Наталья Туманцева : Flores para los muertos

Он был таксистом, представляете?

***
Когда мама в очередной раз будто бы невзначай спросила: «Ниночка, а у тебя есть кто-то?» и Нина ответила:
— Да, мама, есть.
- И кто же он?
— Таксист, мама.
Софья Константиновна сделала вид, что не услышала, и перевела разговор на другое.

***
Нина сидела на кухне, среди груды сваленных в кучу подарочных пакетов и ела торт, запивая выдохшимся, Бог весть какого дня откупоренным пивом. Ела, давилась и плакала. Торт был вкусным, а раньше – и очень красивым: высоким, усыпанным миндальной стружкой, а поверху по мятно-зеленой желейной поверхности выложена была свежая клубника и цифра «5» из какого-то хрупкого разноцветного безе...

И новая жена Вадима была как эта февральская клубника – свежая, красивая. Милая еще была – испекла сама торт, этот самый, красивый, Степке на День рождения...

«Нина, вы меня простите… Я понимаю, никакие мои слова не ничего не изменят, но вот так бывает – любовь. Простите Вадима, он до последнего сопротивлялся, но есть что-то сильнее нас… Это сложно, но мне так хотелось бы, чтобы мы все остались друзьями, поняли друг друга… Ради Степы хотя бы. Могу я на это надеяться?»

Нине хотелось закричать, растоптать этот торт, эту клубничную милую Милу-Людмилу, сбежать ото всех и оказаться далеко, за много-много дней до этого, под старой гудящей пчелами липой в бабушкином саду, когда можно было обняв коленки плакать навзрыд от любой обиды, плакать и знать где-то, что пустяк же эта ее обида, ну пустяк же!

А тут не пустяк.

И вместо этого Нина сдавленным каким-то не своим голосом лепетала что-то типа «Да-да, конечно… Ради Степки… Я понимаю… Спасибо за торт… За цветы… Вы садитесь, сейчас начнется… Вадима зовите, начнется сейчас...»

Началось.

Клоунесса, тупая дура, дура, дура, два раза объявляла Вадима и Милу Степкиными папой и мамой, пока Вадим не отвел ее в сторону и что-то не прошептал ей на ухо. Потом звала уже Нину на всякие хороводы и поздравления, а потом, ну дура же, собрала всех на групповое фото, велела Вадиму обнять Нину, долго настраивала что-то там на треноге, все время покрикивая «Ближе, еще ближе!»

За эти пять минут Нина успела пять раз умереть от отчаяния, чувствуя на себе неживую, тяжелую, чужую Вадимову руку...

Но наконец, закончилось, детей разобрали, тетя Мила (Степа зовет уже ее радостно тетей Милой) специально для нее оставила кусочек своего чудесного торта «Вы ж ничего поесть не успели с этой суетой, я вам отдельно завернула...» Добрая, блядь, какая добрая и внимательная, торт принесла, цветы подарила...

Плакать Нина начала еще в машине, чуть перестала, когда выгружала подарки и букеты, укладывала Степку, и опять начала, когда наткнулась в сумке на аккуратно завернутый кусок...

***
Развод должен быть грязным, пошлым, с клеветой, оскорблениями, смертельными обидами. С кровавой прилюдной битвой за каждую пядь семейной жилплощади, за каждый щербатый сервиз, за каждое изъеденное молью покрывало.

И в этом есть высшая мудрость – в этих битвах теряются последние крупицы уважения друг к другу и обретается мощнейшее противоядие – презрение. Ибо ненависти мало. Нужно безразличие.

Только так можно выжить потом, начать снова жить своей маленькой жизнью с тихими радостями в виде хрестоматийных смены прически и новых платьев.

Вадим после развода оставил Нине все. Кроме возможности его презирать.

Интеллигентный развод, «красивое расставание» — «извини, я полюбил другую» и уйти с одним чемоданом, оставив «движимое и недвижимое имущество» бывшей жене, попросив прощения у тещи, поговорив по душам с сыном «папа тебя очень любит и всегда будет любить, просто теперь мы с мамой будем жить отдельно, так бывает, но я буду тебя навещать...» И навещает, и деньги, подарки, участие в его жизни, День рождения вот первый после развода – с тортом, испеченным новой женой, «тетей Милой»...

Все, блядь, все так интеллигентно.

***
Жадные до подробностей подруги-знакомы, узнав, что ушел, оставив все, и денег на ребенка дает, и навещает, натужно как-то ей сочувствовали, в утешение приводя рассказы о том, как это было у других – «все, все забрал, выселил буквально в ночь, алименты – копейки, и те еще выбивать надо, ребенком не интересуется, так что тебе еще очень повезло, Нина, что Вадим таким порядочным оказался...» Утешало это мало, Нине хотелось, чтобы и Вадим так же, как тот «подлец». Тогда можно было бы его презирать и ненавидеть… А так, если такой благородный порядочный мужчина ее бросил, значит, что-то было с ней не так… Не мог просто так такой благородный и порядочный мужчина уйти от нее, был, был какой-то невидимый глазу постыдный изъян.

Даже мама, ее целомудренная мама, однажды спросила: «Нина, а может, в сексе у вас было что-то не так? Для мужчин секс важен, ты должна понимать.» А потом, не дожидаясь ответа:
- Зря ты ему так быстро дала развод, зря… Ну погулял бы месяц-другой, нагулялся да и вернулся в семью. Тебе терпимее надо было быть, по-женски умнее...
- Мама, он меня больше не любит, как ты не понимаешь?!!
- Ну, любит-не любит – это такое дело, а вот семью не дать разрушить – это ты уже твоя задача была, — поджав губы, закончила разговор мама, еще раз пристально посмотрев на нее, будто силясь все-таки разглядеть этот невидимый изъян.

***
На следующий день после Степкиного Дня рождения Нина возвращалась домой с вечернего репетиторства.

Таксист был как таксист, немолодой лысеющий грузный мужчина. В прокуренной машине играл шансон, что-то про девочку в летнем платье, которую вспоминает на зоне зек.

От этой промозглой февральской сырости и мокрых ног, от усталости, от пошлой песни, от застарелого запаха плохих сигарет и дешевого одеколона, от засаленных сидений и дурацкого болтающегося на нитке на лобовом Микки Мауса, от оценивающего взгляда давно небритого таксиса Нине захотелось плакать. И она заплакала, отвернувшись, практически вжавшись лбом в стекло.
Таксист потрогал ее за колено:
- Случилось что? Плачешь чего?
- Не ваше дело, везите, — зло ответила Нина.

И не заметила, как таксист свернул с основной дороги, заехал в какой-то переулок и остановился.
Опомнилась только, когда почувствовала, как ее сидение отъезжает назад, а таксист наваливается на нее, тыкаясь губами куда-то то в шею, то возле уха, то в щеку и шепчет «Дурочка, ну чего ты плачешь? Ты такая красивая, такая красивая, такая красивая» — задыхающимся шепотом. И дальше его руки расстегивают шубу, елозя неумело в меху, его холодная ладонь пробирается под свитер.
«Ты ведь тоже хочешь этого? Скажи, хочешь?»

Вжатая в кресло, все еще не верящая в реальность происходящего, Нина вдруг почувствовала, что хочет. Она действительно его хочет, этого пузатого, несвежего, чужого для нее мужчину. И от нереальности, невозможности этого желания у нее пересохло в горле, будто вся влага из тела переместилась в низ живота и растеклась пульсирующими потоками.
«Да...» пыталась прошептать она, но ничего не получилось, кроме тихого всхлипа.
«Скажи, скажи мне словами! Скажи «Я хочу тебя!» Скажи «Я хочу, чтоб ты меня трахнул! Я хочу слышать это!»

И Нина сказала. И потом была долгая возня в замкнутом пространстве двух по-зимнему одетых людей, с неловкими позами, с бесстыдной физиологией, со спертым воздухом и влажными салфетками, никак не желающими находиться...

Уже возле подъезда, когда Нина попыталась как можно быстрее вырваться, выскочить из машины, чтобы домой, скорее домой, таксист перегнулся через переднее сидение и сказал: «Э-э-э, дамочка, а рассчитаться?»

Содрогаясь всем телом, Нина начала судорожно рыться в сумке, ища кошелек, выгребая из него все купюры...

«Ы-ы-ы, да шучу я, шучу! Какие там деньги. Вот, держи!» — таксист достал с заднего сидения изрядно уже потрепанный букет кремовых роз. – Женщина сегодня у меня в машине его забыла, возил его весь день, а тут пригодился...»
Нина машинально взяла букет и пошла к подъезду, чувствуя спиной незастегнутый лифчик.

***
- Мама, хотела тебе сказать — я выхожу замуж...
- Ниночка, как? Вот это новость! И за кого?
- За таксиста.
_______________________________________
* Flores para los muertos – цветы для мертвых