Raskolnikoff : Двадцатидвухлетний (поэма).

I.

В кухне забитой плотно табачным дымом
(здесь Леонардо мог бы писать сфумато),
на автомате тушишь окурок мимо
пепельницы. Ведь если сходить с ума, то
всё для тебя становится тем, что кроме
(многие тут сочли бы, что ты под чем-то),
важно теперь понять будет чёртов омен -
шум в голове, навязчивое крещендо.

Стрелка несмело делает шаг за пятый
час, разрушая шансы на сон грядущий.
Пробовать спать? Зачем это тем, кто спятил?
Зря ты вчера гадал на кофейной гуще.
Пачка уже пустая, в руке сомни и
выброси в заоконный уснувший город.
Первопричина приступа инсомнии
хитро мигает красным – лэптоп Пандоры.

Ты бы давно уже выстрелил на дуэли
в голову сам себе, но ведь тех, кто дорог,
бросить нельзя, итак им поднадоели
эти твои полёты к Тральфамадору.
Так что садись удобней и попытайся
с «я» номер два уладить конфликт красиво,
без кулаков – я знаю тебя, как Тайсон,
вцепишься ему в ухо ведь…

Ретроспектива.

Раньше казалось всё мне намного проще:
солнце светило ярче, и под гигантским
эти обогревателем в парке, в роще
можно всегда найти было аяваску
тёплое и незанятое местечко.
Раньше, когда я был ещё глуп и молод,
в жизни незримой пылью витало нечто,
из-за чего прогуливал часто школу.

Раньше любой стишок, что был мною создан,
действовал как наркотик – напишешь, и на
пару минут тебя поднимает в воздух
аэродинамическая турбина.
Раньше имелось сил. Разгуляться оным
ныне мешает галстук – ну хочешь? – глянь же
сколько их тут, борозд странгуляционных,
на моей тонкой шее…

Да чёрт с ним, «сраньше».

II.

Медленно, верно, в меру того, как шею
стягивает настойчивая гаррота
пошлого блеска, кислых на вкус клише и
лжи «инновационных переворотов»,
чтобы хоть как-то вырваться из капкана,
в руку, в момент отчаянья, взяв перо и
выстроив по ранжиру всех тараканов,
автор диссоциирует на героев.

В душащем полусне он глядит в зловещий,
по волшебству раскрывшийся пред ним ящик
и наблюдает странные, в общем, вещи,
а, если быть точнее, происходящий
(пишущийся гантированной рукою
тут же, в реальном времени, без помарок)
фарсовый диалог двух людей, из коих
каждый второй – он сам (себе не подарок).

III.

Пересеклись кривая и асимптота.
Правильно ли я понял, что надоело
быть тебе в нашей спайке вторым пилотом?
Хочешь быть капитаном этого тела?
Ну же, Гора ц.у., говори, ты книжник,
что у тебя заклинило на уме там?
Будем остаток ночи копаться в нижнем
нашем с тобой белье и искать ответы.

Ночь на нас смотрит тысячами биноклей,
я подготовлен к роли, лицо в извёстке.
Многие от волнения даже взмокли…
Ты же - мешаешь шаг сделать! - на подмостки.
Это при том, что знаю я что им надо!
Пусть бы в своём фарисействе утоп издатель!
Пользуется спросом лишь буффонада,
Так почему не можем её мы дать им?

Публике, как известно, давно уже не
так интересна классика. Нужен Гамлет?
Перенесём в комедию положений -
выстрелить Клавдию в пах или по ногам лишь?
Этими разыгравшимися страстями
будут довольны люди, ведь это просто -
зрителю тоже хочется быть растянутым
дыбой дихотомического вопроса.

Пишешь ты как! Ведь это, по меньшей мере,
глупо - ты так желаешь огня дискуссий,
что превращаешь литературу в ересь!
Как это происходит я, кстати, в курсе.
Чтоб у стихо-творения был глубокий
смысл, «поэт» берётся за поиск истин -
в задний проход засовывает по локоть
руку и там ей шарит. Анальный фистинг.

Как я пишу? Да просто пишу, и всё тут.
Знаешь прекрасно – нет ведь огня без дыма.
Так что не надо думать, что с кем-то счёты
мне, как мосты, сводить так необходимо.
Кто-то считает стиль чересчур угрюмым -
может и так, ведь много пишу в запале;
кто-то пеняет мне на мой плоский юмор -
я не просил их дёргать меня за палец;

есть среди прочих те, кто считает слоги
или вопит истошно: «Не ври! Не в рифму!»;
есть недовольные тем, как пишу о Б-ге -
«Вправе ль срывать с сей темы секретный гриф мы?».
Кто-то сочтёт, что я, может быть, расстроен
«лестными» комментариями в «Абзаце»…
Лезвие топора до сих пор остро и
(к теме про фистинг) будет и впердь мой зад цел.

Так иногда заумно, что просят соус,
ты, некрасивый, но двадцатидвухлетний,
пишешь не для того, чтоб будить в них совесть,
а для себя – испорченного, калеки:
почерком ровным делаешь ты пометки
в свой молескин и сразу теряешь разум -
выставить это рядом с стихами предков,
то же, что и саркому сравнить с сарказмом.

Я себе представляюсь огромным текстом,
где, посреди разрозненных слов и знаков,
целые бездны свято пустого места,
ждущие, чтоб заполнили их, однако,
в строках пробелы можно убрать приёмом
в Англии именующимся как padding,
а пустотой чернеющие проёмы
щерящихся внутри марианских впадин

чем-нибудь соответствующим заполнить,
как я ни размышлял на диване лёжа,
как я ни мерял в думах шагами пол, не
кажется мне в действительности возможным.
Что мне ещё, по-твоему, остаётся?
Прячу свою рефлексию, но под тонким
льдом безразличия яростно бьется сердце.
Ну а потомки? Срал я на вас, потомки.

IV.
Шум в голове перерастает в рокот,
это доводит автора до отчаяния.
Он сомневается, думает: "Есть ли прок от..?",
и вспоминает: "Я же поставил чайник!".
Вот он, источник шума - живёт оргазмом,
бьёт в потолок горячей струёю пара.
Автор его скорее снимает с газа -
лучше теперь, но тот же внутри опарыш...
***

Полностью отрешенно скребёт лопатой
снулое утро в жолтой жилетке робот,
высится постепенно его результатом
сумрачное надгробие – горб сугроба.
Жирный владелец «джипа», плюясь обсценной
лексикой, снег с машины сметает щёткой -
не разглядеть эмоции на лице, но
видно как в такт движениям ходят щёки.

Грустный зарплатный раб на свою одежду,
чтобы не позабылось случайно имя,
бережно нацепляет булавку с бэйджем,
а на лицо, попробовав все режимы,
лучшую проецирует из улыбок
(профессионализм циркового мима)
и выдаёт приветствия льдовым глыбам,
в царственном дрейфе молча плывущим мимо.
***

Автору не хватает сейчас отваги
правильно завершить то, что им начато -
он на коленях держит листы бумаги,
которые вот только что распечатал.
Чтобы ему согреться теперь и солнца
мало. На кухне вечный огонь конфорки.
Тихо, но он-то слышит - смеётся социум.
Нужно бы сжечь листки эти.
Так комфортней ведь?