Бездельник : Как мы бомбили Аляску (часть 4)

Складские танцы.
В углу склада, фанерной перегородкой отделенного от общего пространства, тускло тлела сороковатная лампочка. В желто-сером круге света под ней, навалившись всем своим мощным телом на старую школьную парту, дремала Нелька. Ставшая русой под таким освещением, голова прапорщика лбом упиралась в сложенные калачиком, белохлебные предплечья. Над темечком кружилась невесть откуда взявшаяся посреди зимы, мошка. Рядом домашним любимцем сопел масляный обогреватель. В стальном, многослойно покрашенном и столько же раз облупившемся сейфе стыла водка – подарок романтичного сержанта. Уют обстановки и самого момента, был невыносимо прекрасен.
Через 7 минут прапорщик Гейсман собиралась очнуться и, открыв сейф, достать свое хорошее настроение на весь оставшийся день. Разнообразие состояний, которые дарила ей «сорокаградусная» изумляли ее всегда. «Огненная вода» начинала забираться в ее мозг еще на стадии созерцания. Нелька, перед тем, как откупорить очередную бутылку, часто подолгу смотрела на запотевшие бока, проникаясь предчувствием неизвестности, которая должна последовать сразу после первого глотка. Упав, после ледяного ожога пищевода и сивушного фонтана через ноздри, в желудок он будто ставил точку на серой картинке перед глазами женщины, и взгляду открывался новый, лучезарный и радужный мир. Яркие краски плескались на полотно огромными ведрами, смешиваясь в причудливые палитры, всполохи и мазки, которые и в голову не могли придти ни одному из художников. Иногда это были полный абсурд и абстракция, в стиле Кандинского, порой напротив – четкий и скрупулезный реализм повышенной контрастности. Поэтому, предвкушая это путешествие в неизведанное, Нелька всегда медлила перед очередной бутылкой. Никогда не открывала и не начинала пить сразу, как только получала заветную «поллитровку» в руки. Лишь изредка, да и то, только с жестокого похмелья, она позволяла себе глотнуть спиртного без должного пиетета и уважения, по простому и из горла, как это произошло этим утром. Но тому позорному казусу было логичное и полностью извиняющее его объяснение – Нурик. Сейчас она как раз собиралась исправить эту допущенную намедни погрешность, скомкавшую заведенный раз и навсегда порядок визитом степного звереныша.
Однако, свершиться возмездию было не суждено. Кристальное совершенство данного, отдельного закутка во враждебном мире действительности, нарушил жестяной лязг и скрежет открываемых ворот ангара. Грохот в противоположном конце склада сулил только неприятности и суету. Нелька сонно подняла голову и посмотрела в темноту, откуда их предположительно и следовало ожидать. Через несколько секунд в черном войлоке неосвещенной части ангара начали пепельно проявляться силуэты двух фигур, приближавшихся к ее зыбкому кокону спокойствия.
-Бдядь, несет же кого-то нелегкая, — Нелька приподняла голову с рук и развеяла туман отстраненной таинственности, царившей в ее хозяйстве, суровой констатацией факта. В одном из картонных абрисов посетителей она признала Крысюка. Второй субъект мгновенной идентификации не поддавался.
— Наше почтение, Нелли Абрамовна, как здоровьице драгоценное у королевы нашей бензоколонки? – куртуазно, как ему показалось, пошутил Крысюк. Нелька мрачно смотрела на пресную и унылую харю замполита и молчала. Суровый прищур не имел и тени доброжелательности, сулил он хорошего и того меньше. Ни хера, если уж быть абсолютно точным, хорошего он не сулил, причем ни Нельке, ни визитерам.
Крысюк слегка стушевался, как всегда под суровым взглядом Гейсман, но быстро оправился и продолжил, но уже без излишней игривости и панибратства.
— Заправить надо экипаж. Керосин – полные баки, ну и что еще понадобится товарищу для дальнейшего выполнения боевой задачи. Оформите все, как положено, товарищ прапорщик, и доложите. Крысюк небрежно козырнул, развернулся и зашагал к выходу, попутно блуждая вороватыми глазками по сторонам, примечая, что бы можно было прихватить из нелькиного хозяйства с пользой для хозяйства собственного.
— Не зарься, Крысюк, на казенное. Чо пропадет – прибью, сам меня знаешь, — крикнула вдогонку Нелька и посмотрела на оставшегося стоять перед ее столом Семенова.
— Чего надо то, кроме керосину? – недовольно спросила у майора кладовщица и впервые посмотрела ему в глаза.
— Любви и понимания, — в продолжение игривому тону покинувшего их Крысюка, попытался пошутить Леха и широко, во все оставшиеся зубы, улыбнулся.
«А он ничего такой мужичонка, статный. Только рожа какая-то пропитая, ну да ничего, мы и сами не Мерлин Монро», — мелькнуло в мыслях Нельки, но вслух вылетело:
— Чё, блядь, юморист что ли выискался? У нас тут своих Петросянов, как говна за баней и нечего скалиться, не в цирке. Пиши рапорт, по порядку, чего, сколько и для какой надобности треба, а там поглядим, чего дать, а чего перебьешься, — Нелька подвинула на середину парты неровно разлинованный лист бумаги с жирным пятном посередине и положила поверх огрызок простого карандаша. Семенов сел на табурет, придвинул к себе это подобие бланка, и немного подумав начал писать. Задумчиво морща лоб и хмуря брови, периодически слюнявя кончик карандаша, от чего тот, не будучи химическим, наоборот почти переставал писать, он наконец накарябал прошение. Нелька вязала рапорт и быстро пробежала глазами по всего четырем, но судя по всему, в муках рожденным строкам.
— Всего-то? А сочинял то, сочинял, неделю. Что твою поэму. «Бородино», блядь. Сегодня все равно ничего дать не могу. Учет на складе. Потом придешь, и Нелька спрятала листок в засаленную бухгалтерскую книгу, обернутую упаковочной бумагой с явными следами на ней какой-то колбасно-селедочной закуски.
Семенов потоптался в нерешительности, снял и помял в руках летный кожаный шлем, затем надел его обратно, развернулся и молча пошел в темноту, ведущую на свет уже занявшегося зимнего дня.
«Вот сука толстожопая»,- вертелось в его невыспавшемся мозгу.
«А ничего, точно ничего мужчинка, вроде все при нем, Ну поглядим, поглядим, как ты у меня завтра запоешь, юморист», — беззлобно и заинтересовано вторило в голове Нельки.

Первый «уход» Егорова.
— Шо с Егоровым то делать будем? Зовсим съехал мазила, ужо и не признает никого толком, только про пришельцев своих гуторит, мол, летят окаянные, видение ему было и скоро хана всем. То благим матом орет, ругается, то плачет, як дите малое. Може на большую землю пора отправлять, а то загнется тут на хер. Дуже плох, а у нас из медикаментов то в лазарете один спирт да зеленка. Так чи ж ни то, ни друго ему давать нельзя – одно выжрет, другим картинки свои рисовать начнет, Пикасса хренов. Скильки ж на него дивитися ишо можно, — путая украинский и русский, докладывал полковнику Жмурову замполит Крысюк.
— А фельдшер чего говорит? – спросил начштаба, хрустнув каменной сушкой и запив её многолетнюю твердость горячим чаем из тонкого стакана в подстаканнике.
— Та ничого не балакает. То, мол, херня — оклемается, только подождать надо, не в первый раз, дескать, художник «белку» ловит. То, говорит — анализы надо собрать разные, кровь там, дерьмо, чтобы диагноз точный поставить, а потом уж лечить. А то срочно в центр отправить грозится, в «дурку», и с довольствия списать. А когда никто не видит – сам с ним казенный спирт глушит. Эдак, они скоро на пару чертей видеть начнут. Делать что-то надо, трщ пылкник, — продолжал рассказывать о последних заметных событиях в части замполит.
— Ладно, после обеда зайду, сам посмотрю. Там решим, что дальше предпринимать. А что с новоприбывшим, как его Семеновым, определили на постой и паек? Кстати, а он почему один то летает, где остальной экипаж выяснили?
-Да нет пока еще. Ему как Нелька, виноват, прапорщик Гейсман не дала… в смысле горючего не выписала, учет у ей на складе, так он в красном уголке, где я его подождать просил, спать завалился. Так и дрыхнет до сих пор, без задних ног. Умаялся, видать, летун, — заботливо вздохнул Мыкола.
— Ладно, пусть отдыхает. Как проснется – ко мне вызови. Посмотрим, что это за фрукт к нам принесло, а пока айда живописца нашего болезного проведаем. Жмуров встал, одернул китель, и накинув теплый тулуп решительным шагом вышел из комнаты. Крысюк спешно засеменил за начальником, прихватив со стола несколько сушек и сунув их в карман галифе.
Выйдя на деревянный и скрипучий настил крыльца, Жмуров остановился, расправил треснувшие от напряга плечи, втянул морозный воздух. «Чет маета то такая, будто случиться что должно», — подумал полковник: «Иль погода просто меняется, давление скакнуло, да и все? Надо тоже будет фельдшеру показаться». Беспокойные мысли в голове, подчиняясь внутреннему приказу, улетучились с той же резвостью, что и появились. Достав серебряный портсигар с гравировкой «50 лет Октябрю», он вынул из него беломорину, постучал привычно о тыльную сторону ладони, сдавил гильзу мудреным, но привычным «двойным» защипом и прикурил. Затянулся и, закинув голову, выпустил в лицо зимнему, льющемуся с послерассветного, мглистого неба, холоду, два кольца. Больше у него не получалось, хотя он, в тайне от подчиненных и тренировался.
Прямо перед ними нестройно прошагала рота срочников. Призывники стройбатовцы, из разряда «на тебе боже, что нам негоже», единственное, что менялось на этом аэродроме с начала девяностых, когда самолетов сюда стало садиться с каждым днем все меньше и меньше. Но это деревенское ополчение, на лицах которого были отпечатаны максимум три класса образования сельской школы, и ярко светилось уголовное будущее, каждые два года присылали исправно. Чем то путным занять их на аэродроме было не просто, поэтому основу их службы, чтоб хоть мало-мальски поддерживать в этом стаде дисциплину и гробить юношескую энергию, составляла тупая многочасовая муштра. Оружия им не давали. Да его и не было. Оружейная комната была почти полностью распродана заезжим бандитам еще в 93-м. Аккурат, после принятия в стране очередного постановления о поддержке частного предпринимательства. К чему либо другому, кроме бесполезного марширования по кривенькому плацу, приспособить их не было никакой возможности. Раньше пробовали сдавать, как бесплатную рабсилу соседним хозяйствам, но те вскоре отказались. Воровал этот армейский сброд больше, чем успевал наработать. А потом и хозяйства вымерли одно за другим, создав вокруг аэродрома все разрастающуюся с каждым одом зону отчуждения.
Посмотрев вслед серо-зеленой никчемной массе солдат, Жмуров сплюнул, сделал еще пару затяжек и щелчком выбросил окурок, промахнувшись мимо урны.
— Гавно, а не военные, — презрительно оценил полковник личный состав вверенной ему части. Глянув по привычке на небо он, снова скрипнув половицами и кирзой сапог, спустился с крыльца и пошел за угол дома. Там с другого крыла, располагалось подобие лазарета, в который и закрыли временно буйного Егорова. Еще только подходя к дверям карантина, Жмуров услышал крики блаженного оформителя клубных плакатов и мат фельдшера.
— Лежи, сука, я тебе говорю, — срываясь на визг и хрипоту, орал местный костоправ Костя Зеленин.
— Уйти, падла, не трогай меня, убери пальцы свои куриные, фашист! Ты не врач, ты доктор Менгеле! Хоть на куски порежь, гнида, а душу мою все равно не испоганишь! А я знаю, знаю! Они скоро прилетят! Я все знаю, про всех вас знаю!– эпичности и трагизма Егорову было не занимать.
– Да не трогает тебя никто, кому ты, на хер, нужен, ляг только спокойно и не мельтеши по палате, как вша на сковородке! – почти умолял уставший Зеленин.
— А-а — а- а- а! – будто предсмертным выдохом раздался вопль Егорова и все стихло. В этот момент в палату вошел полковник.
Ленин
Семенов вышел из Нелькиного склада. На крыльце нервно курил и ждал его обиженный суровой кладовщицей замполит. День уже занялся по полной, утреннее тление на небосклоне уступило место разбавленному желтку пробирающемуся к зениту солнцу. Замполит с кошачьей ленцой подставлял ему блин своего лица.
— Вот сука ехидная, курва жидовская! — зло сплюнув, сказал он и с опаской оглянулся на полузакрывшуюся дверь, не приведи господь услышит, греха потом не оберешься, — Ладно, айда пока. И они зашагали вдвоем по протоптанной в снегу тропинке. Узкой настолько, что пришлось прижиматься друг у другу рукавами бушлатов и даже идти слегка наклонясь в стороны, как растущие из одного корня стволы.
— А чего в дальнем ангаре? Ржавый какой-то, грязный, будто не входили лет двадцать, — лениво, стараясь не показывать интереса, кивнул в сторону Семенов. Любил он все заброшенное, знал — запросто всегда чем-нибудь полезным в такой вот всеми забытой заначке можно было поживиться. А этот жестяной сарай он приметил еще по прилету. Он один, среди всех строений на аэродроме, был огорожен старым забором, обмотанном в несколько рядов ржавой колючей проволокой. У наспех сколоченного из досок КПП, дремал в коконе засаленного тулупа, будто примерзший к покрытой инеем винтовке, солдатик.
— А, так, ерунда. Там бункер внутри, секретный, опломбировано все, опечатано, как в банке. Ужо лет пятьдесят стоит, со Сталина, — махнул рукой Крыско.
-А-а-а, секретный — с сожалением протянул майор.
-Ну да, только все и так знают, что внутри. Ленин там. Мумия.
-Кто? — опешил Леха, — Ленин? Он же в мавзолее в Москве. Сам видал, когда при Союзе на экскурсии был.
-Там другой. Этого еще после войны сюда привезли. Крысюк присел на перевернутое ведро, достал портсигар и, вынув из него безфильтровую «Приму», закурил. Попытался выпустить дым колечками, но не получилось.
-Вот, бля, никак не могу научиться. Не умеешь?- Спросил он у внимательно слушавшего рассказ о Ленине Семенова.
— Не, не умею, ну так эта, что там, с Лениным то?
— А, ну так вот. Его к нам из Челябинска привезли. Там, на вокзале, когда в эвакуацию еще в сорок первом вывезли, на дальние пути вагон с телом евоным куда-то загнали, да и потеряли. Хватились — где состав супер важный, куда бля, спец бронепоезд с тушкой вождя дели. А там плечами пожимают, хер, мол знает, видать стрелочник куда-то в суматохе по ошибке перегнал в тупики. Искать вроде кинулись, да куда там. Неразбериха в этой Челябе тогда такая была, жопу свою не найти, не то что состав. НКВДшники обосрались. Направо-налево всех понарасстреляли, даже с лишком. Ну и тех, кто знал, куда состав зашхерили — тоже. Сами порыскали- как сквозь землю провалился. Чтоб самим потом от Берии по шапке не получить, по-быстрому нового Ленина из парафину или еще чего, в местных мастерских слепили и в похожий контейнер запаяли.
— Да ладно! — недоверчиво восхитился историей Леха, — Что, прям сами и слепили? А потом то что?
— Ну что потом. Так и отправили дальше, в Свердловск, где он всю войну, кажись, и прятался. А потом раз — и настоящего обнаружили. Обходчик какой-то на вагон наткнулся. Из любопытства внутрь залез, глянуть, что в хозяйстве сгодиться может, ящики открыл, ну и обомлел с перепугу, поначалу. Доложил кому надо, только решили замять историю. Тем более, что того, нового Ильича уже в мавзолей вернули, не менять же. Вот и отправили на секретное хранение. Только не понятно, почему к нам. Хотя в 50-х то мы еще ого-го были, секретные, хуже некуда. Мухи с пропусками летали. Вот и охраняем, до специального распоряжения. А кто его даст то теперь, в Москве сами, небось забыли, что у них Ленин самопальный лежит. А, может и нет. Удобнее же, если из парафину. Испортился, или там крысы подъели что, раз, свечек натопил и подправил, — Крысюк довольный своей шуткой и практичностью, захрюкал. Полуистлевший окурок от Примы выпал и прожег в утоптанном снеге тропки маленький кратер. Замполит посмотрел на черную дыру в белом насте и нахмурился.
–Только ты эта, никому. Тайна, бля, государственная!
Семенов промолчал. Но в голове майора уже начали сплетаться в узор разрозненные нити, за которые, как опытный кукловод, дергал потерянный на челябинском вокзале Ленин. Ох, не зря их пути пересеклись, ох, не зря! Пока четкости было не много, но Леха знал, в конечном итоге подлинник вождя, так и не вернувшийся из эвакуации в свой обжитой уже Мавзолей на Красной площади, свое запоздалое слово скажет. Хотя, со стороны могло показаться, что Семенов просто думает, как с выгодой использовать, только что полученную информацию об этом историческом казусе.