Андрей Плыгач : Э.В.Лимонов. Слово обывателю

У меня нет ровным счётом никаких причин проявлять симпатии к общественной фигуре и деятельности Эдуарда Вениаминовича Лимонова.
Дело в том, что я — обыватель. Не буржуй, не либерал, не демократ и даже не толераст. Обыватель. Знаете, откуда пошло это мудрёное словечко? Это ещё Павел Первый, гамлет наш всероссийский, высочайшим повелением своим указал изъять из обращения слово «общество», вместо «Отечества» употреблять «государство», ну а слово «гражданин», придуманное неудачливым Радищевым, и вовсе заменить на это самое — «обыватель». Странная пародия на прусские порядки. Вот и пытаются у нас с тех самых пор построить гражданское общество. Да только фигушки, мы же варвары, не цивильные, куда уж нам. Вот и появился я — особый подвид, апофеоз приспособленчества, лишай на теле человечества, переживший всё: потрясения и катаклизмы, перевороты и революции, локальные войнушки и мировые бойни, гуманиста Чехова и политзаключённого Чернышевского, князя Кропоткина и барина Бакунина ( обидно за предков: совсем недавно тупорылая Википедия причислила Михаила Александровича к гомосексуалистам за нежные письма к террористу Нечаеву! ), пережую и харьковского парнишку Савенко. Пересижу всех и вся, в компьютерном кресле, набивая рот какой-нибудь сладко-мучной кондитерской дрянью и давясь недожёванным смехом. А смешит меня, знаете ли, всё: этот бедный художник, у которого и денег-то на задрипанное пальтишко нет, вот и тронулся умом бедняга от холода и голода, пробив гвоздём мошонку и брусчатку (?!) Красной площади; этот король прогрессивной страны, притягивающей как магнит всех фриков, отщепенцев и педерастов, которого закидали помидорами аки провинциального актёришку; дико смешат все эти люди, каждое 31-е число являющиеся на Триумфальную площадь со своими баннерами, плакатами, фаерами, листовками, лозунгами и речовками, как малые дети верящие в существование справедливости; и смешны эти дружинники, набранные по объявлению то ли за убеждения, то ли за малюсенькую подачку властьимущих, охраняющие заграждения пополам с мёрзнущими сотрудниками отборных московских полков милиции, красивых как фашисты в своей отглаженной чёрной униформе и давно науськанных больше ходить строем за ворчливыми пенсионерами, неравнодушными экологами и буйными «ярусскими», нежели бороться с преступностью. Всё это, действительно, смешит, и ерунда что смех-то нездоровый.
А вот Эдуард Вениаминович меня не смешит. Я отношусь к нему вполне серьёзно, более того, он меня раздражает. Он не такой как я. Ведь когда я переезжал из обветшалой коммуналки с тряпичной перегородкой в достаточно уютную однушку, на нескольких квадратных метрах кухоньки которой шёпотком поругивал родную советскую власть, его эта самая отправила в далёкую и сказочную Америку, где неблагодарный Эдичка осознавал всё своё ничтожество перед сильными мира сего, восседающими как олимпийские боги на верхних этажах социальных лестниц и небоскрёбов Уолл-Стрит. Ведь когда я, походив по инстанциям с оттопыренными карманами плаща, получил-таки ракушку под свой старенький ЗАЗ-968, где и пытался, манипулируя со своим хрипящим «Маяком», услышать, наконец, эхо свободы, он, написавший уже несколько книг, этой самой свободой дышал, блудя по ночным клубам и общаясь с музыкантами, которых я, в лучшем случае, мог услышать на пластинках, купленных втридорога у фарцовщиков и таксистов. Ведь когда я на той же кухоньке до мордобоя спорил о том, что не может миролюбивая страна сбивать гражданский самолёт, что эта власть просто гробит собственный народ в Афгане и Припяти, и всё правильно говорят и делают Андрей Дмитриевич и Михаил Сергеевич, что на Западе, где я никогда не бывал, такого нет и живут, несомненно, лучше нас, с этого самого Запада, самого что ни на есть Парижу, смел заявляться большой писатель Лимонов в потрёпанной шинельке, цитировать какого-то там Лоренца, целовать «свою Русскую Революцию», читать Устав караульной службы и разглагольствовать о том, что «у нас была великая эпоха». Ведь когда я, приняв на грудь для храбрости, выносил на барахолку ордена и медали деда, слава богу не дожившего до этого позора, и убеждал себя, что Ельцин и демократы не так уж и плохи, ведь ничего хорошего здесь отродясь не случалось, известный политик и публицист Лимонов, лидер Национал-большевистской партии Лимонов выходил на площади, голосил на митингах, мотался по горячим точкам, воевал, сражался у Белого Дома, действовал. Ведь когда к власти пришёл, наконец, нормальный мужик, придавивший верхушку олигархии, кавказский сепаратизм и часть оппозиции, в общем, появился сильный Хозяин, в которого я поверил и даже проголосовал, смутьян Лимонов, экстремист Лимонов не успокоился, сделав резкий крен влево, приучив свою молодую поросль врываться в высокопоставленные кабинеты, крича что-то об итогах приватизации, монетизации льгот и заполняя камеры Бутырской тюрьмы под самую завязку. И пока я, всю свою жизнь находивший себе надёжное убежище на уютном диване, прокуренной кухне, на дне стакана и в собственных иллюзиях, прячусь за монитором, из-за которого изредка под разными псевдонимами уже поругиваю и нынешнюю власть, этот, уже семидесятилетний гордый старикан всё ещё проходит свой торжественный путь от заднего сиденья авто до щедро выделенного отдельного автозака в сопровождении полицейских, эстаповцев и прсто толпы любопытных зевак. Он мастадонт — Лимонов. Таких уже не делают. И никаким пятнам не затмить это солнце русской оппозиции.
Не даёт мне Лимонов спокойно спать. О, ведь я делаю детей, я постоянно делаю детей, которые презирают меня. И верят ему. Ведь детство человечества — это мифы, и им нравятся эти мифы. Античная традиция героики. Романтика Революции. Борьба, не с правыми или левыми,- с самими собой, с обывателем внутри себя. Они так и горят оказаться на месте Камилла Демулена, призывавшего штурмовать Бастилию:

"...«К оружию, говорил я,- к оружию! Мы все наденем на себя зелёный цвет, цвет надежды.» Я припоминаю, что я закончил словами: «Подлая полиция здесь. Прекрасно. Пусть она как следует разглядит меня, наблюдает за мной, да, это я, я призываю своих братьев к свободе»..."

О, это их счастье — брести по опьянённому лозунгами Парижу, держа в одной руке пику, на острие которой в недовольной мине навсегда застыла голова маркиза де Лонэ, которому в тот злополучный для него день пришлось выполнять свои обязанности коменданта крепости, в другой — вознести над головой подобно Данко сердце последнего городского головы господина Флесселя, освещая путь из царства тьмы в недалёкое светлое будущее! О, это их восторг — водрузить знамя гвардии и гражданской обороны посреди затхлых стен, удерживавших столько несчастных заключённых! Ведь Революция — это Праздник! Всем амнистию! Уголовникам! Политическим! Голосуйте за нас, социально близкие! Даёшь красные колпаки! Даёшь трёхцветные кокарды! Даёшь,! Даёшь! Даёшь!
И ещё они любят слова. Красивые, звучные, смачные. О, какие эти слова: Liberte! Fraternite! Egalite! Генеральные штаты! Учредительное собрание! Алтарь Отечества! Дерево Свободы! Отобрать и поделить! И праздники, больше праздников! Единства, Неделимости, Федерации!
Они жаждут Конца Времён. О, ведь это их время. Вандемьер! Республиканский календарь! Конец человеческой предыстории, всё только начинается!
А я это всё уже видел и слышал. «И последние станут первыми». Революция для меня давно — термин из области астрономии, космический закон. И они ненавидят меня, совка, за это. Ведь именно я, а не они, являюсь нигилистом. Я ни во что не верю. «Всё суета сует и томление духа». А они веруют, безапелляционно, фанатично, дерзко. Я просто хочу жить. Да только забыл вот, ради чего. А они кричат: «Да, Смерть!» потому что считают, что им есть за что умирать. Я думаю о будущем, оплачиваю счета. А они гордятся чужим прошлым и пытаются впихнуть его идеалы в настоящее. Я мыслю линейно: «из праха в прах», а они — циклично, отсюда их коловраты. Я живу по настоящему: ем, сплю, хожу на работу, иногда развлекаюсь, забочусь о своей семье. А они не считают это настоящей, всамделишной жизнью, в лучшем случае,- существованием, выживанием. Они кричат о благе народа, а я не знаю, к кому они обращаются. Значит — я не народ? У меня засоряются трубы, лопаются батареи, вырубаются пробки, поднимаются цены. Я ползаю с гаечным ключом и прокладкой, колдую над счётчиком, горбачусь в две смены над станком. А они зовут брать автомат и громить витрины. Они же кшатрии, а я — извечный шудра. Что им больше противно — дисциплинарно-санаторный режим или я вот такой?
Я смотрю на Эдуарда Лимонова. Всматриваюсь в него. Он – Поэт, Писатель, Политик, Проповедник. Полный П. Почти рок-звезда. Кумир молодёжи и маргинальных личностей. Потребителей революции. Он — не чета мне, обывателю. Символу всего мыслимого и немыслимого убожества. Посреди крайне левых и ультра-правых. Обо мне не напишет романа Эммануэль Каррер. Я непригоден для серии ЖЗЛ. Всё что у меня есть — семья. А Эдуард Вениаминович называет её «монстром с заплаканными глазами», о, ведь у него есть Партия, их секта, такая же непримиримая как социалисты Средневековья. Я пытаюсь заботиться о своих детях, кричу на них, волнуюсь за них, а он берёт на себя груз ребят с отбитыми внутренними органами в застенках ИВС, а то и вовсе забиваемых до смерти в тёмных подворотнях. Я стараюсь нормально жить в этой России, какой есть, а он мечтает о Другой.
Я смотрю на Эдуарда Лимонова. И мне не нравится то, что я вижу. Может быть, я просто боюсь заглянуть в себя и увидеть там пустоту.
11 ноября 2013 года