вионор меретуков : Меловой крест - роман, 5 глава

21:41  25-11-2013
Глава 5

...Тогда, в Сан-Бенедетто, мы с Диной впервые спали вместе...

Придя после ресторана в отель и поднявшись в номер, мы остановились посреди комнаты. Я привлек Дину к себе и нежно поцеловал в губы. Она напряглась, как бы желая вырваться. Я отпустил ее.

Потом мы долго сидели в креслах на лоджии, курили и мелкими глотками пили из высоких стаканов водку со льдом. Дина вытянула длинные красивые ноги и смотрела на них, как бы любуясь. На ее пухлых детских губах подрагивала улыбка, которая могла бы свести с ума и святого.

«Это был гипноз?» – спросил я, имея в виду сумасшедший поезд.

Дина не ответила.

Началась гроза. Дождь обрушился на город. Сильный ветер с моря бил по суше с такой силой, словно это не ветер, а орудия тяжелой корабельной артиллерии.

Молнии, огромные, частые, неумолимые, вдребезги разнесли бы черное небо, если бы гроза не прекратилась так же внезапно, как началась.

Ночь, непроглядная, пахнущая тревогой и сыростью, грозно, как военный десант, входила в город со стороны моря.

«Это был гипноз?» – повторил я.

«Ну, гипноз...» – с досадой сказала Дина. И я не знал, правда это или нет.

Я смотрел на Дину и не мог понять, как это я столько дней проходил мимо ее юной, соблазнительной прелести. Как я мог не видеть ее прекрасного тела, созданного для любви, и бездарно пьянствовать, теряя ускользающее время?

Я встал, подошел к Дине, наклонился, обнял ее, потом взял ее хрупкое, почти воздушное тело на руки. Девушка посмотрела на меня удивленным взглядом, заставившим меня на миг закрыть глаза и прижаться губами к ее губам. Я ощутил влажную сладость ее рта. Дина ответила мне долгим, волнующим поцелуем.

Она целовала меня так, как будто уже отдавалась мне. Я застонал от стремительно растущего желания и почти бегом понес Дину к постели...

О, если бы наслаждение могло длиться бесконечно! Давно забытые ощущения возродились во мне. Я ласкал прекрасное тело девушки, изнывая от сладостных судорог. Я испытывал странное чувство, и это чувство очень трудно описать. В нем была какая-то неясная тоска, и эта тоска, раздваивая сознание, томила сердце. Казалось, душа моя тихо и грустно выходила из тела. Душа ныла, будто по ней водили смычком.

Я почувствовал, что слияние двух тел в одно – не выдумка, а реальность. Я понимал, что это безмерное, беспредельное счастье мимолетно. И за продление этого мига я без сожаления отдал бы всю оставшуюся жизнь...

(Согласен, звучит банально. Но точно так же банально и то, что всякое откровение тоже банально, ибо оно уже когда-то было. И не важно, с тобой или с кем-то другим...)

Потом во мне возникла почти звериная решимость растерзать нежное, податливое тело, лишив его способности к сопротивлению.

Я радостно ощутил себя порочным соблазнителем, старым развратником, грубым животным, растлителем, силой берущим беспомощную юную красавицу.

И я терзал тело девушки, зная, что она страстно желает этого. Я обладал ее телом, и сам, обезумев от желания, отдавался ей весь – без остатка...

Моя огненная плоть, как стенобитное орудие, бесконечное множество раз входила в пролом молящей о пощаде крепости...

Лунный свет падал на лицо Дины, делая его одухотворенно-грешным. Я, как жестокий убийца, смотрел в ее утомленные, широко раскрытые, влажные глаза и получал жгучее преступное наслаждении от ее мнимых страданий.

Я поцелуями заставил ее повернуть лицо в сторону. Потом я увидел, как ее глаза наполнились слезами. Но слезы не пролились, а как бы застыли, и я увидел в них голубой лунный свет.

Дина была покорна и печальна. А меня больно пронзила горькая мысль, что и я, и она, – лишь звенья в долгой цепи любовников и любовниц, и эта цепь на нас не обрывается... и что я бессилен изменить этот неизбежный, обидный и несправедливый закон.

Потом боль, ревность, нежность и томление слились, достигнув апогея, в одной болезненно-сладостной точке. Томное страдание стало невыносимым, сладко-жгучим, оно стало огромным, как Вселенная, и, почти умирая, я исторгнул его из себя, ибо уже не мог его в себе удерживать.

Я содрогнулся, как смертельно раненый зверь, – Дина почувствовала надвигающуюся бурю, – и мы оба закричали, как приговоренные к смерти на плахе при виде палача с топором...

И соединились две реки в одну, полноводную и горячую, как лава или расплавленный мед. И исчезло все. Умерли звуки, умерло время, умерло прошлое и, не родившись, умерло будущее.

...В который раз все стало предельно ясным и понятным.

В который раз я сказал себе: эврика!

В который раз познана истина!

В который раз были разрешены все вопросы. Или, вернее, они, эти вопросы, стали бессмысленны. Все эти – зачем родился, зачем жил и зачем умер.

Голова была пуста, как у новорожденного. Удивительно светлое, чистое, прямо-таки стерильное, чувство!

Хорошо умереть, когда ты опустошен близостью с женщиной.

Познав высшее из наслаждений, можно спокойно и равнодушно наблюдать, как мир обваливается и летит в пропасть. Как, зловонно чадя, сгорает жизнь.

Все, что должно было произойти со мной дальше, не представляло для меня в этот момент ни малейшего интереса.

И можно было без сожалений и ропота отойти в лучший из миров. Это и будет высшая познанная справедливость...

Или счастье, если его понимать, как полное отсутствие желаний...

Мое внутреннее состояние в эти мгновения можно было определить как благодушие, смешанное с полнейшим безразличием ко всему, что происходило во мне и вне меня...

И только бесконечная скорбь при воспоминании о давнем грехе лежала на самом дне утомленного любовью сердца...

Я перечел написанное, и снова меня разобрал злой смех.

Глупец, я пытался описать чувства... Хотел на бумаге воссоздать трогательную и откровенную сцену любви, а родилась беспомощная карикатура на обожаемую обывателем «клубничку»... Это надо же, сравнить ласковое, нежное лоно с проломом в кирпичной стене!.. Какое-то взятие крепости, будто вырванное из «Сказок тысячи и одной ночи»...

Прав был известный мудрец, сказавший, что смешное и трагическое – независимо от нашего желания – всегда идут рядом. И как комично, даже для благожелательно настроенного читателя, должны выглядеть потуги кажущегося циника, вообразившего себя на миг героем-любовником и подражающего сразу нескольким когда-то прочитанным писателям!

И опять этот – незаметно для пишущего – вкравшийся в текст фальшивый пафос...

Хотел дать себе зарок не писать подобных сцен – непосильных для меня, но потребность высказаться, видимо, всегда сильнее здравого, но слабого намерения помолчать.

Оправданием мне может служить лишь уверенность в том, что искренность очень часто выглядит лживо. Пример? Извольте. Кому поверит юная девушка? Прожженному ловеласу с кавалерийскими усами или робкому, запинающемуся на каждом слове, неопытному влюбленному? То-то... Так и в литературе...

...И вообще описывать ощущения, которые испытывал когда-то, очень давно, занятие неблагодарное. И каким бы богатым ни было воображение, воспоминания об ощущениях неизмеримо слабее самих ощущений.

И тут ничего не поделать. Как бы ты ни тужился, напрягая память, пытаясь пережить заново то, что волновало тебя, например, во время потрясшей тебя много лет назад близости с нежной и чувственной женщиной, тебе никогда не удастся избавиться от чувства тоскливой пустоты и осознания искусственности воссоздаваемой памятью тени живого человека.

Это все равно, что заниматься любовью с дряхлой старушенцией, таращась при этом на цветную фотографию девицы с роскошной грудью и сексапильно приоткрытыми коралловыми губками...

По-настоящему пережить чувство можно, лишь снова испытав его.

Поймал! Опять трюизм, опять банальность! – радостно завопил мой всегда честный внутренний голос...

Воссоздать чувства... – какое откровение! Какое сильное откровение!..

...Я, как полено, лежал на постели, и отсутствие мыслей в звенящей, пустой голове успокаивало меня.

Я поцеловал Дину в мягкие усталые губы и почти тут же заснул.

Мне снился сон...

Та же комната в отеле. Та же постель. Но Дины нет. Я один. Лежу и вспоминаю...

Много черных пятен на моей совести.

Я был женат. Это было давно. Во сне я увидел свою жену такой, какой она была незадолго до смерти. Она не обвиняла меня, хотя все знала. И то, что не обвиняла, было страшнее всего.

Она была верующим человеком. И религиозное чувство, как это часто бывает, обострилось, когда она поняла, что опасно больна.

Несчастная, она мелом начертила кресты на всех дверях в нашей квартире, суеверно полагая, что это помешает злой силе прокрасться в дом и убережет ее от болезни.

А злая сила жила все время рядом. Жена не знала этого. Она думала, что рядом с ней друг...

Я, почти обезумевший и смертельно уставший от ее болезни, ночью вставал и предательски стирал оберег. Стирая меловые кресты, я, желая ей смерти, проклинал себя и плакал... Я подло мечтал о свободе...

А когда эта свобода пришла, то я возненавидел себя и свободу, потому что оказалось, что мне омерзительна и ненавистна такая свобода. Свобода, полученная такой ценой...

Но было поздно. Предательство свершилось. И хотя о нем не знал никто кроме меня, я с ужасом осознал, что жить мне с этим грузом вины – до гробовой доски.

После смерти жены я почти год нигде не бывал, перемалывая, переживая, переосмысливая свое горе. И свое предательство.

Когда я выдирался из запоев, то снова и снова мучил себя вопросом, а стоит ли вообще жить?

Да и зачем, собственно? Ради чего? Или – ради кого? Детей, которые, наверно, могли помочь мне нащупать что-то, связанное с осмысленным существованием, у меня не было. Творчество? Полно, друг мой, какое там, к черту, творчество, когда из моей дергающейся руки выпадала кисть...

Горе... Как его опишешь? Четыре стены, четыре угла. Окно, и в нем грязная безликость двора. Волчий вой, прерываемый взрывами рыданий... Неужели это я? Больное посеревшее лицо с ввалившимися, безумными глазами, смотрящими внутрь черной души, – таким я видел себя, когда бросал взгляд в зеркало.

Мысль о самоубийстве иногда по ночам бередила сознание, но каждый раз мне бывало лень встать и плеснуть себе в стакан яду...

...Я не был стар, природа наделила меня крепкой, здоровой психикой, да и время шло. А время, как известно, хоть и суровый, но верный лекарь.

Однажды ночью мне показалось, что я нашел ответ. Мне приснилась юная прекрасная женщина. Я до сих пор не знаю, попадаются ли нам, скептикам и маловерам, такие женщины в реальной жизни.

Она обнимала меня, ласкала, успокаивала. Я по-детски всхлипывал и радовался ей. А она мягкой, почти материнской, рукой гладила меня по голове и говорила, что спасение во мне самом. Но не в сегодняшнем, почти спившемся неудачнике, а в том будущем Бахметьеве, каким я скоро стану и которому предстоит еще долгая жизнь. И в жизни этой еще будет столько всякого-разного, что не мешало бы мне к этому себя хорошенько подготовить.

И началось тогда мое выздоровление. Началось мое медленное возвращение в жизнь.

...Внезапно я проснулся. Посмотрел на часы. Без пяти три. Оказывается, я спал лишь мгновение. Но этот мимолетный сон вместил в себя страшный год моей прошлой жизни.

Я повернул голову. Подушка Дины была пуста.

Я тихо встал. Осторожно подошел к лоджии и остановился в дверях. С высоты десятого этажа открывался вид на город.

Там, внизу, ближе к ночному морю, по переулкам и ярко освещенным улицам бегали, мигая, как лампочки на новогодней елке, фары машин и мотоциклов.

Блудливо сверкали огнями ночные бары и дискотеки. Слабый ветер доносил разрозненные, похожие на приглушенные женские рыдания, звуки далеких оркестров. Курортный люд, утомленный отдыхом, отдавал здоровье и последние силы развлечениям и пороку.

Вместе с далекими, как бы рваными, звуками ветер нес беспокоящие сердце запахи уставшего за день моря и женских духов...

Я вышел на лоджию. Босые ноги ощутили приятную прохладу слегка шершавого кафеля и тончайшего слоя песка.

На полу, обхватив колени руками, сидела Дина. Она широко открытыми прозрачными глазами смотрела на луну.

Я опустился на пол рядом с девушкой.

Если хочешь услышать стопроцентную ложь, спроси женщину о ее прошлом.

Я давно не расспрашиваю своих женщин об их прежних романах.

Во-первых, потому, что они, если и согласятся ответить, нагородят тебе столько больно ранящей неправды, что быстро пожалеешь о глупых расспросах.

Во-вторых, такие расспросы – удел молодых ревнивцев, которым не под силу совладать с собственными чувственными переживаниями. А я, к несчастью, не молодой ревнивец.

Если же женщина сама начинает разговор о своем прошлом, то, на мой циничный взгляд, это вообще стоит оставить без внимания.

Мне показалось, что Дина готовит мне сюрприз в этом роде.

«Я хочу курить», – сказала она жалким голосом.

Я принес сигареты и опять сел рядом с ней.

Она закурила. Потом приступила к тому, чего я опасался.

«Прости меня, – сказала она, – я все еще люблю одного человека...»

Она заплакала. Потом прижалась ко мне, как бы ища защиты от самой себя. Хотя я не сделал никакого движения, она поняла, что мне это было неприятно.

«Прости меня, – опять сказала она, осторожно отодвигаясь. – Я так боюсь тебя потерять! Если ты меня бросишь, я умру».

«Спасибо за признание, – сказал я жестко, имея в виду ее слова о том человеке, – хотя лучше бы ты его не делала».

«Разве я виновата? Почему так?.. Разве это может быть так?» – сквозь слезы говорила она.

Я рассердился:

«Да что с тобой? Все было так хорошо! И ты разом все испортила! Послушай моего совета. Пока ты не выбросишь из своей памяти, из своего сердца, черт бы его побрал! этого твоего другого человека, он всегда будет стоять – или лежать? – между нами. Того человека ты любишь – если действительно любишь – потому, что он причинил тебе боль. Подожди немного, – я усмехнулся, – я сделаю то же самое. Пока же ты причинила боль мне. Кстати, этот твой другой человек, – я подозрительно посмотрел на девушку, – случайно, не Юрок?».

«Господи! – с досадой воскликнула она. – Причем здесь Юрок?!»

...На следующее утро я взял напрокат машину, и мы, как я уже говорил, отправились в Венецию. Во время поездки я и Дина вели себя так, будто ночного разговора не было.