Николай Зубец : Монашка из НИИ

Людмила сажала картошку одна, с молитвой, перекрестясь и закусив губу. Потом и в церкви усердно молилась, чтобы взошло всё. Верила.

Так легко её представить в чёрной монашеской одежде, чуть прямее держала б спину и чуть поменьше б злости. А веры хватит на сто монастырей. Она была богомольной стареющей девой с нездоровым румянцем. Худенькая, бедно одетая машинистка в научном институте. Когда-то, когда румянец был совсем другим, секретарствовала в деканате. Свежесть прошла, появилась нудная сварливость, и её убрали. В НИИ не робкие студентки обитают, здесь дамы позубастее, и жизнь Людмилина текла в перепалках почти со всеми, в борьбе без побед.

По образу жизни – монашка. И по силе веры. Монашка по облику и по комплекции. Но только вот, куда девать проклятую сварливость? Отдать печатать ей отчёт – суровое испытание нервов. Как мог, старался не обижать её – очень легко обидеть.

Людмила размягчалась в церкви, куда давно ходила регулярно. Болтали, что влюбилась в батюшку. При малейшем на это намёке вскипала, багровела. Всегда с ней Библия в хорошем твёрдом переплёте, аккуратно обёрнутая в казённую институтскую кальку. В те строгие времена её показывала избранным, украдкой. И комментировала с явным упоением. Сердитость моментально пропадала, лицо добрело, как у семейных женщин, принесших фото лапочек своих любимых.

Библию домой никому не давала. Тогда эту книгу не купить, она же как-то получила в церкви. А мне хотелось очень всё самому прочесть. Меня она за почерк невзлюбила. Как ни старался буквы попонятней выводить, легче составить научный отчёт, чем с ней его печатать. И всё-таки решился Библию просить. После долгого, внимательного взгляда она с чуднЫм прищуром заявляет:

– Если вы таким образом ищете подходы ко мне как к женщине, то стараетесь напрасно.

Такого я совсем не ожидал и машинально, автоматом хотел было её заверить сразу и в чистоте, и высоте всех помыслов моих, но всё-таки успел сообразить, что так её как женщину обижу. Страшней обиды, конечно же, не может быть. Ведь женщиной и самая-пресамая монашка себя, конечно же, не может не считать, хоть и должна, наверно. Как надо отвечать в подобной ситуации? Я промолчал и получил божественную книгу.

Но вот пошли у нас крутые времена, и очень многие вцепились в огороды. Без мужика, при слабом здоровье взялась за это и Людмила. За тридевять земель таскалась. С Божьей помощью, как будто, уже осиливает. Зазеленел её участок ровными рядками. Уже с молитвой прополола всё. Пышнеют изумрудные рядочки, почти как на пачках грузинского чая.

Здесь и началась беда. На всех прелестных всходах очень деловито закопошились колорадские жуки с полосками на спинках. Бесшумной нечистою силой взлетались они над участками ещё совсем неопытных земледельцев. Кто пошустрее, начали опрыскивать отравой. Кто почаще мог ездить, просто собирали. Людмила что-то тоже пыталась поначалу, но сил не доставало. Не хватало денег на отраву, не хватало на автобус. Губит нечистая сила праведный труд. Так тяжело в жару в автобусе, битком набитом, ехать на огород, а видеть, как труд пропадает – ещё труднее. Она покрывалась испариной, крестилась и с этим же, пустым уже автобусом спасалась. За что эта заморская напасть на нашу землю православную?

Не справлялась она с огородом. Больно было слушать про её отчаяние. Но однажды, после выходных, когда все в институте обменивались сводками с полей, Людмила не стала плакаться. И выглядит свежее. Смотрит на огородников чуть свысока, как будто знает что-то, нам недоступное, как будто полосатая напасть её и не касается. Лицо как на иконе – спокойное и просветлённое.

Не только я заметил это. Женщины зашушукались – уж не помощничка ли какого Людка нашла? Сенсация назревает! Выпытывать стали с подходом, дескать, ездила ли ты на огород, Людочка.

– Нет, не ездила!

Конечно же, темнит! Боится, сглазят. Нельзя сейчас на огород не ездить. А она гордо:

– Я не ездила! – И улыбается загадочно и кротко – монашка вылитая.
– Ты что же, огород бросила?
– Нет, там всё в порядке.

Секрет спокойствия она открыла только мне. И впрямь, без мужика не обошлось, но что за мужичок!

– Я заказала батюшке молебен.
– Какой?
– От колорадского жука
– Шутите?
– Нет. Есть такой молебен!

Я было решил, что чокнулась Людмила – уж очень характерно глаза блеснули. Не отличить фанатика от чокнутого. Она искренне верила! От безысходности и оттого, что уж давно привыкла полагаться на высшие лишь силы. Трогательно это, но в таком деле и забавно.

Как же себе представить чудесное спасение? Как только отслужат молебен, пространство над её картошкой закроется невидимым щитом? Для полосатых только? А что с уже отложенными яйцами? Я думал, батюшку она туда доставит, но оказалось круче – нечистых одолеть и посрамить он может прямо из храма своего, дистанционно. Велика же сила настоящей веры!

На мои ехидные вопросы она не отвечала, а только, опять прищурившись так же, глянула с негодованием и горьким сожалением – зря, дескать, читал ты хорошую книгу, ты ничегошеньки-то не постиг. Мне кажется, что поначалу и у Людмилы какие-то сомнения имелись, но очень легко утонули они в бездонном океане всесильной веры. Нет, не страшны заморские козявки тому, кто покровителя на небесах имеет! И уже не наша машинистка в старой зелёной кофтёнке смотрит на меня, и даже не кроткая монашка из-за пишущей машинки взирает, а ярко сияет над литерными клавишами лик святой, укоряющий!

Весь мой еретический юмор угас сам собой. И страшно стало. Страшно за неё, не случится ли в самом деле чего, когда сермяжная правда опрокинет её беззаветную надежду.

А там, где с жуком не сражались, картофельные листья скоро исчезали. Я привёз на дачу лупу, и ясно можно было видеть, как шустро личинки пожирают зелень. Вот в крупное поле листа сбоку плавно въезжает бороздка разреза. Работают челюсти, как загребающие лапы снегоуборочной машины. Чуть отойдёшь, и листа не узнать – нет уж почти половины, а во вторую новые врезаются бороздки. На самом кончике куста, из которого выплывают молоденькие крохи-листочки, уже блестят икринками юные личинки, шевелятся и тоже приступают к жору. Впрямь – нечистая сила! Дней десять-пятнадцать, и стоят одни стебельки с тёмными, как будто обгоревшими головками. Сохнут на солнце. И всё.

Прошло лето. Картошка в погребах. Людмила сердито стучит на машинке. Спросить её про огород неловко. Щечки с румянцем нехорошим. Обидеть не хочу. Разговор в канцелярии сам собой про картошку начался, я лишь конец застал. Очень редко садоводы хвалят урожай свой, боятся, думаю, сглаза. А Людмила – божий человек – всё приняла за чистую монету и, вроде, в унисон:

– А у меня совсем не накопалось ничего. – Дескать, Бог его знает почему.

И вид опять кроткий, монашеский, совсем не сварливый и ничуть-ничуть не обиженный.

Никто не знал про её диковинный молебен.