ГринВИЧ : из ненаписанного

Пробуждаться от обморока Степа не спешил.
Надеясь еще, что катавасия с Воландом ему приснилась, он вяло, но все же припомнил, что пребывание в Ялте может быть неприятным по одной деликатной причине. Последняя образовалась немедленно, едва Степа открыл глаза.
Рядом с измученным степиным телом топтались лаковые дамские туфли. Дама эта отбрасывала на Степу раздраженную тень, и с кем-то взахлеб разговаривала.
Степа пошевелился.

Мадам тотчас же перестала болтать, и схватила его за рукав:
- Степан! Хватит здесь находиться! Идемте домой!
- Оставьте меня, — простонал Степа, пытаясь сразу отречься, — я не в силах…Вы кто?

Нельзя сказать, чтобы директор Варьете ненавидел Ялту. Можно сказать, что когда-то Степа очень даже Ялту любил, и регулярно посещал её, преимущественно без супруги. В последний раз он отдыхал в гостинице Н. три года назад, где завел стремительный и неосторожный роман с пышногрудой красавицей, которая оказалась и не дамой вовсе, а пионеркой какой-то гимназии, о чем Степа, ослепленный удивительной формой и наивным ее содержанием, отчего-то не догадался.

Прозрение наступило поздним ялтинским вечером, под щедрыми звездами размером с цехины. Схватившийся за магнолию Степа тут же был приглашен познакомиться с папой, служившим при той же гостинице метрдотелем. Все это показалось Степе совершенно излишним, и он решил немедленно из Ялты бежать.

Кое-как объяснившись с недовольной внезапным приездом супругой, Степа мгновенно обо всем позабыл. Однако через пару недель, на свой адрес в Сокольниках, принесли толстый конверт, где содержалась разящая всякое воображение история о совращении наивной девы и признание в тайной беременности. На конверте виднелся омытый слезами ялтинский штемпель.

После такого Степа напился чуть больше обычного, забросив совсем и Варьете, и два летних концерта неизвестной певицы из Трускавца, которые клятвенно обещался устроить – или, как говорят, поспособствовать. И даже взял деньги.

Через неделю Степана настигло второе письмо, но уже от метрдотеля. В нем эмоционально описывались способы избиения лица и остальные известные папе методы. На двух с половиной листах метрдотель клялся Степе, что намерен горячо всем этим заниматься и приехать по адресу, если Степан Богданович не подумает над кое-каким предложением.

Дочитывать письмо Степан Богданович испугался. В течение недели он наврал жене, разругался с соседями, дворником, несколько раз унизился в распределительном комитете, всплакнул в жилтовариществе, и стремительно заселился в ту самую комнату на Большой Садовой вместе с оскорбленной супругой.

- Подлец! – закричала бывшая гимназистка, занеся ридикюль. – Я тебе!

Подняв до неба пыль, Степа взметнулся с нагретого мола.
Он поскакал к набережной, помогая себе руками, туда, где высились темные горы, сады, окруженные пожелтевшей уже на солнце акацией, белый мрамор колонн в тенях разлохмаченных пальм, тронутых слабым ялтинским бризом.
- Держите его! Уголовное! — взвизгнула дама, и все, кто был на берегу, устремились к Степану, — хватайте в милицию!
« В милицию!», мягко стукнулось в степиной голове.

От этой мысли прыгающий на четвереньках Степан Богданович выпрямился и сильно прибавил ходу. Оттолкнув по очереди нескольких неприятной наружности граждан, он бросился в узкий проход мола, страшно кривясь лицом и крича неразборчиво. Какой-то вполне господин в канотье и мятой косоворотке попытался препятствовать Степе, выставив ногу, однако беглец перепрыгнул её и понесся, причитая отрывисто: — так не пойдет! Маэстро! Уголовное! Я вам!
- Скаженный! – весело сказала какая-то баба, и все, кто находился поблизости, неожиданно отступили, потеряв к ненормальному гражданину любой интерес.

***

Достигнув набережной, Степа немного запутался, описав замысловатую дугу, но в конце концов ринулся влево, вдоль прохладных колонн, и вскоре пропал с глаз в тени замершей под неистовым солнцем ялтинской зелени.

Через какое-то время любой отдыхающий в гостинице Н, чьи окна выходили на парадную сторону, мог видеть такую картину: сильно помятый лицом и босой, человек с размаху то и дело бросался в фонтан. В воде он замирал на какое-то время, выныривал и снова бросался – так продолжалось до тех пор, пока не явился сторож, отчего хулиган неожиданно вежливо извинился и скрылся в неизвестном направлении.
Натурально, это был Степа, чьи мысли от бешеной скачки мало-помалу приобрели странную стройность. Дела обстояли так, что Степа являлся истинным от природы артистом. Врать у него выходило более чем гладко, но, в отличие от, например, Варенухи, Степа искренне верил во все, о чем лгал, даже если лгал себе самому.
Первое, в чем убедил себя Степа, был невероятный по силе запой, в результате которого его похитили люди метрдотеля. Вероятно, ему подсыпали яд, и он не помнит, как оказался в Ялте. Успокоившись на время этой мыслью, Степа решил не думать покамест про черного мага и разобраться со всей компанией по прибытии в Москву, отчего сразу стало понятно: у него не было денег.

Упав на скамейку, Степа окинул взглядом видимый мир, соображая, как выйти из навязчивой ситуации. Тут он вспомнил известный фонтан, где до самого окончания сезона покоилось множество мелких монет, выброшенных постояльцами на память. Выловив вышеописанным способом с пригоршню, Степа стремительно высох в придорожных азалиях, снял наконец-то носки, пригладил затылок, и, стараясь держаться беспечно, покрался по улице, к телеграфу.
Город лежал безмятежно; изредка по мостовой пробегали собаки с высунутыми языками, редкие пары, закрытые зонтиками, пропадали в тени от уже подступавшего зноя. Нагретые камни жгли ноги, и поэтому Степа отпрыгнул к скверу, поближе к рядам молодых кипарисов, где виднелась сухая земля со следами от метлы дворника. И, внезапно, услышал:
- Лиходеев его фамилия! Алименты два года!
За кустами, посередине аллеи, находилась знакомая уже дама, над ней нависал уважительно конный в белом, во всей портупее и такой же белоснежной фуражке с лакированным, как туфли у дамы, козырьком. Безразличная к конному лошадь жевала поводья, и, отвернувшись от назойливой гражданки, тянулась к кустам.
- Тс-с-с, — сказал лошади Степа, на что лошадь приветливо оскалила желтые зубы, — тихо ты, дура...
В сквере пронзительно взвизгнули.

Он опять побежал, пригибаясь, вслед понеслись крики и стук копыт; на перекрестке Степа нырнул в подворотню, и вылез совершенно с другой стороны переулка, прорвавшись через засохший укроп и растерзав молодую виноградную изгородь. Уже видна была тускло — зеленая, с медною старинной табличкой дверь телеграфа, когда, откуда не возьмись, на мостовую вылетел белоснежный, яростный всадник и выкрикнул, выбросив вперед руку и наставив ее на Степу.
- Стоять! — крикнул всадник еще раз и навис, пугая, отчего директор Варьете зачем-то схватил лошадиную морду, сполз по ней на мостовую и пал без сознания.

***


- Имя?
- Мое?
- Нет, мое, — сказал человек в гимнастерке и устало откинулся на тощем стуле. – Прикидываться они будут, ишь.
Силуэт его был черен в залитом солнцем окне, из головы человека торчали рога, фуражка валялась тут же, на столе, вся темная по прошивке от пота.
- Откуда у нас?
- Из Москвы, — сказал Степа, — был кинут на берег путем черной магии и сверхъестественных сил.
- Употребляете? В Ялте где проживаете, на какой срок приехали?
- Употре… да. Приехал вчера… нет, сегодня. Я не знаю, — пролепетал несчастный, — тут, знаете, немыслимая история… прошу верить.
Человек повернулся туда, где по правую сторону восседала та самая дама, сжимавшая по сию пору ридикюль. Солнце вполне её теперь освещало, и Степа наконец-то разглядел: сомнений не было, это оказалась она, коварно покинутая им гимназистка. На сей раз ее лицо не искажалось романтикой, и являлось довольным и многозначительным.
- Подтверждаю, — торжественно заявила дама. – У нас от их ребеночек подрастает. А они как узнали и смывши!
- В фонтане зачем воровали? – тоскливо спросил человек и принялся грызть заусенец.
- Телеграмму хотел в Варьете…
- Дурака не валяйте, — сказал человек, откусив, — какую еще телеграмму? Где обувь, я тебя спрашиваю, обувь, сука такая, где?! Документы!

И грохнул кулаком по столу, сатана.
- О… обувь… дома… – в ужасе зашептал Степа, — я сейчас все расскажу. Дело в том, что вчера, нет, сегодня этот артист, фамилия его Воланд, прошу записать… появился в моей квартире. С ним была группа сподвижников...
- Банда?
- Точно так, банда. Кот, потом еще клетчатый, и еще этот, рыжий. Так вот, они ворвались, представляете, под предлогом контракта. Дали яду и сюда, сюда транспортировали. Этот, как его…это он меня! Азазелло!
- Зозулин, — человек встал, громко отодвигая стул, — это вы врете. Зозулю изловили еще на прошлой неделе. В общем, гражданка, у нас здесь угро, а не психиатрическое. Прошу забрать своего гражданина домой и оказать лечение.
- Как же, — сказала гражданка, — психиатрическое! Врет он все!
- Так это она меня вчера напоила! Яду дала! – страшно заорал Степа, — снотворного дала и сюда из Москвы притащила! Ихняя банда с папашей! Дура! Я её вообще не знаю! Желаю подтвердиться, немедленно пошлите «молнию» Римскому в Варьете! Люди добрые!
- Какие еще добрые, — грустно произнес человек и пригладил рога, оказавшиеся серыми мокрыми от жары волосами, — черт знает, что такое. Давайте пока его в камеру. Мне обедать пора.

Откуда ни возьмись, появились вдруг люди, приподняли Степана Богдановича со стула, и, едва тот успел опустить поджатые со страху ноги, отнесли его в камеру, прохладную и совершенно безлюдную. Крики дамы беспокоили еще помещение примерно с минуту, но и они стихли вскоре, и все погрузилось в прежний, послеполуденный и безмятежный, сон.

Объяснимся: тишина длилась недолго, и ровно по окончании обеда Степа узнал, что преследовавшая его дама вдруг отказалась от претензий, заявив, что Степа вполне сумасшедший и личность его ей неизвестна. Кроме того, из Варьете пришел ответ Римского в том, что никакой Лиходеев ниоткуда не пропадал, отчего арестант впал в неистовство.
- Умоляю верить, умоляю … это мага проделки, Воланда, брошен гипнозом… иностранная банда, пошлите еще телеграмму… Римский поймёт!
- Значит, не Зозуля? – уточнял человек и вычеркивал, — так бы и сказали. Не хватало нам тут залетных. Сами разбирайтесь.
И отправил еще телеграмму.
Солнце медленно подбиралось к зениту, и вокруг Степы давно уже вилась жирная муха, то и дело задевая его по носу и норовя обустроиться, вероятно, в ноздрях. От ее дребезжанья в голове заводилась пружина и дрожало в ушах; махая руками, Степан Богданович в то же время страдальчески щерился, пока, наконец, не изловчился и прихлопнул на самой щеке, раздавив по щетине.
На второй ответ Римского Степа забился в истерике, вскричав «Факсимиле, пожалуйте, факсимиле!», что и было проделано тут же, после чего человек, сняв опять же фуражку и предусмотрительно расстегнув кобуру, предъявил Степе грабеж фонтана и штраф рублей приблизительно в двести, на что несчастный Степан Богданович согласился немедленно, не рядясь.
Дальше начался и вовсе форменный ужас, поскольку Степина личная подпись вполне подтвердилась, то возник интересный вопрос: кто такая эта самая Скачкина, узнавшая Степу на берегу и состоящая, видимо, в банде иностранного гада Воланда.
Врать пришлось, не стесняясь. Степа, болезненно морщась, еще раз пересказал события вчерашнего вечера на Сходне, у подлеца Хустова, и вспомнил неразъясненную даму, которая – да-да, это верно оказалась она, и подсыпала яд! — врала, что служит на радио, кажется. Разумеется, надо ее задержать и разъяснить окончательно, что все это заговор и интриги завистников по месту работы Степана Богдановича, а про детей никаких он тем более не знает.
Чем больше плел Степа, тем затейливее становилась самая суть дела. Сочиняя, он самым безжалостным способом изнемогал уже от всего, что несет; человек за столом то и дело терпеливо его переспрашивал, порою одно и то же, по нескольку раз. К вечеру стало понятно, что искать какой-либо смысл занятие лишнее – не сходилось то этак, то так, но главной загадкой была та непонятная скорость, с которой Степа очутился в Ялте.
- Гипноз, — горячо говорил арестант, — точно говорю, что гипноз!
- Нету такого гипноза, — упрямился человек и вздыхал, — вы, товарищ, психический.
- Вы же умный! Должны понимать, агентура врага развивает науку, — брякнул Степа и скорчился в ужасе, проклиная себя за язык.
- Подробнее с этого места, — и человек принимался писать, — вдруг не такой уж вы и психический.
Не найдя и не дав за целый день никакого ответа, изнемогший окончательно, Степа уснул сидящим на стуле, а поутру обнаружил себя неподвижным и накрепко связанным в плацкарте неспешного поезда Ялта-Москва. Вскоре люди в гражданском, сопровождавшие Степу в Москву, вернулись, и сделалось достоверно известно, что по дороге директор Варьете блаженно молчал, смотрел в одну точку, и незаметно, но очень искренне, плакал.