Бразервилль : Яйцо и ложечка

Когда вижу, как кто-то поглощает куриное яйцо ложечкой, ужас охватывает меня, а память возвращает на два десятилетия назад в лихие годы не чуждые не только бандитскому беспределу, но и мистике.
В ту нелёгкую пору пришлось работать в антикварной лавке бок о бок с одним ничем не примечательным молодым человеком. Я не хочу вам раскрывать его подлинное имя, назовём его Кэмел. Он был заядлым курильщиком и курил только эту марку сигарет. Работал он, в отличие от меня, с энтузиазмом, очевидно получая удовлетворение от возни со старыми вещицами.
В один из дней, когда шефа не было на месте, а покупателей больше интересовал гастроном по соседству, Кэмел, прикуривая, таинственно на меня глянул и заговорщицки спросил:
-- Хочешь, одну страшную историю поведаю?
От скуки мне сводило скулы, поэтому вы догадываетесь, что я ему ответил.
То и дело глубоко затягиваясь и выпуская синеватые клубы дыма вверх, он рассказал мне об одном то ли испанце, то ли португальце-колдуне, замученном в сырых казематах «Святой инквизицией» в середине 18 века. Извергам было мало физических страданий старика и кому-то показалось любопытной некоторая задумка, далеко выходящая за грани дозволенного в тот период угасания применения жестоких пыток: из его же собственной сломанной ноги извлекли осколок кости, и мастеровитый затейник вырезал нечто наподобие ложечки, которая была выдана узнику для непосредственного использования по прямому назначению. Жидкую пищу хлебать не представлялось возможным ввиду её отсутствия, а вот куриные яйца, сердобольно подсовываемые изувеченному подследственному, поедались под дружные сардонические насмешки стражи. В случае отказа от использования «столового прибора» новые документально нигде не отражаемые пытки не заставили бы себя ждать, и, наверное, этот акт повиновения им доставлял особое удовольствие. Во время процедуры расследования старик признался в колдовстве, алхимии, копировании и распространении запрещённых книг, и чёрт ещё знает в чём. Он раскаялся в своих грехах и вместо сожжения на костре ему грозило провести остаток жизни в тесной камере закованным в кандалы и цепи. Преклонный возраст, перенесённые физические и нравственные страдания сделали своё дело, и до вступления приговора в силу колдун не дожил, отдав Богу душу (или дьяволу?).
Кэмел, не вытаскивая пожёванной сигареты изо рта, загадочно улыбнулся, извлёк из внутреннего кармана кожаной куртки желтовато-серую расплющенную на одном конце палочку, и вместе с табачным дымом из уголка рта хрипло вырвалось:
-- Вот! Она самая!
-- Чушь это всё! – я не скрывал своего скепсиса, и помнится, мы с ним спорили аж до вечера. В конце концов, я плюнул и потерял интерес, окрестив его простофилей. С его слов, за эту раритетную вещицу сомнительного достоинства он выложил словоохотливому продавцу все свои сбережения. И сколько я не пытался ему втолковать, что он напрасно отдал деньги за кустарную поделку предприимчивого фантазёра, Кэмел отмахивался фразой: «Я ощущаю её колдовскую мощь».
Да, он питал слабость ко всякой магической чепухе и носил при себе эту ложку как амулет, даже не брезговал каждый день ею размешивать сахар в чае и уплетать вторые блюда в столовой, привлекая недоумённые взоры «местной черни».
Со временем меня больше стало заботить его психическое состояние: он замыкался в себе, подолгу пребывая в собственных мыслях, вследствие этого, перестал справляться с должностными обязанностями. Часто он мог сидеть с ложечкой в руках, что-то бормоча невнятное под нос, когда я его возвращал к действительности зычным окриком, он раздражался и легко приходил в ярость. Я был твёрдо убеждён, что на него влияет эта гадкая вещица, и стал задумываться: неужели и вправду ложка таит в себе колдовские силы и постепенно подчиняет разум паренька? Моё недоверие к магическому предмету разрушилось окончательно, когда у Кэмела вошло в привычку на полдник съедать куриное яйцо всмятку и непременно омерзительной ложкой. При этом его взгляд становился абсолютно безумным и звериным, одному богу известно какие картины проносились в его мозгу во время этой трапезы. Казалось, сквозь юношеское конвульсивно подёргиваемое лицо, как сквозь кожаную маску, проступали иные черты — зловещие, присущие совершенно неизвестному мне человеку. Его движения делались судорожными, в высшей степени нервными. Я с опаской глядел на него в эти минуты, сердце моё учащённо билось, а мурашки табунами носились по спине.
Однажды, не выдержав ежедневных пыток, я его решительно спросил, кто продал ему мистическую вещь? Оказалось, что предприимчивым продавцом был мой знакомый (назову его Уинстон, по тем же соображениям). Он регулярно сдавал в лавку изделия из фарфора и слыл коллекционером всяческого антиквариата. Связавшись с ним, я объяснил положение дел Кэмела; моральное состояние парня ухудшалось, его надо было выручать. Я хотел, чтобы Уинстон потребовал у покупателя ложку назад, вернув, естественно, все деньги. Узнав, что незадачливым покупателем являлся мой коллега, Уинстон чистосердечно признался в том, что мистическая ложка представляла собой грубую подделку, выточенную из косточки забитого кабана, а легенду он лично выдумал ради пущего соблазнения потенциального любителя магии. Осмыслив происшедшее, он согласился повиниться перед парнем и вернуть ему деньги.
На следующий день Уинстон заявился в лавку и, рассыпаясь в извинениях, поведал Кэмелу правдивую историю о рождении «магического артефакта». Что случилось в следующий миг, мне трудно было предугадать, хотя стоило: губы Кэмела задрожали, в глазах блеснули отчаянные огоньки, а голос был насмешлив и презрителен:
-- Вы лжёте! Я не верну ложку!
-- Юноша, поверьте мне, в этом мосле не больше магии, чем в моей шариковой ручке, — настаивал на своём Уинстон, заметно раздражаясь, — так что возьмите свои деньги обратно, а мне верните-таки эту фиговину, пока я не передумал.
Кэмел бросил на продавца взгляд полный лютой ненависти, так смотрит пёс на конкурента, пытающегося отнять у него кость. Я хотел высказать что-то примирительное и успокаивающее в этой накалившейся обстановке, но замешкался. То, что случилось далее, меня шокировало: Кэмел, бесспорно ведя себя неадекватно, резко сорвался с места к выходу, в дверях он развернулся и, размахивая костяной ложкой, точно буйно помешанный дирижёр палочкой, громогласно выплеснул на Уинстона какую-то гневную тарабарщину от которой, мне показалось, сотряслись стены. Затем хлопнул дверью и был таков. В лавке Кэмел никогда больше не появлялся.
Через месяц мне позвонил предельно обеспокоенный Уинстон. Мы не встречались после того инцидента, и я не слышал о нём никаких новостей. Он меня убедительно попросил разыскать Кэмела, однозначно умалчивая о каких-то неприятных деталях. Я, не очень понимая, для чего ему сдался этот больной на голову парень, согласился помочь. На всякий случай, Уинстон дал мне свой домашний адрес, и хотя я не верил в положительный исход дела, всё-таки записал его в свой ежедневник.
Как и предполагал, парня разыскать не удалось. На выходных я рыскал по своим делам в городе, и проезжая мимо дома Уинстона, решил заскочить непрошенным гостем на разговор. Дверь открыла траурного вида женщина и с прискорбием сообщила, что хозяин квартиры нездоров. Несмотря на это я проявил настойчивость и вымолил с ним встречу, представившись хорошим знакомым. Спустя годы я корю себя за эту настойчивость, ведь зрелище, свидетелем которого я стал в тот вечер, до сих пор время от времени тревожит моё сознание, и сердце сжимает сверхъестественный, безотчётный страх. Шагнув в душную, плохо освещённую комнатку я с внутренним содроганием увидел кровать, прогнувшуюся до пола под тяжестью беспомощного идеально овального рыхлого тела, наполовину прикрытого одеялом. Уинстон действительно был далеко не здоров. Безволосая опухшая голова кошмарным образом срослась с плечами, плавно перетекая в невероятно раздутый уродливый корпус с мясистыми боками. Неестественно тонкие высохшие ручки безучастно покоились параллельно телу, нелепо возвышающемуся посреди комнаты декоративной бледно-розовой горой. Железная кроватная сетка издала характерный скрип – отвратительная яйцеобразная туша Уинстона безуспешно попыталась двинуться. На секунду наши взгляды встретились: мой – исполненный ужаса и сострадания, и его – измождённый и покорный судьбе. В следующее мгновение, я уже летел вниз по лестнице, подгоняемый первобытным страхом, забыв, зачем приходил.
С той поры, когда вижу, как кто-то ест куриное яйцо ложечкой, меня берёт оторопь и в памяти всплывают пугающие картины произошедших событий.