t0ska : проблеск

Этот город стоит в песках души моей где-то между любовью и ненавистью. В нем всегда темно и сухо. Здесь нет огней, нет ветра и особенно дождя. Не поют соловьи, не заливается лаем цепной пес. Название ему - Пустота...

В этом моменте хотелось было с тоски небрежно взлохматить бакенбард, но поскольку их тоже нет у меня, продолжу.

Все годы своей никчемной и затхлой жизни я был в основном погружен в смоляное болото липкой депрессии. Обусловлено это укоренившееся еще с самого детства состояние, лютой ненавистью к глупым млекопитающим, составляющим собой ареал рода человеческого. Некоторых мне хотелось бить, и я гасил, лупил, тушил; некоторых сжечь. Или утопить, а потом сжечь. Приходилось всячески сдерживать себя, дабы не заплыть за буйки свода кретинических устоев, в коих на медленном огне киснет социальный бульон. Потому-то погружался в апатическую трясину все глубже. Иногда, разумеется, выныривал и даже воспорял к темной стратосфере своей, на уродоливых перепончатых крыльях необузданного куража; немного полетав, пикировал вниз и падал, погружаясь, как полагается, еще глубже в жижу клоаки, в которой существовал. Словом, чудил; и стал бы убивать в итоге, - рубить дремучий лес идиотизма; в конце концов, естественно, срубил бы тот пресловутый сук - где подвешен, - например разможжив себе голову из ружья...
Тут-то и ворвалось в мое бытование обычное в таких дурацких пьесках "но". Да, я влюбился.

Ее звали просто и без затей - Люда. Комично это: Люда спасает людей от людоеда...
Встретил я ее за пределами мегаполиса, на затянутом ряской пруду, одиноко раскинувшемся в предлесье соснового бора, куда я повадился приходить, чтобы послушать хоровое пение лягушек; после поймать одну-двух и с брызгами разбить о дерево.
Она, подобно античной Палладе, - в белой тунике, возлежала на траве, уставившись в небеса. Не хватало только небрежно брошенных рядом копья и щита. "Наверное пьяная", - с отвращением подумалось мне, но она подняла голову, устемив взгляд прямо мне в глаза и...
Простите, позвольте закурю!
...так вот, в очах ее было нечто неуловимое, блестящее, что заставило потоки ненависти слиться в единую форму, и резко, в терцию, мутировать в любовь. Такой небывалый приход, господи...толкнул меня в спину, - подойти к ней и робко промямлить:
- Добрый день. Что вы здесь делаете?
- Загораю. - осмотрев меня с ног до головы и улыбнувшись, односложно ответила она. Я вдруг вспомнил, что в левой руке у меня, зажатая за лапку, безвольно болтается свежепойманная жаба. Словно очнувшись, я как бы невзначай отшвырнул ее под дерево.
- Вы ихтиолог? - слегка удивившись спросила она.
- Нет, скорее ихтиандр. - соорудив на лице мину задумчивости, пробормотал я.
Она рассмеялась, я, как ни странно тоже. Мы познакомились, разговорились, и проговорили почти до вечера, благо место и погода установились подходящие. К вечеру ближе мы вместе вернулись в душное гнездо - вавилон наших жизней, где разъехались по своим адресам. Я - назад к одиноким чернушным философствованиям, она в розовый конфетный мир волшебных фей.
Люда танцевала в модном клубе, в центре, попутно получая какое-то образование, - комплект шаблонов, склееный житейским маргарином, который при каждом удобном случае я старался расплавить своими полубезумными сентенциями. Мы часто встречались, не в пример моей жизни до нее часто. Происходило это в забытых богом кофейнях, что притаились в углах паутины центральных бульваров, проспектов и улочек; в кинотеатрах, за просмотром нелепых и ненужных кинолент; гуляя в парках и садах. Мы постоянно находили какие-то темы для непринужденных веселых бесед, чуть погодя и для любовных воркований.
Не могу сказать, что она была красива, нет. Она была бесподобна.
Наконец, мы стали жить вместе, ради чего мне пришлось расчистить от хлама свое унылое логово. С ее появлением там по- началу появились проблески, а скоро уж стало оно залито небывалым, для этого места на задворках вселенной, ослепительным светом.
Это она лучезарным светилом озаряла все вокруг. У меня с непривычки аж резало глаза. Но все стало на столько чертовски приятно, томно и нежно, что на резь эту я не обращал внимания. Наверное так чувствует себя полуслепой и почти дохлый наркоман после дозы героина.
И эта доза меня почти излечила.

Жизнь же такая штука, грязная и противная, устроена так, что не терпит счастья. Может только у меня, может бабка повитуха прокляла меня еще в роддоме, когда я беззубо и застенчиво улыбался своей бедной матери? Не знаю. Да и не столь важно это.
В тот день с неба хлестало как из брандсбойта во время разгона шахтерской забастовки. Люда позвонила мне, и в обычной своей мурлыкающей манере сообщила, что вечером приедет. Я каждый раз волновался перед ее появлением сверх меры, как ребенок у елки под новый год, в предвкушении распаковки подарков. Тот день не был исключением: метался по квартире перепившим кофе электроном, убирался, подчищал, украшал, надушивался туалетной водой с запахом силы, заварил зеленый чай, поставил на стол свечи, поверх накрахмаленной парчовой скатерти, купил какие-то не то тортолетки, не то пирожные корзинки... Подготовил музыкальный плейлист. И ждал, ждал, ждал.
Она не пришла. Телефон молчал. Не появилась и на завтра. Дождь так же лил.
"Абонент не отвечает или временно не доступен", - монотонно сообщал полусинтетический противный голос в трубке. Дождь продолжал поливать отвратительную дерьмовую планету. Я думал сначала: "Блядь. Все вы бляди. Могла бы предупредить", - но эти мысли сами собой дематериализовались, когда в памяти воскресал ее лик. Тогда я ругал себя за это дерьмо о ней.
Она, однако ж, так и не пришла, и даже не позвонила...

Неделю спустя я нашел ее. В первой больнице. Прорвался сквозь кордоны разномастных докторов, санитаров, медицинских сестер; увещевая, умоляя, обманывая, угрожая, разрывая шаблоны.

Какой-то проклятый говноед сбил мою Люду своей ублюдской машиной. И скрылся с места без следа.

Я сидел при ней несколько месяцев. За нее дышал огромный бездушный аппарат, а питалась она через воткнутые в жилы иголки. На исходе, по-моему третьего или четвертого месяца, когда в моей бороде впору было устраивать гнездо для птичек, некий сердобольный эскулап "обрадовал" меня:
- Она уже не вернется, мужик.
- Что, совсем?
- Совсем...
Еще неделю я был с ней. Разговаривал. Она молчала. Постоянно молчала. Иногда я плакал, бесслезно и беззвучно, тупо уставившись в белое от дня окно. И решил помочь ей.

Пока душил ее подушкой перед глазами плыли картины и видения, про синеву и блеск ее глаз, про наши блуждания по улочкам и садам, с парками и прудами, про тепло ее рук, наконец. Она была уже совсем холодная когда морок спал. А я убежал.
Долго бежал не понятно куда.

Пил и ел неясные таблетки. Боль жрала меня. Опять пил, пил, пил. Замочил на улице пару, может, тройку беспонтовых уродов. Забил руками. И еще пил.

После были Лена, Лада и, возможно Света или Аня. Глупые животные. Никто из них так и не нашел пристанища в моем городе пустоты.
Я все так же барахтаюсь в липком море уже беспросветного депресняка, так же ненавижу людей, только теперь тихо, мирно и про себя. Единственный человек, которого хочется убить - это я сам. Придет время, с этим тоже будет покончено.

Ах, вот еще что. Дождь, ты - отвратительное чудовище.