Владимир Павлов : Голодные стены (Продолжение)

Иванов стал часто проводить время с сестрами. К ним почти всегда присоединялись полковник и Константинов, пожилой профессор медицины. Обыкновенно собирались в какой-нибудь беседке, играли в карты, Аня, профессор и Платон Григорьевич говорили о политике, образовании, медицине, а Иванов и Соня уходили гулять по парку. Соня говорила больше о пустяках, голова ее была наполнена тем, что она недавно слышала или видела, но Иванову все, что она рассказывала, казалось необычным, остроумным и очень интересным. Бывало, он отвлекался на что-нибудь, и Соня вдруг исчезала; он оглядывался, высматривал ее между высокими стволами, звал, а она вдруг выскакивала из-за какого-нибудь куста, и, видя его испуг, смеялась как ребенок и говорила: «Ну, какой вы невнимательный! Я ведь рядом была» Возвращаясь к себе, он чувствовал, как бьется его сердце. Он пытался читать, но не мог сосредоточиться; и снова подходил к зеркалу и, видя свою худощавую, невысокую и слабую фигуру с узкими плечами, свое вытянутое к низу лицо с большим носом, за который его дразнили в школе Буратино, вечно сонными глазами и впалыми щеками, повторял себе: «Нет, это невозможно. Она не может меня любить» Иванов слышал о том, что женщины любят не за внешность, но она была для него существом особым, лишенным пороков и слабостей человеческих, а потому размышлять о ней, как обо всех, он не мог. Говорить о своей любви с кем-либо посторонним было невозможно: даже самый деликатный разговор осквернил бы это чувство. А сказать ей… Но как? Неужели он на это решится? Так он счастлив хотя бы надеждой…
Аня невзлюбила Иванова; внешне это нерасположение никак не проявлялось, но он чувствовал его. Ей не нравилось, что он не считал важными ее занятия благотворительностью и не проявлял интереса к чему-нибудь общественно важному. Когда начинался серьезный разговор в его присутствии, она часто говорила: «Некоторым, разумеется, это все не интересно, и я заранее прошу прощения» Иванов раздражался, и, когда тема касалась благотворительности, приводил в пример Европу, доказывая, что в таком рабском обществе, как наше, подобные меры только усугубят рабство.

В одно из воскресений он немного опоздал и пришел в беседку, когда разговор уже начался. Соня, в синей юбке и новой черной кофточке, туго прилегавшей к телу и подчеркивающей ее стройность, словно на что-то обиделась и едва ему кивнула. Полковник стоял в стороне и неторопливо курил, смакуя каждую затяжку. Профессор Константинов, четко выговаривая каждое слово, точно одаривая своих собеседников, объяснял причины кризиса в Греции. Увидев Иванова, Аня перебила профессора:
– Полностью с вами согласна, Эдуард Львович, но не всем, наверное, это будет интересно. Давайте продолжим в другой раз.
Иванов почувствовал раздражение.
– Нам бы такой кризис, – сказал он чуть громче, чем следовало. – ВВП растет, цены падают.
Его раздражение передалось ей.
– Это откуда у вас такая информация? – Она достала из сумочки телефон. – Из продажных сайтов, влияющих на доморощенных политиков? Поверьте, я знаю людей, приехавшими оттуда, которые говорят, что там все горит, остается лишь пепелище.
– Да и пусть горит. Главное, что там пенсионеры живут хорошо, а наши хрен без соли едят. В Европе периодически что-то горит. Это нужно, чтобы правительство не расслаблялось и работало на народ.
– И вы правда верите, что кто-то там в правительстве работает на народ? – спросила она с усмешкой, смотря в телефон и как бы давая понять, что беседа ей больше не интересна.
– Я вовсе не том говорю, что кто-то там работает. Я говорю о народе. Народ там другой: он не позволит, чтобы с ним так обращались.
– Вот и сделайте что-нибудь для народа. Станьте духовным вождем. Пусть народ пойдет за вами, научите его.
– Ах, эта идея, что должен явиться вождь, лидер и все сделать, – сама она и есть признак врожденного рабства. Не нужен России никакой духовный вождь.
– А что нужно? – Она вспыхнула. – Критиковать всякие начинания, рубить под корень все попытки что-либо изменить?
– И критиковать не нужно, и рубить не нужно; ничего не нужно. Нужно просто быть честным с самим собой и жить по совести, а не обманывать себя и других, делая вид, что кому-то помогаешь, а на самом деле лелея и пестуя свою гордость, сияние нимба своего усиливая за счет голодных, бедных, больных. И благотворительность такая, если хотите, не нужна: Москву не накормишь четырьмя канистрами и не вылечишь одной медсестрой.
– Так говорят обыкновенно, когда хотят оправдать свое бездействие.
Она покраснела, и, чтобы скрыть волнение, с сосредоточенным видом стала что-то искать в телефоне; по тому, как часто вздымалась ее грудь, по горящему взгляду можно было понять, насколько она ненавидит и презирает его слова и его самого.
Платон Григорьевич, давно собиравшийся вмешаться в разговор и перевести его на другую тему, стал рассказывать забавный случай про то, как он однажды забыл дома ключи и лез по балконам на третий этаж, и на одном балконе застал воришку, который принял его за хозяина, прыгнул с третьего этажа, даже не получив ушиба, и побежал без оглядки. Соня не смотрела на него и с досадой перебирала карты. Почувствовав себя лишним, Иванов попрощался со всеми и пошел бродить по парку.

Пройдя немного по безлюдной дороге в сторону моста, где отчетливо рисовались на холодном темнеющем небе верхушки дубов и берез, он услышал за собой шаги. Его догнала Соня.
– Я тоже так думаю, что благотворительность не всякая нужна, – сказала она, дрожа от вечернего холода, словно убеждая саму себя. – Родители очень беспокоятся за Аню, говорят, она как одержимая стала. Вы знаете, она ведь бросила школу моделей, все время проводит со своими бедными, стала хуже одеваться, парней к себе не подпускает.
– Ей нужен такой парень, чтобы он был полностью увлечен помощью бедным, – сказал он без насмешки, остыв после столкновения и чувствуя себя неправым. – Я сегодня наговорил лишнего и теперь жалею.
– Я вас так обоих люблю и не понимаю, почему вы все время злитесь друг на друга.
При слове «люблю» Иванов почувствовал, как сердце прижгли чем-то холодным. Очевидно, для нее это слово значило совсем не то, что для него.
– Пойдемте сейчас в проклятое здание, – прибавила она весело, и лицо ее тотчас приняло обычное свое выражение детской ясности и безмятежности. – Вы знаете, здесь есть проклятое здание?
– Отчего же оно проклятое? – улыбнулся Иванов, который не верил в сверхъестественное.
– Больше ста лет назад, – начала рассказывать Соня, когда они свернули с дороги в мелкий осинник, на незнакомую ему топкую тропинку возле ручья, – это место было заимкой купца Богатурова. А дом – как раз то здание, куда мы идем. Человек это был по-своему выдающийся. Один из первопоселенцев города, сколотил многомиллионное состояние на продажах рыбы. Купил у другого купца, практически разорившегося, за бесценок нерабочий теплоход и сам починил его, так что потом судно совершало регулярные рейсы на много тысяч миль. После сорока лет увлекся магией, стал замкнутым, малообщительным. Говорят, что устроил он страшный обряд и наложил на дом заклинание: принадлежать он может только ему и его потомкам, остальных хозяев ждут несчастья, болезни и смерть. Магия не спасла купца от конкурентов: его отравили, и через два дня после отравления он умер. Это было в тысяча девятьсот седьмом году. А в семнадцатом, как известно, грянула революция. Коммунисты в проклятия не верили и сразу сделали его имущество собственностью государства; его дети – двое сыновей – спешно бежали за границу. Огромный парк отдали санаторию. А в доме что только не размещали: и ревисполком, и туберкулезную больницу, и костное отделение санатория, – все шло прахом. Больные умирали, сотрудники болели, с ними случались необъяснимые страшные вещи. В итоге, на злосчастное здание махнули рукой, объявив, что оно, дескать, находится в аварийном состоянии и ремонту не подлежит.