!
Гости, шурша полиэтиленом, споро одевались во что-то напоминающее накидки от дождя, прозрачные, с капюшоном и длинные до пят.
— Дело плевое, — натягивая резиновые перчатки, продолжил молодой, — Самописец бортовой заберем и дальше пойдем.
— Помалкивал бы ты, Санек — быстро перебил толстяк и ловко выхватил из стариковских пальцев паспорт, — Лучше смотри чё да как, опыту набирайся. Как автономов в паспортах метят знаешь? Нет не знаешь. Вот и гляди — он перелистнул книжицу, ткнул обкусанным ногтем — Во первых серия, видишь? У людей такого не бывает. Потом четыре цифры — номенклатура изделия, еще две код министерства — нуль два — это минсредмаш. Последние три индекс предприятия-изготовителя, это у нас, если память не шалит, объединение Электросила. Да. Местной сборки старикашка наш оказался. Родной, ёбтать. — жизнерадостно хохотнул толстяк.
Неожиданно почувствовав острый укол болезненного непонимания происходящего, старик тревожно заглянул в беспечно веселые глаза толстяка, и слабеющим голосом искательно забормотал:
— Простите, я не совсем понимаю… Что же это… В каком смысле...
— Да ты сядь, отец, сядь. В ногах правды нет, — весело сказал толстяк и положив руки старику на плечи, силой усадил его на табурет, напротив себя. — И не ссы ты так, дед, может еще пронесет. Некоторое время, словно старик и вправду был его отцом, толстяк с доброжелательным участием сжимал худые плечи, как вдруг обеими руками, неожиданно крепко взял его за голову и повернул к себе, в упор, лицом к лицу. Весь переменившись, став сосредоточенным, разом подобравшись, напряженно шаря быстрыми глазами по лицу старика, поймал его взгляд и буквально впился в него. Шли секунды, тишину нарушало только отстраненное бормотание радиоточки. Взгляд старика постепенно утрачивал осмысленность и становился снулым, стал застывать, словно старик заснул, или потерял сознание, но забыл закрыть глаза. Наконец мужик удовлетворенно кивнул, и заговорил, не отводя глаз, предельно четко произнося каждое слово, отделяя одно от другого длинными паузами:
— Кобальт шестьсот восемь, асимптота семь, енисей триста сорок два, дебаркадер литий четыреста восемь дробь один, гамма эпсилон полста десять, малахит три ноль пополам, полный стоп.
Старик, словно мертвая птица бессмысленно таращился в никуда и никак не реагировал. Шло время. Мужик ждал, не шевелился, словно считал секунды. Наконец, шумно, с досадой выдохнул и поднял глаза на напарника.
— Не пронесло — мрачно констатировал толстяк, — Ну как так, а?.. Как так? — Забрав стариковские космы с затылка в кулак и сильно, со злобой, тряхнул безвольное тело:
— Ну чё такое, опять обрубос просроченный, а?
От рывка старик стал приходить в себя, повел рукой с трясущимися пальцами, глаза обрели осмысленность и сразу стали наполняться ужасом, — А? Что?.. — захрипел он и неожиданно, подогнув ноги, мягко соскользнул с табурета.
— Куды ж ты собралась, гавнотина ты рваная, — почти нежно зашипел толстяк, перехватив старика обеими руками, приподнял над столом и задрав ему лицо, заглянул в залитые ужасом глаза. И вдруг страшным ударом, обрушил его голову об закраину стола. Снова вздернул лицо вверх: мелькнули белые, словно у бешеной лошади бельма глаз и переломанный, черный от крови нос. Щедрая серия брызг разом окропила белый бок холодильника, поверхность стола и стену напротив. Раскинув руки в стороны, старик закричал, утробно, страшно, заходясь в хрип и начал заваливаться назад, на спину. Толстяк перехватился, ухватисто забрал старческий затылок в свою большую цепкую пятерню и снова вогнал изуродованное лицо точно в ребро столешницы. Кровь ударила тугой струей, на вытертый линолеум посыпались зубы.
— Каждый блядский день, продрот этих собирать, а они сука не отзываются! Не отзываются!!! Разговаривать с тобой?! — развернув к себе пузырящиеся хрипом обломки лица заорал толстяк — Разговаривать?! Да хер! Хер в нос! — резким разворотом он метнул, словно мешок с костями, завернутое в халат безвольное тело к окну. Старик врезался боком и спиной в чугунную гармошку батареи отопления, и обвалился на пол, нелепо раскинув тощие ноги. Остро запахло мочой, из под халата проступила и начала быстро расти большая лужа. Наступила тишина, мужики не шевелились и только смотрели на корчащееся в вонючей луже тело.
— Ну щас кончится, и начнем помолясь, — помолчав, сказал толстяк верзиле, — Ты это… Не тяни давай. Ножницы доставай...
Неожиданно в старике вспыхнула воля к жизни: судорожно суча ногами и слепо шаря руками вокруг, зайдясь в истошном вопле, в слепой надежде, что его кто-нибудь услышит, он извернулся на карачки и попытался ползком прорваться мимо мужиков. Толстый ловко схватил его за шиворот и приподнял, в этот момент, молодой, сильно, как при футбольной подаче, вогнал носок ботинка в воющий беззубый оскал, разом оборвав его и опрокинув изломанное тело на спину. Снова наступила тишина. Толстяк, сморщившись словно от гадливости, смотрел на корчащееся перед ним тело: старика била судорога, как раздавленное насекомое он судорожными рывками поджимал голенастые ноги, из развороченного лица хлестала кровь, один глаз закатился вверх, второй комично, как у сломанного клоуна, съехал к переносице. Вдоль всего тела проходили конвульсии и тогда было видно, что у старика сломана шея — залитая кровью голова заваливалась набок под неправдоподобным углом, как у тряпичной куклы.
Не оборачиваясь, толстяк взял протянутый ему большой садовый секатор, внимательно осмотрел лезвия, несколько раз щелкнул проверяя и буркнул напарнику: — Хорош сопли жевать, на ноги садись.
Некоторое время мужики возились примеряясь, верзила усаживался на коленки, а толстяк, разорвав майку обнажил бледный костяк, по которому еще пробегали судороги редеющих конвульсий. Наконец примерившись лезвием к нижней перемычке межреберного хряща, он вогнал режущую кромку под кожу и в несколько уверенных движений вскрыл грудину, обнажив багровое месиво, темную губку легких, мраморные полуарки ребер, все в бледных перетяжках сухожилий… Старик слабо дернулся, издав глухой стон выплеснул из развороченного рта последнюю порцию крови и прогнав по телу затухающую волну конвульсий затих.
Брезгливо морщась, мужик шарил рукой в разрезе, молодой стараясь не смотреть, прятал искаженное лицо в сторону. Наконец нащупав, толстяк ухватился и вытянул наружу большое, с голову ребенка, отливающее металлическим блеском яйцо, темное от крови, с тянущимся в глубь тела гофрированным кабелем.
— Отака херня, маляты, — довольно сказал он и протянул яйцо молодому — Помой и убери, а я пока квитанцию заполню.
Забрав яйцо и резким движением выдрав кабель из неподвижного тела, молодой пустил воду в раковине и начал педантично обмывать крутобокое металлическое тело. На отливающей титаном поверхности мелькали то блестящее линзой смотровое отверстие с мерцающим багровым светом в темной глубине, то заглушки технологических разъемов, то большая латунная шильда с гравированным текстом: «НПО »Электросила" Автономный наблюдательный модуль общего назначения «Малахит» на биотическом шасси. Бортовой номер ДУ 371/4570009. Министерство среднего машиностроения при совете министров СССР. Ленинград 1952 год. Внимание опасность! Не вскрывать, радиоизотопные термоэлектрические элементы."
Согнувшись над столом, толстяк что-то писал шумно черкая шариковой ручкой, пока молодой тщательно протирал найденным полотенцем титановое яйцо и аккуратно укладывал его в кофр. Вдруг засвистал забытый чайник. Вздрогнув от неожиданности, мужик смущенно хохотнул, убрал бумаги в изношенный портфель, погасил газ и задержался у окна: там все так же небо отливало перламутром, волновались золотые клены и смеялись дети, радуясь солнцу, небу и наступающему дню знаний.