: Они уходят в сентябре

Они уходят в сентябре. Люди, которых я люблю, уходят в сентябре. Всего один шаг, одно тупое, стремительное мгновение и их больше нет, дорогих мне людей. Самые лучшие на свете люди уходят в сентябре.

Нету дождя и листья не падают и туманы и росы…, и земля не тянет к себе вязкой слякотью. В их последних сентябрях осень не плачет, ее еще нет осени, она приходит потом, когда они уходят, люди которых я люблю.

Они уходят в жару, в мягкую, теплую пыль уходящего лета, улетают в поля, сладко пахнущие спелыми, южными помидорами, уносятся в ласковое, августовское море, растворяются в прозрачном хрустальном воздухе, слегка продернутом паутинками грусти.
Они уходят, а я остаюсь и не понимаю, отмахиваюсь, заставляю себя не думать и крепко зажмуриваю глаза и стараюсь не плакать. Я не понимаю, что их уже нет, что больше не будет, не будет никогда. Что это последний сентябрь, людей, которых я люблю, наш последний, жаркий сентябрь.

В начале сентября папа и дочка ездили на море. Маленькая, прозрачная от худобы девочка, с большими грустными глазами и моложавый, подтянутый, громогласный отец. Жили они в маленьком дощатом домике на самом берегу далекого, малолюдного в это время, моря. Папа вставал рано утром, на рассвете и, стараясь не шуметь, искал в полутемной комнатке, старую, брезентовую сумку с крючками, грузилами, блеснами и прочим бесценным скарбом рыболова-любителя, заворачивал в газету краюху черствого, привезенного из города черного хлеба, отрезал ломоть плотной, отдающей синевой, соленой, болгарской брынзы и, захватив длинные, камышовые удочки убегал на рыбалку. Сколоченный из тонких досок домик, за ночь пропитывался морской влагой и к утру, постель становилась сырой и зябкой, Перед уходом отец укутывал дочку еще одним одеялом. Торопливо подтыкал колючий, шерстяной плед вокруг маленького, свернувшегося калачиком, тела и убегал рыбачить.
Девочка спала долго, пока не рассеивалась утренняя дымка и веселое, желтое солнце не подымалось над морем, и не согревало деревянные стены их хижины. В домике не было окон и, когда она просыпалась, то видела только тонкие солнечные лучи, пробивающиеся через щели между досок и яркие отблески солнечных зайчиков, прыгающие на блестящей жестяной кружке, стоящей на маленькой тумбочке у ее изголовья. Девочка открывала глаза, когда в домике становилось совсем тепло и, острый солнечный луч врывался в комнату через круглую выеденную солью дыру и ослепительно вспыхивал на ее маленьком, бледном личике.
Девочка вскакивала с постели, распахивала настежь двери и замирала на пороге узкой, бревечатой веранды. Бескрайним шелестом золоченной солнцем ряби перед ней являлось море. Огромное, живое, оно змеилось, шевелилось, перекатывалось гладкими скользкими спинами волн и вспыхивало, играло, переливалось миллионами мелких, блестящих брыг.

- Папааа!,- приложив ко рту ладошки, маленькая девочка в блекло-голубых, выгоревших на солнце трусах, звала отца. Она нетерпеливо вертела головой во все стороны, стараясь первой увидеть папу, а за спиной ее трепетала, вздымалась гулким парусом и рвалась к морю натянутая вместо занавески серая, задубевшая от высохшей морской влаги простыня.

- Ого-го! Яяя – здееесь!,- папа всегда появлялся неожиданно, внезапно. Вдалеке возникала его бегущая по берегу моря, поблескивающая на солнце, загорелая фигура. Девочка с восторгом замирала и каждый раз в голове проносилось «В чешуе как жар горя…»
Она никому не говорила, что папа ее один из тех самых сказочных, тридцати трех морских богатырей, но мечтала, что когда-нибудь, она встанет пораньше, хорошенько спрячется и увидит «как очутятся на бреге», ее папочка и все его верные товарищи.

- Давай! Беги ко мнее!
И девочка неслась по берегу навстречу папе, оставляла на плотном песке легкие отпечатки маленьких пальцев и пяток и, раскинув руки, летела к отцу. Папа подхватывал ее на бегу и, забежав по колено в море, падал вместе с нею в теплое мелководье. Они хохотали, брызгались, бегали наперегонки и она, выдыхала из себя весь воздух, пальцами, как прищепкой схватывала нос, сильно жмурила глаза и показывала папе, как умеет нырять и папа ее хвалил и учил плавать на спине. И девочка не боялась. Когда папа рядом, бояться нечего. Когда папа рядом.
А потом они шлепались мокрыми трусами на мягкий, раскаленный солнцем песок, капли воды скатывались с их тел и падали в белый, мелкий, скрипучий песок и сворачивались тяжелыми, мокрыми горошинами. Папа с загадочным видом, искал в своей волшебной сумке гостинец который передал ей незнакомый зайчик и доставал пропахший рыбой кусок черного хлеба и остатки брынзы и убеждал ее, что тот кто съест хлеб от морского зайца никогда не будет болеть и вырастет большим и красивым. И девочка ела подмокший черный хлеб и всем своим видом показывала, что он очень вкусный, она не хотела, чтобы зайчик на нее обижался и она верила папе.
Девочка очень верила папе.

Когда на берегу становилось совсем жарко, папа и девочка набрасывали на плечи рубашки, долго искали опять пропавшую панамку и отправлялись на местный рынок. Они шли не по морю, а по длинному, поросшему травой полю, раскинувшемуся вдоль обочины дороги и собирали букеты, каждый мастерил свой букет. Папа думал о чем-то своем и рассеяно складывал свою цветочную картинку, а девочка замирала перед каждым новым цветком, срывала его и сразу же мчалась к отцу, чтобы поразить его своей новой находкой и узнать, как называется найденная ею красота.
- Вот это ромашка, а вот календула, а это одуванчик, ты знаешь. Осторожно не уколись шиповником, А вот этот красавец с голубыми цветами цикорий, а еще называют его Петров Батог, желтым цветет чистотел, а синие красавцы это васильки полевые, а самые маленькие с сиреневым цветом это клевер и кашка.

Перед самым рынком они присаживались в тени большого дерева и рассматривали собранные букеты. Папин букет всегда оказывался красивее, и девочка расстраивалась, тогда отец раскладывал на траве все собранные ими растения и вместе они творили один большой прекрасный букет.
Девочка гордо несла букет впереди себя, сжимала его обеими ладошками. Иногда, она всем лицом ныряла в самую гущу цветов и шумно вдыхала терпко-сладкий, немного пряный запах последних цветов лета и свежей, только что сорванной травы. Нос у девочки покрывался желтой цветочной пыльцой и папа смеялся и легонько проводил ладонью по ее лицу и целовал дочку в пожелтевший носик.

Придя на рынок, папа присаживался на корточки рядом с дочкой и с заговорщицким видом они решали, кому сегодня подарят свой букет. Бабушке Наде, торгующей вкусными, румяными пирожками с картошкой, Сварливой Нельке, которая продавала хрустящие, малосольные огурчики или смешливой Наташке, у которой девочка покупала мороженое. Однажды они подарили свой букет суровой, неулыбчивой женщине, мойщице посуды из местной столовой. Красными, распаренными от горчичной воды руками, она растерянно взяла у девочки букет, долго и отрешенно смотрела на цветы и вдруг как-то странно вздрогнула, с обидой взглянула на папу, махнула рукой и заплакала.

На рынке папа и дочка покупали картошку, зелень, местный, еще зеленоватый виноград и небольшие желто-красные, райские яблочки. Затем папа долго пробовал и выбирал брынзу. Она должна была быть твердой, соленой, слегка крошиться при резке и немножечко скрипеть на зубах. Когда папа уже определялся с выбором, он просил продавца порезать небольшой брусок брынзы, наслоить ее тоненькими пластинами и завернуть отдельно этот порезанный кусочек.

А потом наступало самое главное — папа и дочка шли выбирать помидоры. Больше всего не свете, девочка любила помидоры. Больше чем конфеты, торты и все приготовленные мамой вкусности. И когда они с папой ездили на море папа разрешал ей съедать их столько, сколько ей хотелось.

Помидор на рынке их было очень много. Твердые, бурые, еще зеленоватые, предназначенные для консервации помидоры горами лежали на прилавке. В деревянных ящиках гордо располагались отборные, спелые, ярко-красные красавцы. Отдельными небольшими кучками лежали розовые, сочные, твердые, зеленоватые у основания микадо, иногда попадались темно-рубиновые, с коричневатым отливом помидоры, которые называли бычье сердце. Помидорно-арбузные горы возвышались на припаркованных у дороги прицепах легковых автомобилей.
В этом помидорном разнообразии сложно было определиться. Но папа точно знал, что им надо и хитро прищурив глаз, неторопливо прохаживался между торговых рядов. Иногда он останавливался, брал с прилавка помидор, обсматривал его со всех сторон, нюхал и ложил обратно.
И вот папа и дочка наконец-то находили их, те самые помидоры, которые им были нужны.
- Поливные? — небрежно интересовался отец.
- Да Бог с тобой, сынок, — усердно крестилась бабушка в белом платочке,- откуда ж у нас вода, водопровода ж нету. Не сомневайся сынок, мои помидоры, самые сладкие на всем базаре.
Они не были огромными и яркими, выбранные папой помидоры, они лежали маленькой скромной горкой где-то в самом конце базарчика. Теплые от солнца, небольшие, твердые и сочные, красные, спелые помидорчики. На каждом из этих помидор всегда была маленькая, неровная трещинка, они лопались сами по себе, трескались от избытка сока, солнца, от первой прохладной сентябрьской росы, трещинки эти были как подсохшие от ветра порезы на тонкой помидорной кожице.
- Вот, смотри дочка,- папа брал в руки помидорчик и, нажимая вдоль трещинки, легко разламывал его на две части, из помидора брызгал сок, а разломленная яркая мякоть искрилась белыми сахарными крупинками. Самые вкусные, самые сладкие в мире помидоры бывают только в сентябре, только с папой, в самых маленьких поселках на берегу теплого моря.

Девочка и папа сидели на ступеньках маленькой, узкой веранды. Между ними на теплых досках пола, на расстеленной газетке лежали черный, привезенный из города, хлеб, твердый, порезанный ломтиками, синевато-белый овечий сыр и миска теплых, потрескавшихся от солнца помидор. Папа ломал руками хлеб и ломти складывал на газету, а девочка, прищурив глаз, внимательно разглядывала море через мелкие дырочки тонко порезанной южной брынзы.

Они уходят в сентябре. Любимые, лучшие в мире люди уходят в сентябре.
Нет. Они не уходят, а просто остаются жить в лете, в вечном августовском лете пыльных жарких дорог, теплого, южного моря, в сладком запахе помидорного поля, в букетах поздних полевых цветов и в памяти маленькой большеглазой девочки, сидящей на веранде старого, деревянного домика у моря.