Бездельник : Как мы бомбили Аляску (продолжение)

Нелевка
Проснулся Семенов так же резко, как и отключился. Несколько секунд соображал, оглядывая окружающую реальность осоловелым взглядом, будто пытался припомнить то ли сон, то ли то, что было до внезапного закрытия им глаз. Вообще такие провалы бывали с майором во время полетов не так уж и часто, хотя беспокоить уже начинали. Оно ведь заспишься вот так и привет – поминай как звали… Повторишь, так сказать, подвиг Гастелло, только уже не по собственной воле, и не супротив ворога-супостата, а на мирных просторах своей собственной, забывшейся в предутренней дремоте Родины.
В ногах мирно сидел, что-то бурча себе под нос, Чечеточник. Леха уставился на попутного гостя сначала с недоумением, как бы вспоминая, что это за хрень в его кабину привалила, затем вспомнив всю предысторию, крякнул и, матерно выругавшись, сказал:
— Да, не привиделось значитца.
— Так что, водила летный, парковаться будем? — ехидно сказал мелкий, — А то и впрямь выпить давно уж не грех и размяться тоже. Челябинск уже, почитай, как с час назад пролетели. Чуть в дыму над промзоной не заплутали, хотя красиво чадит, разноцветно. Бывал там, хошь расскажу?
-Нет. Я сам оттудова родом, что мне тебя слушать, — лениво ответил майор.
— А, ну тады ой, как говориться. Тогда другое предложение. Тут через минут пять лету Нелевка должна быть, если праильно идем. Знаешь небось такую. — Чечеточник игриво хмыкнул и скривился.
-А, Семенов? Самое время туда завернуть. Потешимся!
«Нелевкой» назывался небольшой аэродром, затерянный в необъятных сибирских лесах. Видим он был только сверху. Все подъездные дороги большую часть года были не проходимы, поэтому жил на нем народец обособленно. Толком его по назначению никогда и не пользовали. Так разве что, в самом начале, да и то больше для показухи. Хотя, построенный лет 50 назад, рядом с одной из секретных частей, на картах он все еще числился действующей боевой точкой. Своего парка самолетов давно не было, а залетные просили посадки крайне редко. По сути, заглядывали только свои. Так и зарастала потихоньку взлетная, ветшали ангары, а состав жестко и уверенно спивался, пользуя исправно поставляемый из центра спирт. Когда тот заканчивался, а химию пить не хотелось или уже не моглось, гнали еще и свое, ставя брагу из практически всей местной флоры.
Особо отличалась в этом деле здоровенная бабища, Нелька, Нелли Абрамовна Гейсман, кладовщица со склада ГСМ. Невесть, как попавшая в эту сибирско-военную глухомань одесская еврейка. Говаривали, еще из сталинских ссыльных, батя ее был. Самого-то расстреляли, а дочурку вроде не за что было, или не досмотрели просто. Так при кухне и вырастили. Девать то некуда больше было – вот и прижилась на хозяйстве. Сначала посудомойкой, потом было попробовали поварихой – да есть приготовленную ей бурду не выдерживали даже луженные желудки местных замшелых авиаторов, потому и перевели потом в спиртово-керосино-мазутное царство– на склад.
В честь нее, среди крылатых забулдыг, аэродром и прозвали «Нелевкой». Но славилась среди всей летческой братии она не только своими алкогольными закромами. Любвеобильна и покладиста она было донельзя! Найти приют в ее необъятных телесах мог найти любой, у кого было не только желание, но и хватало смелости ринутся на это подобие морского льва, только с руками и ногами, да еще огромной, давно, правда, обвисшей, грудью. Но главным, что надо было иметь озабоченному внезапной «любовию» храбрецу — наличие полного отсутствия брезгливости. Похотливая и веселая, отдавалась она с таким первобытным задором и животным натурализмом, что с непривычки, особливо у молоденьких солдат «срочников» или незнающих, опадало все, что могло.
Но вот с заду Нелька не давала, принципиально. Да и вообще по буржуйски называемый «doggy style», а проще говоря, раком, не признавала ни в каком виде.
«Что я, сука течная, чтоб меня так загибать! А то как, вместо того, куда надо – в жопу промахнется? – возмущалась женщина, — Мой потом елду евоную от говна. Вот заботы то! А спереду, красота. И титьки можно помять, и уста мои сахарные лобызать! »- начинала кокетливо на этих словах ржать Нелька.
Ну, на счет уст сахарных можно было еще поспорить, потому как несло от аэродромной Венеры по преимуществу табаком, перегаром или чесноком, который ела она в огромных количествах, по ее словам, для «дезинхекции».
Сам же секс. Или как она его называла «порево любовное» Нелька воспринимала, как физкультуру, мол, тоже для здоровья. И занималась им по принципу – чем больше, тем лучше и полезнее. Учитывая вечно голодных до плоти служивых на аэродроме и залетных штурманов (приблудные летчики по большей части брезговали ее немытого туловища), недостатков в таких оздоровительных процедурах у кладовщицы не было.
Вот в эти призывно распахнутые объятия, хотя еще и не подозревая об этом, правил свой «Мессер» майор российских ВВС Алексей Тимофеевич Семенов. Сделав пару кругов над полем и приветственно помахав крылами, он зашел на посадку.
Вслед за самолетом, вынырнув из разрезанного им пополам облака, хоронясь в сторонке и немного позади машины, в сторону полосы пошел на снижение и желтково-сияющий шар.
Нелькино утро
За пропыленным, а скорее всего, ни разу не мытым окном подсобки сизоватой дымкой забрезжило очередное Нелькино утро. Поежившись под тяжелой и колючей солдатской шинелью и предрассветной зыбкостью кладовшица, натянула грубое сукно себе на голову, что-то пробормотала и, подтянув оголившиеся и замерзшие за ночь пятки под полы импровизированного одеяла, громко, на всю комнату, с треском испортила воздух.
Полежав еще минуту, она отбросила шинель и резко села на топчане. Почесав под мышкой жесткие и курчавые волосы и понюхав пальцы, она поморщилась и вслух сказала: «Н-да, надо б в баньку сёдни сходить». Затем окинув заспанными со сна, еле открытыми глазами свое жилье, женщина икнула и начала шарить по полу, ища холодную кожу кирзачей. Нащупав голенища засунула в них босые ноги и, грузно шагая по скрипучим доскам некрашеного пола, потопала к умывальнику. Постучав ладонью по алюминиевому пестику допотопного устройства она наскоро побрызгала в лицо ледяной водой, шумно прополоскала рот от утреннего перегара, хлебнула с ладошки пару глотков воды. Потом Нелька утерлась подолом ночной рубашки и пригладила гребенкой из пальцев спутанные за ночь лохмы, резонно посчитав, что красота, в общем-то, наведена достаточная.
Не одеваясь, как была в одной, застиранной, необъятных размеров ночнушке и кирзовых сапогах на босу ногу, она отворила дверь и пошла сквозь утренний туман к стоящему чуть поодаль деревянному сортиру. Через минут двадцать, проведенных внутри продуваемого всеми ветрами сквозь зияющие со всех сторон щели скворечника, обычный утренний туалет кладовщицы склада ГСМ закрытого, а точнее забытого в необъятной Сибири, аэродрома был закончен.
Вернувшись в комнату Нелька залезла под кровать и порывшись в тюке старого тряпья, вытащила оттуда литровую бутыль самогона. Налив пол стакана мутноватой жидкости залпом выпила. Резко и шумно выдохнула, занюхала собственной подмышкой, снова при этом подумав, что в баню то все-таки пора. С завтраком на этом тоже было покончено.
В сенях что-то заворочалось, протопало, и в дверь робко то ли постучались, то ли поскреблись. Нелька посмотрела на обитые дерматином, половину борта старого прицепа, служившие преградой в ее девичьи альковы, рыгнула сивушным выхлопом, но на призыв не отозвалась.
-Эт я, Ниельк! – проблеяло из коридора.
-Кто я? – сурово и зычно пробасила Нелька, заведомо напуская на себя неподкупность, приставленной к государственному горючему кладовщицы.
-Я, Нурсултан! – отозвалась дверь.
Нелька почесалась, осмотрела неприбранную комнату, эмалированное ведро, используемое зимой вместо отхожего места, которое забыла опорожнить выходя со сна до сортира, затхлый бомжатник постели и проворчала, будто под нос, но так, чтобы за дверью было слышно: «Открыто! Заходь!»
Дверь дернулась пару раз, но не открылась.
— Закрыта, Ниеличк. Савсем ни аткрывается! – жалобно проговорил потрескавшийся дерматин и снова дернулся.
Женщина тяжело встала, с хрустом расправила, потянувшись, могучие плечи и, переваливая необъятный зад, пошла к двери. Половицы под весом кладовщицы опасно заскрипели, так и норовя треснуть при каждом шаге ста с лишним килограмм живого женского мяса. Подойдя к входу и убедившись, что крюк, служивший замком, и правда закинут на вкрученный в стену огромный болт, откинула его и рывком отворила дверь. В проеме стоял мелкий мужичонка, в потертой солдатской робе, к которой прижимал газетный, с жирными пятнами сверток.
«Килограмма на два будет», — сметливым взглядом оценила подношение Нелька, а вслух сказала:
— Ну чего еще надо, болезный, чего приперся, спозарань, делов что ля на поле нет других, а, басурманин?
-Дараствуй, харошая! – ускоглазое лицо визитера расплылось в щербатой улыбке. Зуб ему, кстати, месяца три тому уже как, выбила сама Нелька. Случайно, когда, не поняв восточной изысканности ласки, с которой полковой ассенизатор, казах Нурик, хотел погладить ее руку. Ну и ткнула его в пол силы, булочным своим кулаком, в лицо.
-У гости пришель. Вот подарка принес, — Нурик стал спешно разворачивать сверток, но слишком засуетился разрывая бумагу, и выронил принесенное. На пол шлепнулся приличный шмат сала. Казах быстро присел, поднял его и счистил рукавом налипшие на край просоленного свиного жира крошки, пыль, сухие травинки и грязь. Полы Нелька подметала только в канун праздников.
-Вот, сало, харооооший, фффкууусный, — причмокивая и шумно сопя расхваливал подарок ассенизатор.
— Тиебе вот принес, Ниельчик, ф падарак, кушай, харошая!
— А сам что не жрешь, чурка, или Махмут твой не велит? – Нелька довольная своей неполиткорректной шуткой громко хрюкнула, что должно было означать, видимо, в ее понимании, девичий звонкий смех и целомудренное смущение.
-Не Магомет, Аллах, — засмущался Нурсултан.
— А один хер, нечисть нерусская, — незлобиво закончила религиозный спор кладовщица, взяла шмат, понюхала и, скорчив удовлетворенную гримасу, бросила подношение степного поклонника на стол. Развернулась и равнодушно, будто никого рядом и не было уже, в развалку, как утка, пошла назад к кровати. Села. Пружины истошно даже не вскрипнули, а взвыли, приняв любвеобильное тело своей постоялицы.
-Ну чего пришел?
Нурик ходил к Нельке уже два месяца с одной целью – ее телом. Каждый понедельник, в восемь утра, с точностью московских курантов, он скребся в ее дерматиновые двери, но каждый раз женщина кокетливо делала вид, что даже не подозревает, зачем на этот раз к ней пожаловал сей замызганный воздыхатель.
Потянувшись, как медведь после спячки, женщина бухнулась на спину и рывком тяжеловеса-штангиста закинула на койку огромные ноги. Будто задумавшись, посмотрела в темное окно и скучающе спросила.
— Чего надо то ть? Или так, побалакать приперся?
Нурик засуетился, стремясь сократить еженедельную прелюдию и присев в ногах, стал поглаживать голые ступни кладовщицы.
— Саскучшылся, Неличк, саскучшылся! Ай какой красивый ты женщин, самый красивый у нас на эродром, самый сылыаткий! – щебетал, льстиво ломая русский, казах-ассенизатор, — Луплю тебя, польш жызнь, луплю, Неличк!
-Ха, лупишь!? По чем ты меня лупишь то, азият? — заулыбалась Нелька- Ишь, любит! Женись, коли любишь, а?
— Нэ магу, милый, нэ магу, ты жэ снаеш, кароший, нэ магу. Хатель, ошень хатель, но патом, харашо? — замялся, боясь облома с постельными радостями, Нурик.
-Да знаю, знаю, звереныш муслимский, что не по вере тебе баба православная. Эх! — женщина в задумчивости оттянула ворот и погладила алюминиевый крестик на простой веревочке, барахтающийся на студенистых волнах её необъятной груди. Одновременно с этим, как бы невзначай, она согнула колени и слегка развела богатырские ляжки. Застиранная ткань ночнушки соскользнула, обнажая белые столбы с молочными шарами коленей, между которых уперся похотливый ускоглазый прищур казахского Ромео. Тут же, робко и неуклюже копаясь с пуговицами на ширинке солдатского хэбэ, и что-то на ходу бормоча, Нурик стал протискиваться между них.
— Ты чавой это, чавой! — напуская озабоченный и непонимающий вид, закудахтала было Нелька, но ноги сами приподнялись повыше, охватывая ляжками в непробиваемые тиски тщедушное тельце утреннего мужичка. Носом Нурик уже уткнулся в сдобное нелькино декольте и по прежнему что-то, судя по всему восхищенно-похотливое, шепча, он торопливо, как кролик на случке, задергал своим тощим задом в наполовину спущенном подобии галифе.
Скоро казах засопел, потом, скривив и без того сморщенное яблоко, служившее ему лицом, тоненько застонал, дернулся пару раз и затих. На все про все хватило минуты, от силы двух. Потянулся было вытянутыми в трубочку губами к нелькиному лицу, но наткнувшись на сурово-брезгливый взгляд уже кладовщицы, а не женщины, скомкался и скатился с мягкого, не успевшего даже раззадориться, туловища Нельки, куда-то вниз.
Помолчав о чем-то своем и тяжело вздохнув, Нелька одернула подол. Грозно посмотрела на путающегося в подштанниках Нурика.
-Ну что, нелюдь, сначильничал! Иди давай отседова, проку от тебя, сайгака, как от…, — сравнения она подобрать не смогла, поэтому просто махнула рукой.
Насытившийся и будто подросший от собственной мужественности, Нурик вальяжно натянул прямо на грязные ноги, сброшенные у дверей кирзачи. Портянки, чтоб лишний раз не злить хозяйку, наматывать не стал, сунул за пазуху. Накинул засаленную телогрейку и подпоясал армейским ремнем, с, на удивление для золотаря-сверхсрочника, начищенной до блеска пряжкой.
-Я пайду, Неличк, красивый, луплю, я пайду, патом приду, ишо, патом, — нелепо, то ли кланяясь, то ли приседая, отступал в открытую уже темноту и холод сеней, Нурик. Скрывшись в коридоре, он осторожно, чтобы даже не скрипнуть, притворил дверь. Нелька даже не повернула головы к мимолетному утреннему визитеру и продолжала лежать на кровати. Утро продолжалось.
Минут через пять, повздыхав о судьбе своей одинокой, Нелька натянула форменные камуфляжные штаны, заправила в них свою поеденную молью ночнушку, намотала на ноги портянки и, засунув ноги в старые югославские сапоги, встала. Пора было на службу. На склад.
Выйдя в промороженный с ночи коридор барака, где проживали все служащие аэродрома, оглянулась по сторонам.
— Эк же засрали то все, сволочи, — поморщилась любящая во всем порядок кладовщица. Бардак разрешался только в ее собственной комнате. Поскрипывая рассохшимися половицами, она пошагала к выходу, синеющему через полупритворенную дверь в самом конце узкого тоннеля коридора. Проходя мимо комнаты, где жил недавно приехавший в часть художник-оформитель из городу, приостановилась. Из-за тонкого листа ДВП доносились сдавленные стоны и невнятное бормотание.
-Ишь, как мается, болезный, с похмелья видать, — покачала головой Абрамовна. Сердобольная Нелька всегда за глаза жалела бестолковый в своей алкогольной неудержности, мужеский род, который маялся по утрам, глядя на весь мир жалобным слезливым взглядом.
А с похмелья художник Дмитрий Егоров был всегда, поскольку прибыв еще месяца три назад на аэродром, ничего не делал и не творил, а пил ежедневно с механиками спирт. Однажды только, намалевал для клуба афишу к старому советскому фильму «Экипаж», на котором изобразил жуткий, похожий на ку-клукс-клановский крест, самолет в огне и лицо пилота в фуражке, опознать по которому актера Филатова мог только он сам. Только сегодня, как уловило чуткое к чужим страданиям, Нелькино ухо, стенал художник по-другому, не похмельно. Баба, по-мужицки кряхтя, наклонилась, раскорячив свой необъятный зад под натянувшимися и готовыми лопнуть от такого напора, штанами и заглянула в замочную скважину. В прорези ей явилась полупустая комната, в центре которой, на табурете, сидел абсолютно голый Егоров и плакал.
— Нежто ж допился, касатик! Не иначе «белка» к нему постучалась, — предположила шепотом Нелька и стала всматриваться в странного художника дальше. На буйного, со съехавшей крышей от белой горячки, он с виду не походил. Сидел смирно, только опасливо озирался, глотал слезы и тихо поскуливал. В руках у него она заметила кисть, да и сам Егоров, при более пристальном рассмотрении, оказался хоть и голый, но весь перемазанный краской самых разных цветов.
-Новый плакат, что ль малюет, для клуба, или «Боевой листок» для штаба, — предположила женщина, — а чего ж тогда плакать то? Треснув коленями, она разогнулась, помедлила чуток и решительно стукнула в дверь своим чугунным кулаком. Один раз. Грохота от этого удара было достаточно, чтоб разбудить любого, самого мертвого в своем пьяном забытьи, прапорщика. Прошло секунд двадцать, но в жилище художника ничего не пришло в движение, а скулеж и всхлипывания стали только громче и испуганней.
-Егоров, ёб твою мать, открывай! Ты чего там, совсем упился ужо? – громовым голосом пробасила Нелька и толкнула дверь. Та открылась, видимо художник и не думал запираться в своей конуре от внешнего мира. Женщина шагнула внутрь и увидела, что весь пол завален большими листами бумаги, на которых разной краской были нарисованы какие-то линии, круги, зигзаги или просто неясная мазня. Такими же творениями пестрили стол и железная, без матраса и одеяла, кровать у стены. Матрас же с комками грязного белья был свален в кучу в углу, возле умывальника. В центре всего этого безобразия, в почти осязаемом облаке перегарных паров, сидел, поджимая под табурет ноги, голый Егоров.
— Ты чаво, Митюша, али случилось чо? – сменив грозный тон на материнскую заботу, спросила Нелька. Егоров, увидев перед собой живого человека, весь сжался и тихонечко завыл. После чего закатил глаза и кулем рухнул на пол, громко стукнувшись о неструганные доски головой.
-Нешто помер, блядь, вот дела то, — расстроено вздохнула гостья творческой личности Егорова, — Эй, Митенька, ты чаво эт, родимый, живой?
Дмитрий открыл глаза, посмотрел на Нельку уже вполне осмысленным, даже сосредоточенным взглядом, но продолжил молча лежать в той же скрюченной на боку позе. Уже не выл. Затем резко выпрямился и встал, нисколько не смущаясь своей наготы.
— А я говорил! Говорил этим сукам, а мне не верил никто! Бляди тыловые! – вдруг неожиданно горячо и вдохновенно заговорил художник. Размахивая руками, сжимавшими на манер дирижерской палочки кисть, он забегал по комнате, судя по всему, даже не собираясь одеваться.
— Я всё, блядь, рассчитал! Сегодня! Точно сегодня! Ну, край — завтра утром, если погода не летная будет, прилетят они. Точно прилетят, хуй даю на отсечение!
-Да кто прилетит то, Мить? – спросила Нелька, скромно отводя взгляд от болтающегося на тощем тельце художника его мужском естестве.
— Кто надо! Не твоего бабского ума дело! – неожиданно злобно ответил Егоров, швырнул кисть на подоконник и оскалился желтыми зубами — Чего вообще приперлась, корова жирная, вали куда шла, керосин свой разбавляй!
Кладовщица ошеломленно уставилась на бесноватого мазилу плакатов и объявлений, аж рот раскрыла от удивления на такую неслыханную наглость. Она привыкла, что на аэродроме к ней откосились со всем почтением и уважением, если не сказать – благоговейно. Ткнув художника кулаком в грудь, отчего он мигом брыкнулся на задницу, Нелька рявкнула.
-А ну молчать, гавно! Ишь, обожрался очистителя, Пикассо недоделанный. Или скипидару своего нанюхался, скотина. С кем вчера пил? И мотню свою прикрой, сраму на три копейки, а болтаешь, как флагом полковым! – кладовщица сорвала с гвоздя на стене и бросила Егорову рабочий его халат.
Позади Нельки, мягкой и теплой скалой стоящей в дверном проеме, скрипнула половица и за плечом материализовался старший сержант Качеишвили, из строительного батальона. В бараке он захаживал к штабной машинистке Сонечке. Серой моли в роговых очках, близоруко пялящейся на мир через толстые стекла и свято верившей, что стройбатовский грузин – настоящий кавказский князь. Слух, который сам Малхази Качеишвили всячески поддерживал широкими жестами, неуемной горячностью во всем и гневно сверкающими очами. То, что он родился в богом забытой деревне Удомля, хрен знает какой области, знали только особисты. Но им было по херу, на что сержант берет баб из вольноопределяющихся, поэтому на счет его тайны они не распространялись. Опять же был повод, если что, прищучить и взять за яйца. Однако надобности пока не наблюдалось.
— Это чего он? Перепил? — осмотрев комнату, будто не замечая мечущегося по ней голого художника, меланхолично, как бы в никуда, произнес горец.
— Да вот, обопился, видать, «незамерзайки» с гаражными, теперь на людей кидается! – констатировала происходящее Нелька.
— Гражданский, – зачем то заметил Качеишвили, видимо считая, что технические, спиртосодержащие жидкости, которые время от времени употребляли все служащие на аэродроме и расквартированные по баракам в соседнем поселке люди, на военных и гражданских действуют по разному.
— Ну да. А какая разница то? Белка ко всем одинаково приходит, если закусывать одними карамельками, – глубокомысленно, и со знанием дела заметила женщина, — Вон худой какой, не жрет же ничего, кроме кофию своего, да воды огненной. Сроду не видела, чтоб закусывал. Занюхает гуашью своей, и валится под стол с трех стаканов.
Три стакана любого крепкого спиртного, по мнению Нельки, для местного контингента было дозой плёвой, почти детской. И если человек её, не моргнув глазом, не выдерживал, то уважения своей стойкостью, точнее отсутствием оной, у нее не вызывал. Хотя к Егорову, до утреннего инцидента, она относилась все-таки с некоторым трепетом. Еще бы, человек творческий, да еще и образованный, вроде как даже из самого Петербурга. Таких на аэродроме было – раз, два и обчелся.
Егоров снова сел на полу, впрочем, прикрывшись брошенным ему тряпьем. Посидев с минуту и потерев ушибленную грудь – медленно и с достоинством, встал, надел халат, застегнулся и сообщил.
— Чего орать. И тем более бить, по самому сокровенному. Сейчас все расскажу.
Нелька почесала через грубую ткань штанов зад, и с сомнением посмотрела на художника. То ли плюнуть на него, пусть госпитальные очередным делириумом занимаются, то ли все таки послушать, чего забавного расскажет из привидевшегося в горячечном бреду. Время уже поджимало, давно пора было открывать склад, но любопытство взяло верх и они, вместе с тоже заинтересовавшимся происшествием князем-сержантом Качеишвили, зашли в комнату и сели. Женщина примостилась на колченогий стул, Малхази бухнулся на голые пружины кровати. Сетка провисла под мощным телом грузина почти до пола. Оба уставились на Егорова.
-Теперь точно знаю – они прилетят и пиздец аэродрому. И поселку всему пиздец. И вообще всем! — с горящими глазами гоминьдановского пропагандиста сообщил художник.
-Кто прилетит, кому всем и зачем голый? – спокойно спросил Качеишвили.
-Летчики. Два. Сегодня прилетят, или завтра. Один наш, один не наш, многозначительно провозгласил Егоров.
— Прилетят и всё, с этого начнется неизбежный закат всей нашей спокойной аэродромной жизни. Катаклизмы и разрушения грядут, и хер смоешься. Почему – не знаю, но видение мне во сне было. А голый – потому, что спал, и одеться не успел,- по порядку заданных вопросов, пьяно-патетично отчитался, еще только-только начинающий трезветь Митенька.
— Так, Егоров, кончай пиздеть и говори с толком и по порядку. Кто, в каком количестве, с какими целями, принадлежность и оснащенность противника и вообще, откуда такая информация? — по военному серьезно отнесся к похмельному бреду художника старший сержант.
Егоров, посмотрев на сурового грузина, икнул.
— Я ж говорю – видение мне во сне было!
-Тьфу, ёбтыть, Махо, что ты его слушаешь, пьянь малахольную. Привиделось ему с перепою то, и всего делов то, — попыталась внести ясность в ситуацию Нелька, — Сейчас протрезвеет, или похмелится, наоборот, и попустит его.
— Мадам Гейсман, — церемонно обратился к Нельке Егоров, — Вы меня извините-простите, конечно, но ежели вы не понимаете серьезности излагаемых мной товарищу военному старшему сержанту обстоятельств, то и не хуй лезть со своим бабским умом в серьезные стратегические перипетии государственного масштаба!
Художник попытался закинуть на плечо полу замызганного халата, на подобие тоги римского сенатора. Жест не удался. Но, учитывая стремительность замаха, он не успел остановить руку, уже потерявшую кусок ткани от предполагаемой тоги, и Егоров случайно ткнул себе большим пальцем правой руки в левый глаз. От неожиданности и боли он вскрикнул, снова рухнул прямо на пол и опять принялся всхлипывать, бормоча что-то под нос, на котором повисла прозрачная, и, наверное, соленая на вкус, горючая слеза обиды и непонимания.
— Йех, мудило ты пьяное, — ласково вздохнула Нелька.
-Айда, ладно, Швили, пущай оклемается оформитель, к обеду отпустит, там и побалакаем, про пришельцев и апокалипсис, — и кладовщица шумно повернувшись, вышла из комнаты Егорова в коридор. Удаляясь от дверей, заскрипели под тяжелой поступью женщины, старые половицы барачного пола. Вслед за ней вышел и грузинский князь с лычками старшего сержанта.