вионор меретуков : Меловой крест - роман, 10 глава

Глава 10

...Алекс и Юрок постоянно меня удивляют. Алекс своим вдруг открывшимся умением летать без посторонней помощи. Кроме того, его работами, особенно последними – портретами, выполненными в непринужденной, изящной манере, заинтересовались те, кому положено интересоваться товаром, который может найти сбыт. Алекс получил несколько заманчивых предложений от крупных заказчиков.

Хотя последнее меня удивило не слишком сильно. Алекс всегда был крепким профессионалом с прекрасным чувством цвета и пространства. Просто ему, как и мне, всегда не хватало везения...

Я очень рад за него. Очень.

Но больше всего меня поразил Юрок. Началось это как раз в тот вечер...

Когда улеглись первые восторги, связанные с появлением Дины, и все заняли свои места за пиршественным столом, Юрок поднялся и дрожащим от волнения голосом – чтобы Юрок волновался?.. – произнес:

— Друзья мои! Я, простите за выражение, разрешился от бремени романом...

— Силы небесные! – Алекс закрыл лицо руками.

— Да! Романом!.. Что здесь удивительного? – раздраженно спросил Юрок.

— Мы-то в чем виноваты? – спросил Алекс, подглядывая за Юрком сквозь пальцы.

— Не всё же вам заниматься искусством, мазилы проклятые! Машете своими кистями, как метлами!..

— И тебя опубликуют?! – в ужасе переходя на трагический шепот, спросил Алекс.

— А куда они денутся? – самодовольно сказал Юрок.

— Ну, конечно, куда они денутся! Ты, наверняка, расставил столько хитроумных ловушек, что издателям лучше напечатать тебя, чем мотаться по судам до скончания века...

— Замолчи, недоносок! Главное – это то, что мой роман увидит свет, – восторженно произнес Юрок.

— Все ясно. Конечно, тебя напечатают. Сейчас издается столько всякой дряни! И для твоей – найдется место. И о чем он, этот твой окаянный роман?

— Я сейчас принесу вам, – Юрок засуетился, – он у меня с собой...

Алекс посмотрел на меня широко раскрытыми глазами.

Юрок выбежал из столовой. Через мгновение вернулся с портфелем, из которого почтительно извлек – показавшуюся нам устрашающе толстой – рукопись.

— Ты с ума сошел! – Алекс встал со стула. – Ты что, намерен сейчас нам его прочитать?!

— Да, а что?.. Вам же все равно нечего делать!

— Нет, я не согласен! – запричитал Алекс и за помощью обратился к Дине, устремив на нее взгляд, полный мольбы: – Захочет ли дама слушать твои беллетристические опыты, твой беспомощный лепет на языке, которым ты недостаточно хорошо владеешь?

Дина выдержала взгляд и сказала:

— Дама захочет.

Я налил Алексу полный стакан водки.

— Если бы вы только знали, – сказал он с горечью, – как мне ненавистна сама мысль о выпивке! – И мертвой хваткой вцепился в стакан.

Юрку я тоже налил полный стакан. Начинающий беллетрист пригубил и ответил благодарным кивком.

— Роман уже имеет название? – с фальшивой заинтересованностью спросил Алекс. Он многозначительно посмотрел на слушателей. – Уверен, – продолжил он, – роман будет иметь огромный резонанс в обществе...

— Заткнись, лишенец, – прикрикнул на него Юрок. – Итак, начинаю!..

— Это угроза?

— Заткнись, или я тебя убью!

— Убивай. Уж лучше смерть...

— По-твоему, я не могу написать ничего дельного?

— Можешь... Например, текст к поздравительной открытке.

И лишь когда мы Диной пристыдили Алекса, он, наконец, угомонился, и Юрок приступил к чтению своего романа века.

Было заметно, что ему не по себе. Голос его поначалу вибрировал, почти срывался.

«Должен с прискорбием признаться, – начал он, – мне дороги мои друзья. Я их нежно люблю. Несмотря на их многочисленные недостатки и пороки. Несмотря на весь их цинизм, грубые, подчас пошлые, шутки и безнравственное поведение. Возможно, я их люблю потому, что я и сам ничем не лучше...»

Здесь беспрестанно вертевшийся на стуле Алекс не выдержал и возмущенно прокомментировал:

— Ничего себе зачин!.. Сразу врезал по друзьям. Что я тебе, гаду, сделал?

Мы с Диной дружно зашикали на Алекса, и Юрок продолжил:

«За долгие годы мы вместе и по отдельности совершили столько, осторожно говоря, сомнительного, что у законопослушного обывателя, расскажи я некоторые из историй, от изумления в зобу дыханье б сперло.

Но это совсем не означает, что мы превратились в негодяев.

Я глубоко убежден, что в глубине души можно оставаться порядочным человеком даже в том случае, если ты в своей жизни натворил кучу гадостей. Это заявление, на первый взгляд кажущееся опрометчивым, для меня имеет ясность откровения и чистоту непререкаемой истины.

C легкой руки некоторых мудрецов, в обществе бытует мнение, что человек, совершивший однажды мерзость, непременно нравственно деградирует. Мне это представляется ошибочным. Вовсе не обязательно тот, кто в детстве убивал лягушек, воробьев и кошек, будет, став взрослым, гоняться по ночам с тесаком за припозднившимися прохожими.

В людях намешано столько разного и противоречивого...

Когда-то давно я камнем – на спор! – убил голубя. И что? Не пошел же я на следующий день рубать топориком старушек из-за денег.

Хотя воспоминание о несчастном голубе, убитом в угоду капризу или глупости, мучает меня и по сей день...

...Всегда существовал и будет существовать негласный кодекс чести, в сущности которого, на первый взгляд, разобраться очень сложно.

Самое главное – мы, друзья, никогда не подличали по отношению друг к другу.

Что заставляет нас придерживаться норм порядочности и верности?

Наверно, существуют некие, глубоко укорененные в нас, рыцарские представления о чести, достоинстве и долге.

Скольких приятелей мы лишились только потому, что они только один единственный раз нарушили этот кодекс! С болью и сожалением мы рвали многолетние связи с людьми, предавшими наши Идеалы. Хотя мы никогда не обозначали свои убеждения такими высокими словами.

Посмеиваясь друг над другом, иногда – жестоко, мы никогда не позволяли себе касаться того сокровенного, что и составляет тайну каждого отдельно взятого человека, – его души.

Один мой приятель, учившийся некогда на филолога, после первого стакана любил говаривать, что жизнь – это лишь повод потрепаться на тему о чем-то. О той же жизни, например. И только.

Если слово «потрепаться» толковать расширительно, говорил он, то это значит, что к жизни не стоит относиться слишком серьезно. Она этого, вроде как, и не заслуживает.

«Но, – предостерегал бывший филолог, – из этого не следует, что к жизни можно относиться по-хлестаковски, то есть легковесно. Как к чему-то необязательному и случайному».

Но в то же время, продолжал мой приятель, нельзя уподобляться какому-нибудь дяде Васе, соседу по даче, который считает, что каждый нормальный индивидуум должен к тридцати годам непременно жениться.

Зачем? А чтобы иметь семью. Все должны иметь семью, потому что так заведено издревле. А кто он – тот, который не хочет жениться? Серьезный сосед осуждающе мотает головой: – «Бобыль, он и есть бобыль. Бобыль, и больше ничего. Пустячный человек. Пустоцвет. Жениться обязан каждый. И нечего тут долго рассуждать. Жениться – и баста! А потом детишки пойдут, внуки там всякие и прочее... Одним словом – семья!»

Мой приятель призывал относиться философски ко всему, с чем встретишься в жизни.

Лишь осознав, что все жизненные истории беспрестанно повторяются, тусклым голосом вещал он после третьего стакана, человеческая особь обретает ту степень внутреннего равновесия, которая поможет ему сохранить невозмутимость даже на собственных похоронах.

И чтобы побыстрее доказать непреложность своих умозаключений, мой опрометчивый приятель где-то подхватил любимую болезнь наркоманов и гомосексуалистов и, порядком помучив родных и близких стенаниями и нытьем, отдал Богу душу.

Я был на его похоронах. Все, включая покойника, имели на лицах выражение скорбного фальшивого покоя. Или – равнодушия.

Когда мой приятель был в добром здравии, я терпел его болтовню только потому, что моя покойная мать с детства приучила меня жалеть убогих. Я его никогда не перебивал, давая возможность выговориться. Вот он и выговорился. Весь. Без остатка.

Что же касается меня, помирать я пока не собираюсь. Но уж если соберусь, то постараюсь проделать это как можно громче и непременно – с безобразиями.

Рассказав о своем своевременно (прости, Господи, мою душу грешную!) ушедшем из жизни приятеле, я не только хотел показать, какие мудаки еще рождаются под луной, но и склонить читающих эти строки к крамольным в наше время размышлениям о сущности бытия.

Иногда бывает полезно потревожить себя мыслями, не связанными с мечтами об очередном отпуске или покупке подержанного голубого «форда». Недурно помнить, что существуют темы и посерьезней.

Если мы перестанем – хотя бы изредка – нагружать свои разучившиеся самостоятельно мыслить головы работой, то за нас это проделают создатели новых «Гарри Поттеров», «Властелинов колец» или «Ночного дозора». Нельзя плыть безропотно по реке жизни, отдаваясь течению, как проститутка отдается тому, кто сегодня при деньгах.

Опасность велика. Мы ее не замечаем. Мы тиражируем бездарность, выдавая макулатуру за великие образцы. Мы донельзя понизили уровни всего, до чего дотянулись наши грязные руки.

Когда безмолвствует сознание, кричат вырвавшиеся из-под его контроля чувства.

Почему же тогда молчу я? Отчего не протестую?

О нет, я не молчу! Я протестую! Правда, не громко. И себя слышу отлично!

Впрочем, все это, возможно, и не протест, а лишь старческое поскрипывание моего мозгового протеза, заменившего сгнившее еще во времена изучения основ марксистско-ленинской эстетики серое вещество.

...Привычка перечитывать только что написанное может довести меня до нервного истощения, и я закончу свои дни в больничной палате между походной кроватью «Наполеона» и постелью Рахметова с торчащими из-под простыни ржавыми гвоздями.

И все же, боюсь, не избавиться мне от этой вредной привычки. Она понуждает меня поминутно останавливаться и оглядываться назад, вместо того чтобы, постукивая копытцами, бодренько и с энтузиазмом мчаться вперед – к победе количества над качеством.

Итак, я перечитал.

Перечитал и горько усмехнулся...

Ну никак не может русский писатель обойтись без нравоучительного тона! Каждый скромный литератор мнит себя пророком, голосу которого внемлет вся Россия. А общество на пророка давно махнуло рукой. «Властители дум» нынче в загоне.

Общество кладет на «властителей» большой член с прибором.

И великолепно себя чувствует. Не задумываясь, оно беспечно марширует к пропасти, глубина которой может вызвать чувство ужаса у кого угодно, только не упоенного своим самодовольным невежеством мещанина двадцать первого века.

Откуда они взялись, современные мещане, эти вылезшие из своих окаменелых могил питекантропы, австралопитеки и неандертальцы? Кто их породил?

Да еще в таком количестве?

Вопрос закономерный...

Кто, кто... Мы их и породили. Мы и наши бескомпромиссные революционные прадедушки и прабабушки.

Интересно, а кто в таком случае породил заокеанского мещанина?

Неужели загнивающий капитализм, к которому мы, в России, никак не можем приблизиться?

Неужели каждый виток эволюции – или квазиэволюции – это случайное собрание синкретических неожиданностей и неразрешимых загадок из сферы абсурда, которые наш слабый разум не в силах хотя бы предсказать?

Вопросы, вопросы, вопросы...

Кстати, у нашего мещанина и у мещанина западного с каждым годом остается все меньше и меньше различий. У обоих все запутанные жизненные вопросы блистательным образом решаются с помощью нескольких слов.

Например, когда мещанин пышет здоровьем и когда его прямо-таки распирает от счастья в связи с удачно складывающейся карьерой, он, облизывая жирные губы, твердит: «я в порядке».

Когда же он огорчен из-за того, что от него сбежала жена или у него украли машину, он охает: «я не в порядке». Для него все в мире делится для удобства на две части. В одной – находится довольный или недовольный собой мещанин, в другой – все остальное.

Легко жить такому человеку! Легко жить мещанину в черно-белом мире, не знающем полутонов.

Кстати, в этой связи не могу не затронуть еще одного вопроса. Почему американский образ жизни так заманчив и привлекателен? Отвечаю. Он прост. Если не сказать – примитивен. И еще, – не надо много думать...

Как счастлив, должно быть, этот планетарный мещанин, с удовольствием закапывающий в землю своих биологических предков – идеалистов, мечтателей, поэтов, философов и художников! Они, создававшие на протяжении многих веков великую культуру, и не подозревали, что в двадцать первом столетии их выкинут на помойку!

Приходится признать, что, к сожалению, все золото мира находится в руках вышеупомянутого мещанина...

Увы, миром правит экономика, а культурой – деньги, и плохи дела у такого мира...

Поневоле пожалеешь об ушедшем в прошлое противостоянии двух мировых систем. Это противостояние хотя бы держало в напряжении наш интеллект.

А Россия?.. Одно скажу, отныне поэт в России не больше, чем поэт, как было прежде, а меньше, чем последний нищий на паперти.

Несколько слов о благородстве. Было такое понятие у наших предков. Первоначально оно неразрывно связывалось с происхождением. Затем понятие расширило свои границы. Благородство – это были уже и духовность и возвышенность, почти святость.

Потом понятие принизили. До элементарной порядочности. До похвальной привычки не опаздывать на деловое свидание или в срок возвращать долги. А потом забыли... И не вспоминают до сих пор. Соображения выгоды и целесообразности вытеснили благородство. Сейчас это слово вызывает издевательский смех...

Вы скажете, я каркаю, как старый ворон? Вовсе нет! Как вы могли подумать?! Просто я карр, карр, карр, карр, карр, карр, карр, карр, карр, карр, карр, карр, карр, карр...

Одна надежда на то, что сам собой придет час, когда людям надоест удовлетворять себя суррогатом жизни, и они потребуют от художника, писателя, музыканта настоящего искусства...»

Юрок замолчал. Молчали и мы. Потом Алекс засопел своим орлиным носом. Открыл рот, готовясь что-то сказать. Опять громко засопел. Закрыл рот...

...Сумерки превратили окно в большой черный знак с прямыми углами.

Глубокомысленного эстета, знакомого с шедевром одного из самых талантливых и веселых мистификаторов двадцатого столетия с польским именем и фамилией, заставляющей вспомнить название специалиста по окраске заборов, этот черный знак, скорее всего, подвигнул бы высказать какое-нибудь дурацкое замечание о связи супрематизма с искривляющимся мировым пространством.

Легкий ветер беспокоил отошедшую в сторону занавеску и доносил далекие шумы вечерней субботней Москвы.

В столовой горел только торшер с бордовым абажуром, и было лень встать и подойти к выключателю, чтобы зажечь люстру.

Комната была погружена в темно-вишневый полумрак. Все предметы казались окрашенными охрой в красный цвет.

Со стороны мы, наверно, были похожи на насосавшихся огненной воды краснокожих ирокезов, разрабатывающих кровожадные планы нападения на лагерь бледнолицых пришельцев.

Я все надеялся, что Алекс все-таки что-то скажет. Хотя бы какую-нибудь гнусность. Но он так и не решился...

Юрок некоторое время неподвижно сидел и смотрел в окно. Будто ждал чего-то... Или – кого-то. У меня в голове мелькнула дикая мысль, уж не супрематиста ли?..

Потом сухо попрощался и ушел.

Потом, минут пять томно повздыхав, поднялся и ушел Алекс.

Много позже он признался мне, что у него были вопросы к Юрку. Были они и у меня.

Кстати, через несколько дней мы с Алексом, засев как-то теплым вечерком в открытом ресторанчике у Никитских Ворот, реконструировали, если так можно сказать, гипотетическое продолжение того темно-вишневого вечера. Мы с Алексом обожаем такие реконструкции, они будоражат наше низменное чувство все оболгать, обгадить, оплевать. И возвысить!

Итак, напоминаю. Торшер, заливающий пространство комнаты вишневым светом, пьяно-обольстительный вечер, распахнутое окно, зовущее на волю, и рокотание большого города, неторопливо проникающее в комнату вместе с неповторимыми запахами старого московского двора...

Отмечу, что мы не следственные работники, и скрупулезно правдивая реконструкция событий не наше дело. Поэтому, допускаю, в ней были изъяны.

...Итак, последние слова произнесены. Все молчат. Алекс удивленно рассматривает меня, будто видит впервые. Я с таким же удивлением разглядываю Алекса. Дина, воплощенное спокойствие, просто смотрит прямо перед собой и о чем-то думает.

Интересно, о чем может думать молодая красивая женщина? Молчание затягивается. Как все начинающие авторы, Юрок начинает беспокоиться. Он явно рассчитывал на другой прием. Он ждал если не восторгов, то, по крайней мере, сочувственного понимания и оживленного, заинтересованного и доброжелательного обсуждения.

Мы слышим частые удары по дереву. Это костяшки пальцев раздраженного отсутствием аплодисментов Юрка барабанят по подлокотнику кресла, играя отходную зорю взволнованному дебютанту.

— Ну? – наконец воинственно произносит автор.

Но мы молчим. Каждый из нас не вчера родился и умеет держать драматические паузы. Дина тоже молчит, постигая на ходу премудрости сценических приемов.

— Мне нужно знать одно. Хорошо это... или плохо? – пока еще сдерживается Юрок.

— Откровенно? – прищурившись, спрашивает Алекс.

Юрок безнадежно машет рукой. Чего уж там. Валяй откровенно.

— Если откровенно... – Алекс тянет, – то написано хорошо. Даже отлично! Но... много непонятного. Слова какие-то... квазиэволюция и потом эти... какие-то синкретические неожиданности. Приплел Наполеона. И какого-то Рахметова... Убери это... Если то, что мы сейчас услышали, рассматривать в качестве этюда или прелюдии... или первого опыта или, так сказать, упражнения, то... все это неплохо. Теперь о недостатках. Эклектично как-то все... То ты за одно хватаешься, то, не окончив первого, за другое... И еще, ты зачем это на американцев нападаешь? Ты видел хоть одного живого американца?

— Конечно, видел...

— Где?

— Где, где! Неважно, где!

— Так вот, американцы у тебя не убедительны! Выбрось!

— Черт с тобой, – со скрипом соглашается Юрок, – можно и выбросить..
.
— Правильно! – восклицает Алекс. – А то, понимаешь, начитаются Мартти Ларни, известного только у себя на родине да у нас, или какого-нибудь журналиста-конъюнктурщика брежневской закваски вроде Анри Дробовика и воображают, что узнали абсолютно всё об этой великой стране: у них там, в Америке, дескать, все сплошь дебилы и недоумки, которые считают Европу маленьким островком в Атлантическом океане.

— Хорошо, это начало романа. А о чем он, собственно, этот твой роман? – спросил я.

Юрок насупился.

— А о чем «Война и мир»? – с вызовом спросил он.

— Ого! Да ты никак замахнулся на нашего Льва, понимаете ли, Толстого. Послушай, какой же ты писатель? Писатель, он кто? Он, по справедливому замечанию одного знаменитого живодера, инженер человеческих душ. То есть человек, который разбирается в человеческой натуре не хуже, чем патологоанатом разбирается в трупах. А ты? Ты ведь даже в друзьях стал ошибаться... А уж о женщинах я и не говорю...

— Не понимаю...

— Дину обозвал пароходной сиреной...

— Дураки вы все!

— Ну вот! Что и говорить, аргумент веский... Особенно в теоретическом споре.

— Это не аргумент! Это констатация прискорбного факта. Мне жаль на старости лет разочаровываться в умственных способностях своих самых близких друзей, которых долгие годы ошибочно считал эталоном людей прозорливых и...

— И гениальных?..

— Еще чего!.. здравомыслящих!

— И все же, мне кажется, ты взялся за неподъемную задачу, – продолжал зудеть Алекс, – какое-то философствование... Людям это непонятно. Вопросы какие-то... наивные.

— Самые главные вопросы, – Юрок поднял указательный палец, – это вопросы всегда простые или, как ты говоришь, наивные. Мы научились отвечать на сложные вопросы, не решая их. А простые?..

— Простые... сложные, какая-то кабалистика... Эх, доведешь ты себя, Юрочек, этими рассуждениями до помешательства. Дождешься, отвезут тебя в клинику и поместят к психам! Хочешь?

— Я ничего не боюсь! – гордо выкрикнул Юрок.

— Верю! Но не кликушествуй! Ты всех пугаешь. Предрекаешь чуть ли не конец света. Вроде коммунистов. Тех тоже хлебом не корми, дай попророчествовать. Буревестник хренов! Хочешь стать провозвестником гибели человечества, иди к ним, к коммунякам. Будете вместе народ пугать. Писал бы ты лучше юмористические рассказы. Я уверен, у тебя получилось бы. Помнишь ту историю с голландским королем? После которой тебя выперли из АПН?

— Меня не за это... Меня за аморалку...

— Тебя за аморалку?! Не может быть! Ты же чист, как слеза ребенка!

— Ты так думаешь? Товарищи по партии думали иначе...

— Черт с ними, с этими товарищами! Расскажи, за что тебя выкинули?..

— Да... было дело. Вы, правда, хотите, чтобы я рассказал? Тогда слушайте... Прислала одна милая барышня, мать-одиночка, письмо в партком АПН, будто я отец ее малолетней дочери. Ну меня и поперли... Но сначала завели на меня персональное дело. Вызвали на партсобрание и устроили головомойку. Давай драить меня в хвост и в гриву... Облико морале, и все такое... Скрыл, мол, от товарищей по партии, что имею внебрачного ребенка. Неискренность стали шить... А мне, братцы, к тому времени до такой степени все остобрыдло, что я, когда дали слово, так их всех понес, что у них, у этих партийный сук, челюсти чуть не поотваливались... Особенно досталось от меня парторгу, старому пидеру-полковнику, который всегда громче всех орал, что он-де фронтовик и проливал кровь за родину. Ну, я всем и рассказал, как он воевал. Я сказал, что он не воевал, как другие, а бабами руководил, которые копали противотанковые рвы в сорок первом на подступах к Москве, и тогда еще себе рожу наел, когда объедал этих несчастных теток. И я знал, что говорил. Его через много лет после войны узнала одна из этих героических теток – тетя Света, наша апеэновская уборщица, и мне по секрету рассказала... И еще я им сказал, что в грязном белье копаются только ссучившиеся недоноски, у которых не в порядке психика. Какое кому дело до моих детей, если они вообще у меня есть? Это дело суда, а не партийного комитета. Как это они, интересно, установят, моя это дочь или – не моя? Будут проводить экспертизу с помощью линейки и граненого стакана? Под конец я сказал, что приличному человеку не место среди их свиных рыл...

— И тебя не посадили?!

— Не успели. Как раз началась перестройка, и этим ублюдкам пришлось думать о том, как спасать собственные жопы... Многие из них потом демонстративно сожгли свои партийные билеты и быстренько стали демократами. Кое-кто дал деру за границу. Среди тех, кто отвалил за кордон, была секретарь партийного комитета всего АПН. Та уехала в Америку... Мерзейшая баба, она больше всех меня доставала во время того судилища...

— А что это за история с голландским королем? – спросила Дина.

— Да ну... – протянул Юрок.

Тут мы все закудахтали, прося его рассказать историю о голландском короле. Мы были так неподдельны в своей настойчивости, что Юрок поверил и...

— Случилось это в то время, когда были кожаные рубли и деревянные копейки, – в манере Пимена начал Юрок свое исповедание, – когда всеми нами из Кремля управляла группа обезумевших одров, решивших перекрыть все существующие в мире рекорды долголетия. В своем стремлении пожить подольше они были по-большевистски последовательны и по-коммунистически непреклонны. В магазинах было мало жратвы, потому что все более или менее съедобное отправлялось наверх для поддержания сил цепляющихся за жизнь старцев.

В стране царил несусветный бардак, прикрываемый коварно выстроенной статистикой, которая кричала на всю страну о сплошных повышениях, увеличениях, укрупнениях, усилениях, укреплениях и вечной дружбе братских народов. Ложь была нормой, правда – отклонением от нее. Крестьяне бежали из деревень в города, пополняя многомиллионные ряды спивающегося пролетариата. Интеллигенция мало работала, стеная по поводу низких зарплат, и по потреблению спиртосодержащих напитков на душу каждого интеллигента не уступала представителям нашего славного рабочего класса. А мало интеллигенция работала потому, что слишком много рассуждала о несправедливости миропорядка. Разговоры эти велись обычно на кухне, поэтому этих говорунов потом прозвали в народе кухонными диссидентами.

Наша страна казалась бескрайним, погруженным в покойную тишину болотом, в котором даже не квакали лягушки. Жизнь надолго замерла. Время затаилось, как преступник, скрывающийся от облавы. В ту странную эпоху существовала – и существовала безбедно – одна очень серьезная организация под названием Агентство печати Новости, о которой я уже вел речь выше. Еще ее называли филиалом КГБ. И не без оснований. Примерно каждый второй апеэновец в нагрудном кармане носил удостоверение сотрудника этой мощной, таинственной и зловещей организации. АПН была пропагандистским органом ЦК КПСС. Вернее, контрпропагандистским органом. Это был заповедник стукачей. Если ты не стучал на товарища, то сразу попадал в разряд неблагонадежных. Тебя сторонились, от тебя шарахались. Доносительство там было чем-то вроде обязательного послеобеденного сна в детском саду.

Я имел честь – или бесчестие – некоторое время служить старшим редактором отдела международных связей АПН. Моя работа заключалась в том, чтобы несколько раз в год возить по стране разных иностранных журналистов по многократно отработанным маршрутам. Журналистов на дармовщинку поили, хорошо кормили, парили в обкомовских банях, в «потемкинских» деревнях торжественно встречали хлебом-солью, в общем, дурили, как могли. А они потом, вернувшись домой, писали о нашей стране всякую восторженную муру, в которую, я думаю, они все же сами мало верили, и получали свои сребреники.

Однажды руководство дает мне очередное задание. Организовать поездку в Нарьян-Мар. Просится один дружественный голландский журналист. Где этот окаянный Нарьян-Мар находится? Пришлось лезть в энциклопедию... Ну, мне-то что? Нарьян-Мар так Нарьян-Мар. Хотя этот город не входил в проверенные годами маршруты. Привычными были крупные города, столицы союзных республик. Обычно мы действовали таким образом. Сначала созванивались с обкомом или республиканским ЦК, согласовывали программу, потом отправляли письмо, ждали ответа, опять звонили в обком. В общем, страшная канитель! Ну я и решил сэкономить на своих усилиях и времени. И отбил прямо в нарьянмарский горком телеграмму. Так, мол, и так, направляется в ваш город с визитом журналист из Нидерландов в сопровождении корреспондента АПН Короля. Прошу организовать встречу на вокзале, обеспечить гостиницей и подготовить голландскому гостю программу пребывания. И в конце даю свой служебный телефон. На всякий случай.

Приезжает голландец. Размещаю в «Украине». Днем – Третьяковка, вечером – Большой театр с неизменным «Лебединым озером» и затем обильная трапеза с водкой в кабаке. Ночью – тяжкий сон, больше похожий не на сон, а на обморок. На следующий день вечером выезд в Нарьян-Мар. И вот перед самым отъездом раздается междугородный звонок. Обладатель официального голоса с каким-то жутким лесотундровым акцентом представляется работником нарьянмарского горкома партии. И вот этот тундровой партиец просит уточнить, какой национальности высокий гость. Нидерландской или голландской? Они в горкоме в недоумении. Я совершенно ошалел от такого вопроса. Но все же нашел в себе силы ответить, что гость нидерландский голландец. Тот помолчал немного, видно, переваривая... А сопровождение, спрашивает дальше настойчивый горкомовец? Сопровождение, говорю, будет. «Соответствующее?» – вопрошает тундровик? «Не без того», – отвечаю уверенно. И я еще, дурак, решил пошутить. «Королевское», – говорю. Горкомовец успокаивается и заверяет, что встретят по высшему разряду. Я понимаю, что это означает и хороший стол с икрой и коньяком, и сауну, и прочие прелести.

И вот мы с моим голландским нидерландцем – полутрезвые, потому что пропьянствовали (все журналисты в этом отношении одна шайка-лейка) до трех ночи в вагоне-ресторане с начальником поезда – прибываем на вокзал Нарьян-Мара. Я опускаю окно в купе и повожу по сторонам мутными глазами. И что же я вижу – перрон оцеплен войсками! Ну все, думаю, приехали. Опять очередной генсек загнулся, и черта с два теперь опохмелишься. Выходим из вагона. Вернее, хотим выйти... Нас встречает сводный военный оркестр, который исполняет «Гимн Советского Союза»! Чеканя шаг, подходит огромный усатый генерал в полной парадной форме. Удерживаю за руку своего голландца, который порывается укрыться в купе. Оркестр замирает. Страшный генерал, выкатывая глаза, рапортует о том, что войска гарнизона построены в честь высокого иностранного гостя. И смотрит то на меня, то на моего голландца. Духовой военный оркестр с таким напором рвет тишину, что, кажется, вот-вот или лопнут щеки у музыкантов, или развернутся геликоны. Мелодия, выдуваемая военизированными трубачами, вероятно, была гимном Королевства Нидерландов по-нарьянмарски...

Рассказ прерывает хохот Дины. Она сквозь слезы спрашивает:

— Неужели это правда?!

Юрок усмехается.

— Разве я похож на лжеца? А произошло вот что. Эти идиоты из горкома, получив мою телеграмму, все перепутали и решили, что в Нарьян-Мар с визитом прибывает не голландец в сопровождении журналиста Короля, а голландский король в сопровождении журналиста АПН. Значительно позже я случайно узнал, что главный горкомовский идиот после получения моей телеграммы чуть не наложил со страху в штаны. Он решил за советом обратиться к обкомовскому идиоту. Обкомовский идиот, не разобравшись толком в ситуации, звонит в Москву знакомому цэковскому идиоту. Тот, занятый какими-то своими делами, отмахивается: оставьте меня в покое с вашим сраным голландцем, принимайте, как хотите. Вот они и приняли... Знали бы вы, как мне потом в Москве холку намылили! И ты считаешь, это смешно? Это же чисто журналистская байка. Вроде анекдота. Как я могу заниматься всякой галиматьей и пописывать юмористические рассказики, когда... Ведь страна в опасности, дурачьё! А раз страна в опасности, я не могу размениваться по мелочам! Люди не простят мне этого! Я замахнулся на широкомасштабное, многоплановое эпическое полотно. Если не хотите поддержать меня, то хотя бы не мешайте... Я должен указать людям на опасность, которая надвигается на них... В мире настолько велика концентрация негативных эмоций и вообще всего взрывоопасного, что достаточно... э-э-э...

— Пёрнуть? – услужливо подсказал Алекс и, покосившись на Дину, извиняющимся тоном сказал: – Никак не мог удержаться!

— Дурак! Достаточно неосторожно сказанного слова, чтобы все вмиг взлетело на воздух! Эту опасность никто не замечает! Я дойду до самого!.. До самого президента!

— Ты лучше скажи... э-э-э... – мямлит Алекс.

— Ну, чего тебе?

— Вы тогда, ну там, в Нарьян-Маре... э-э-э... опохмелились?

— А ты как думаешь?..

Вот такая, понимаете ли, реконструкция. Впрочем, не помню, может, и в самом деле, Юрок все это говорил?..

Что-то слишком много мы стали пить после того, как Алекс завязал...

Юрку снятся убитые голуби. Ах, какая страшная драма!

Чтобы увидеть глаза моей жены, мне совсем не обязательно засыпать.

Достаточно просто закрыть глаза. Я помню ее взгляд. Я рукой стирал оберег. Плевал на ладонь и стирал... Ходил ночью по квартире и стирал меловые кресты. Она ничего не замечала. Я желал ей смерти. Ужасаясь этому желанию. Я ведь любил ее... И желал ей смерти. И стирал меловые кресты, которые могли защитить ее от смерти. В моей будущей жизни, о которой я мечтал, для моей жены места не находилось. Мне была нужна свобода. Безграничная свобода! Мне казалось, что успех придет ко мне тогда, когда никто не будет мне мешать. А она смотрела на меня, уверенная в том, что я делаю все, чтобы спасти ее. Она любила меня и верила мне. Она была доверчива. Так мне казалось. Пока я совсем недавно, примерно год назад, случайно не обнаружил ее дневник. С трудом разбирая почерк больной жены, я с ужасом прочитал, что она знала о моих ночных вылазках, знала, что я стираю оберег... Что должна была испытывать она?.. С какой силой должна была меня возненавидеть! А она... меня жалела. Она прямо пишет об этом... Господи! Как еще носит меня земля!!!

За несколько дней до смерти, в палате, она тихо сказала мне: «Вот бы сейчас чашечку кофе и сигаретку». И грустно улыбнулась из последних сил, зная, что я слабоват духом и не решусь нарушить идиотские госпитальные правила. Разве можно допустить такое?! Чтобы умирающий курил в больничной палате?!

Иногда мне кажется, что самое большое преступление в жизни я совершил не тогда, когда стирал меловые кресты, а когда не решился дать жене сигаретку...