вионор меретуков : Глава 11

Глава 11


… Дневниковые записи отца все более занимают мое воображение. Меня уже не оторвать от них.


«Господи, сколько же вранья на телевидении! Больше, чем в социалистические времена. И сериалы, сериалы, сериалы… Все будто взбесились. Страшная липа. Даже пытающийся быть честным Василий Аксенов и тот… «Московская сага»… Тьфу! Лучше сказать – «Московское саго»...



«Наши горизонты расширяют, как могут, средства массовой информации. Но дают ли они правдивую картину мира? Об объективности и искренности я не говорю...

Раньше нас окружала ложь. И сейчас с правдой не лучше. Иначе — но не лучше».


«Чтобы легче вспоминалось и легче писалось, я буду обращаться к призраку, призраку самого себя.

Ведь в каждом из нас сидят по меньшей мере два человека. И они самостоятельны. Они плохо уживаются друг с другом. А если в тебе кроме человека, вернее этих двух метафизических субъектов, сидит еще и призрак тебя самого, то грех этим не воспользоваться.

Тем более что я уже чувствую, как мой призрак неуклонно вытесняет мою изначальную сущность, выдавливает из моего сердца сокровенное, таинственное «я», которое тает во мне, как осколок льда, зажатый в ладони. И пока этот осколок не растаял окончательно, я буду наблюдать за собственным исчезновением, как безжалостный медик-экспериментатор следит за развитием болезни у подопытного кролика.

Вчера я сделал открытие, поразившее мое воображение. Мне почудилось, что мое «я» перетекает в моего сына…»



Я прикрыл глаза и подумал, а не сжечь ли мне тетрадь отца? Но она неудержимо влечет меня к себе, и я снова листаю страницы...



«Лев Исаакович Переплетчик, знакомясь с девицами и называя себя, всегда добавлял: — И строчит из пулемета Переплетчик молодой.

Лев Исаакович совершенно не переносил фальши. Как только сталкивался с пошлым фанфароном или самовлюбленным дураком, сразу становился язвительным и беспощадным.

Как-то раз, прекрасным воскресным утром, встретил старинного приятеля, которого не видел лет двадцать.

Приятель принялся с увлечением живописать свои успехи по службе. Говорил, говорил, пуская счастливые слюни, полчаса. Переплетчик молчал, задумчиво глядя поверх головы приятеля.

Наконец приятель пресытился самолюбованием и из вежливости задал Лёве вопрос.

- Ну, а как ты?.. – с наигранным интересом спросил он. — Что поделываешь? Кем работаешь, и вообще?..

Ответ был обдуман Переплетчиком до мельчайших деталей.

- Я все больше по канализационной части, — степенно начал он, — ассенизатор я. Золотарь, одним словом.

Приятель охнул и сделал шаг назад. Переплетчик ласково посмотрел на него и добавил:

– Понимаешь, всю неделю вожусь с говном. Вот и сегодня не повезло...»



«При знакомстве один чиновник всегда с гордостью называл свою должность и заслуги. Происходило это примерно так.

«Покровский, Сергей Сергеевич, — с важностью начинал он. — Начальник департамента землетрясений министерства чрезвычайных ситуаций, член редколлегии журнала «Недра», лауреат Госпремии, председатель комиссии по разработке новых методов спасения на водах, участник всероссийского совещания в Кремле, руководитель группы оперативных спасателей...»

Так вот, этого Покровского познакомили со Львом Переплетчиком. Не понимая, на кого нарвался, чиновник приступил к привычному перечислению своих заслуг, регалий и должностей. Переплетчик терпеливо дослушал до конца, пожал протянутую руку и коротко представился:

— Лев, царь зверей».



«Лев Исаакович Переплетчик после окончания института, в середине шестидесятых, поехал на Север. В Норильск. В край вечной мерзлоты. В Норильске в то время было великое множество москвичей и ленинградцев. Среди которых были – по Довлатову – «какие-то мифические евреи в тундре».

Пили там и гуляли на славу. Но и работали немало. Жизнь была суровая: полярная ночь, которая длится чуть ли не полгода, ветер и морозы за пятьдесят.

Суровый Север выдавливает из человека всякую дрянь, поэтому, наверно, северяне, как пришлые, так и коренные, так дорожат дружбой. Среди северян я не встречал негодяев. Может, мне просто везло?

У каждого норильчанина были «северные», то есть надбавки, и прочие блага. Отдыхали на юге, по два месяца.

В Сочи был роскошный санаторий «Заполярье». Норильчане шиковали в местных ресторанах, соперничая в части щедрости с летчиками и тбилисскими кинто. После недели гулянок слали панические телеграммы в Норильск, друзьям. Тексты не отличались разнообразием. Варьировалась только сумма.

В Норильске все жили рядом, в больших многоквартирных домах. Кстати, жилые дома, напоминавшие по стилю московские, так называемые сталинские, ставили на сваях, на вечной мерзлоте.

Еврей Переплетчик издевался над своим и чужим еврейством. Считал, что во всей этой семитской, антисемитской и сионистской болтовне больше позы, чем дела и нормальной человеческой мысли.

Возвращаясь поздней ночью из гостей, он имел обыкновение пьяно орать на весь двор, вызывая на бой одного из своих друзей, коренного северянина и русака Володю Габова.

Габов снимал комнату у чрезвычайно злобной старухи, бывшей работницы социальной сферы. Старуха, зная круг приятелей Габова, грозила выставить его вещи на лестницу — если он и его собутыльники не уймутся и не перестанут шуметь по ночам.

Она ненавидела всех друзей Габова. Но больше всех она ненавидела Переплетчика. За то, что тот был хулиганом, но главное – потому, что Переплетчик был евреем.

Переплетчик всё это знал, он плевать хотел на старуху и почти каждый вечер, стоя под окнами Габова, орал на весь двор:

- Гнусное отродье Габов! Где ты? Спрятался? Боишься соседей, подлый трус?

Габову деваться было некуда, и он, проклиная все на свете, голый по пояс — даже в мороз — высовывался из окна и скандировал:

- Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!

На что Переплетчик, удовлетворенно хмыкнув, перекрывая завывания полярного ветра, истошно вопил:

- Бей жидов! Спасай Россию!

Словом, веселились, как могли.

В выходках моих друзей было много гадкого, с примесью гнусного скандала, но было немало и юмора. Далекие от диссидентства, не зная, как бороться с тьмой режима, но прекрасно понимая, что живут совсем не в той стране, о которой каждый день читали в газетах, они бузили, травили антисоветские анекдоты, с помощью пошлых шуток издевались над пошлостью тех, кому нравилось жить в дерьме».





«Почти все мы были членами КПСС. Но вряд ли кто-нибудь из нас верил в светлые коммунистические идеалы.

Мы твердо знали, что каждому из нас было свыше выделено по одной жизни. Второй не полагалось.

И хотелось прожить свою персональную, такую непродолжительную жизнь как можно более весело, беззаботно и полноценно. Хотелось выпивать с друзьями, хотелось любить красивых девушек, хотелось отдыхать в Крыму, хотелось получать достойную зарплату…

Многие делали карьеру. Кто-то месяцами торчал на Байконуре. Кто-то писал диссертацию. Кто-то шаркал по министерским коридорам. Кто-то служил в КГБ. Да, были и такие. И за дружеским столом они ничем не отличались от других. Так же пили, также ухаживали за барышнями, также дружили и помогали, если с кем-то случалась беда.

В наше время усилиями «демократических» авторов создан ходульный образ злокозненного гебешника, который обожал на досуге мучить нежных диссидентов. Наверно, были и такие. Я с такими не встречался.

Не знаю, что они там писали в своих отчетах и писали ли вообще, но ни на ком из нас дружба с чекистами никак не отразилась. Никого не посадили.

Хотя, если вспомнить, какие разговорчики мы подчас вели, могли и посадить. Вру, одного посадили. Вернее, чуть было не посадили. За воровство казенных денег. Отделался выговором по партийной линии. И наши друзья из органов здесь ни при чем.

Это сейчас всех гэбэшников изображают исчадиями ада, от которых надо было держаться подальше. А я помню, как одному моему приятелю, Володе Воронину, капитану КГБ, другой мой приятель, стоматолог Зяма Шнейдерман, накостылял за то, что тот принялся спьяну ухлестывать за его женой.

И ничего – тем же вечером помирились, выпили на двоих литр водки и проплакали на кухне до утра. И не надо во всем видеть хитрые ходы и происки тайных служб. Просто Зяма надавал тумаков своему старинному другу и собутыльнику. За дело. И все! Вышесказанное совершенно не вписывается в стереотипы, навязываемые нам средствами массовой информации.

Правда, допускаю, что мы, скорее всего, никакого интереса для компетентных органов не представляли. Ну, болтали что-то про густобрового генсека, травили анекдоты про Ильича и Чапаева.

Ерунда все это. Так развлекались на кухнях в ту пору миллионы наших сограждан. Всех не посадишь, колючей проволоки не хватит. Да и сами гебешники между собой болтали такое, за что несколькими десятилетиями ранее расстреляли бы не только их самих, но и их родственников.

Во всех нас сидело желание пошевелить протухающее коммунистическое царство. Мы, по большей части неосознанно и бесцельно, обстряпывали всевозможные каверзы, внося, таким образом, в скуку жизни разнообразие и некую перчинку.

Мне жаль наше поколение. Все ушло в пар…»



«Ваня Сунцов, чемпион Москвы по боксу в наилегчайшем весе, имел чрезвычайно маленький рост. Кажется, метр пятьдесят один. Одевался он в серые скромные костюмы, к лацкану прикреплял значок мастер спорта. Ваня был слегка близорук и носил очки. Все принимали его за шахматиста.

Однажды в очереди за водкой его оскорбили. Хам, оттесняя Ваню могучим плечом, с издевательским смехом сбил с его носа очки. А заодно обозвал «жидовским отродьем». Это были последние слова, которые негодяй произнес в тот день.

Ваня поднял очки, спокойно водрузил их на нос. Первым ударом – в печень — он сложил мерзавца пополам. Вторым – отправил в нокаут.

Таким макаром Ваня постоял за честь российского еврейства».



«Знаете, бывает так, открываешь сокровенное некоему человеку, чаще всего случайному попутчику. И вдруг — стоп машина! Не можешь продолжать. Надо же что-то оставить для себя, для внутреннего пользования. Затуманиваешься и говоришь:

- По известным причинам о дальнейшем ни слова. Понятно?

И хотя ваш собеседник ни черта не понял, да и слушал-то вас вполуха, он с готовностью откликается:

- Ну, разумеется!

Это я к тому, что взаимоотношения, которые иногда возникают между автором и читателем, предполагают нечто похожее.

Это как у Гейнсборо. Которого, разобравшись, спустя двести лет после смерти провозгласили гением. За умение недоговаривать. Причем недоговаривать тогда, когда, кажется, за договоренность не пожалел бы и полцарства. А он недоговаривает, собака. Оставляя за созерцателем право на домысел, на творческую фантазию, даже на призрачное ощущение соучастия в таинствах творческого процесса.

Один крупный художественный критик, выделявшийся недоброжелательностью и сварливым характером даже среди своих коллег, выказывал твердую уверенность, что недописанные, незавершенные портреты Гейнсборо, на самом деле не плод его новаторских поползновений, приведших художника к славе, а результат тривиальной нехватки времени.

Как известно, художник всегда куда-то спешит. То летит сломя голову на любовное свидание, то мчится к собутыльникам, то спасается бегством от кредиторов. Художник постоянно находится в движении. Что, вероятно, является залогом успешного творческого процесса.

Причем неважно, в каком направлении, так сказать, осуществляется движение. Повторяю, важен процесс. Вот Гейнсборо вечно спешил и доигрался до того, что его признали гением.

Сам же критик никуда и никогда не спешил. Что, впрочем, никак не мешало ему своевременно подкатывать на юбилейные банкеты и быть всегда первым у корыта при раздаче благ в союзе писателей».



«Я и мой сын… Мы не близки. Это меня угнетает. Ведь я его люблю. Думаю, не меньше, чем любил его мать.

Мой сын редко бывает дома. Ему уже двадцать пять. И он не женат. У моего сына странные друзья: у них имена, напоминающие собачьи клички. Бобби, Джимми, Гарри, изредка появляется какой-то Карл.

Господи, что за имена! И еще Кэт. Кэт носит очень короткую прическу. Словно ее только что выкинули из тифозного госпиталя. Или побрили перед этапом. Словом, голова никуда не годится. И если бы только это. У нее все коротко. Ноги. Юбка. Ум. Она поразительно похожа на мою первую девушку, Валентину. Подозреваю, что она такая же дура и такая же стерва...

Мой сын от этой Кэт без ума. Как и я когда-то от своей Валентины».



«У меня появились новые друзья. Это девушка и ее приятель. Милые, очень милые ребята.

Галина и Стас, так зовут моих друзей, приходят ко мне по вечерам. Мы пьем сухое вино и ведем долгие беседы. Галя учится в Строгановском училище. Стас в прошлом году закончил мехмат университета.

С ними я опять почувствовал интерес к жизни. И решил поэкспериментировать с моими новыми знакомцами. Естественно, без умысла нанести им какой-нибудь вред.

Я уже писал о том, что мне нравится вводить в реальную жизнь элементы театра абсурда. Это взбадривает меня и скрашивает скучную действительность.

Прежде всего, я распределил роли. Роли простака и простушки, естественно, я оставил за моими милыми друзьями. Понятное дело, что в роли доброго дяди выступил, я сам. Добрый дядя, как известно, очень часто к концу повествования оказывается...»



На этом запись обрывалась. Далее следовало:



«Как это увлекательно! Они поддались, мои простаки! Они втянулись в игру. Правда, мне приходится подкармливать Стаса деньгами, он берет у меня на такси и на билеты в кино…

Зато я получил возможность проводить время...»



«Они прекрасны… Владеют богатым набором тонких штучек, мне не известных. Вот же молодежь!.. А я поносил нынешних двадцатилетних, обвиняя их в неумении и равнодушии. Сегодня Стас попросил меня дать ему – взаймы! – крупную сумму денег. Я дал все, что у меня было… Он скривил красивый рот…

Ночь мы провели втроем… Это было великолепно!..»

Ну, папа!..



«Они уверены, что игру веду не я. Они думают, что это они меня выставляют простаком. О, они совсем не дураки, эти мои новые друзья! Они… Впрочем, Бог с ними. Ночи, наши ночи, непередаваемо хороши… Подумать только, если бы я их случайно не встретил, то никогда бы не изведал того, что наполняет сейчас меня счастьем первооткрывателя… Они заставили меня по-новому вглядеться в жизнь. Теперь мне совсем не хочется расставаться с жизнью… Я еще должен пожить, мне так хочется увидеть, что там, за следующим поворотом!»


«Смысл жизни… Даже Бендер задавался этим вопросом. Достаточно вспомнить его встречу с индусом. Вот же талантище был этот Ильф! Вместить в две тоненькие книжицы столько всякой всячины...»



«У меня чрезвычайно успешно идут дела. Скоро я буду богат. Очень богат… Это может стать опасным. Возможно, я осуществлю то, что задумал, и тогда мой сын...»


Господи, о чем это он?..