Зинаида Воибло : Одиннадцатый ебарь (на конкурс)

- А вот мы и бухие, айда Вова, айда! Ты сколь у нас не был, а, Вова? Глянь, вон уже озеро, кострище старое, его помнишь? Стланик, Вова, стланик это дрова, он не растет. Вова, не спать! Вова, стланик выше не бывает.
__

"Озеро сизыми полосами через сосняк .С воды искрой солнечной шпарит."

- Вовчик, купаться не здесь, говорю те, сосняк! Чуй! Сначала мягко идешь, а потом - опа, Вова, хрусть те в пятку, вишь, шишки? Вспомни, как ты маленький с того берега плыл и сюда вылез? Орал часа два - заберите, заберите, после в обратку поплыл, потому как карачун одолел, по шишкам, босым. Ты поплыл, а мы до деревни тиканули. Думали, потонешь.
__

Густые бутылки... тьфу, кусты. Кусты внепролазь, бутылки зеленые. Грязные бутылки, гора.
__
- Какой куст? Багульники ж это, Вова, розовые или фиолетовые, не шибко разбираюсь. Помнишь, как мы тут дуру заваливали ? Ругались за очередь, а ты самый последний был , знаешь, почему? Ты, Вова,стремался, все видели. Больше всех суетился, тебе, мол, после всех грязно, вишь, было. А ей-то, Русланке, без разницы, ноги растопырит и в небо лыбится. . Она ж не чувствовала ничего, она ж дура. А ты чистоплюй, уже тогда чистоплюй ты, Вова, был. Орал - не буду, не буду грязь ебать, ой не бу-у-ду!
_

Выблевать бы, Серега, погоди, отцепись....

__
- Оно грязновато, конечно,было не то слово, как грязновато. После толпы малолеток-то! Мы ведь кто куда способили, а она - а что она, она дура же! В слюнях наших лежит, а сама письку гладит да радуется, вот такая игра, мол. Ей домой идти, а она липкая. Так мы ее к озеру загоняли, всей толпой, по шишкам. Орали - мыться, мыться! вот это слово понимала. А помоется, снова кто -нибудь ... начнешь ее, так она лапки вверх и пальцами , пальцами , они как бы сами у ней по себе. Всей толпой смотрели. Не как ебут, а как пальцы шевелятся, мистика. Жизнь она вообще такая, Вован, ты работаешь, а остальные сидят, уссываются. Весело было, Вова,весело.
Сами-то мы, Вова, тогда кто? Тринадцать,что ли. Вон и поселок видать, пришли.
- Слушай. Серега, плохо мне...
- Дак прочистись, стесняешься , чтоль?!

***
Холм спускался к деревне, в низину. Пока были сверху, гляделось на всё - луга ,те, что в пойме, слегли от травы, сжелтели к июлю и подзавялились, ссохлись семенем; мощно, большими куртинами, зеленел один иван-чай, которого здесь раньше и не было вовсе. Кровли подворий тулились сероватыми кучками, кое-где подзаваленные, где и мшелые. Но все-таки: колыхалось постиранной тряпкой, отблеском банки, насаженной горлом на частокол, отражало - народ здесь живет, худо-бедно.
Простор вдарил ветром, отогнал от лица рвотный дух ,сделалось легче.
- Покоса у вас что? Нет теперь? - спросил Владимир.
- А то ты не знаешь. Жгём по весне. От полевки. Кому надо, с-под дома накашивают. Совхозу-то кердык, для кого? Сеструха твоя кандыбашит, что твоя артиллерия, про землю заброшенную, у колодца старухам кажен день заливает. Работать, говорит, надо, а не бухать. А сама она че, работает, что ли. Зверух на шкурки садирует. Ты б сказал ей, Володь, нахер зверух размножать, если на шкурки? Одно дело кролика такнуть, курочку там... а она же сотнями, как в концлагере. А они же, Володь,умняхи такие, глазенки смышленые, с рук берут.Крыс ловят, Володь. Ты сказал бы сеструхе-то своей...
- Скажу, - обещал , а сам внезапно скользнул по траве,как сорвался. Склон погнал вниз, и Владимир понесся, не держа равновесия, не чувствуя, но уповая на землю.
Впоследствии мало что помнилось, но он как-то добрался, и счастливо: был замечен, шаткий , у колодца старухами, распознан немедленно и дотащен, ими же, до дому. Там Владимир, прямо с порога , сказал что-то дурацкое разлетевшейся было сеструхе, поцеловался со всеми, кто попался , помахал тряпками с тех, что передала для подарков жена, выпил водки, и тогда уж свалился до самого раннего, тихо- прозрачного, деревенского утра.

***
Выпитый в рейсовой душегубке портвейн отравил. Две бутылки на пару с Серегой стали билетом в затяжную, уже и не похмельную даже, но - истому. Владимир дышал на крыльце, ощущая , как пыхает в незачумленный озон выхлопною трубой своего организма, меняется с ним, баш на баш.
- Воздух густой здесь, Светка. На порции можно делить и накладывать, воздух-то какой...
- И продавать, - говорила сестра, - я в интернете читала, мужик один, в Швейцарии, умное придумал . Пакует воздух в пакеты и с масочкой дыхательной продает. Альпийские луга, эдульвейсы, вдыхайте. Нам тож можно.
Владимир не слушал её. Пластался здесь, в материнском еще саду, на подновленном к приезду крыльце - душою и телом ликовал по стоящей вокруг тишине, лишь изредка сбрызнутой лязгом колодезного ведра. Все вокруг обнимало, отрицало натужную и суетную бодрость, любое пустопорожнее шевеление, благоухало и отрезало от мира ... сиди и дыши, отдыхай.
- Картошки мож давай подкопаем, а, Свет? Наросла или нет? Помнишь, нам мать молочную, целиком в масле обжаривала. Сверху хрустит, а внутри мягкая. Умеешь такую? С укропом и чесноком ее,а?


Лишь на третий день он занялся любопытством, отошед и собравшись немного в деловитый пучок; надел даже рубашку, подумав, что нахрен она и нужна, но сестра настояла. Купил водки, на всякий - визиты в деревне событие, как знать, кого встретишь.
По дороге рассматривал - огороды у деревенских серьезные. Не покопушки какие с петрушкой, а по делу и суровой насущности: картоха-капуста, огурец под засолку, свекольная синь, основательно, много. Яблок в этом году до дури, видел Владимир, и слива, хоть и зеленая еще, а уже стволы ломит - эх, рановато приехал, слива здесь смак! Видел проселок, что поднимали из травяного болота, при нем еще - валили на улицу желтую глину карьерную, ровняли, а поверху трамбовали песком. Давно уже и не пылилось на улице - просело, покрылось травой, только пара колеек наезженных виделась, да и те зарастали.

Деревня молчала , словно вымерла в полдень, неудачно он вышел, к вечеру надо бы...
Есть пастораль еще, раздумывал Владимир,погрустнев от безлюдья. Сходить, может, к Сергею, хоть и не слишком хотелось. Однако, завидя цветастое в закуте между забором и баней, встрепенулся и двинулся навстречь - здороваться, приласкав машинально полнотелый флакон.
Резво приблизившись, Владимир споткнулся,заскребся о банные брёвна, и подзаикнулся аж, вымолвив:
- З-здравствуйте!


Девка была перед ним.Из таких, про которую мало сказать - охеренная. Покамест Владимир нащупывался, она молча рассматривала - странно, будто на что-то забычив и голову выставив. А на голове точно белого золота налито, остужено, и на холодное снова наплескано - кольцами крупными. От лица убрано, ленточкой схвачено - из-за этого девка, понял Владимир, и светится. Нимб! Личико-то вроде простое? Или нет? Смотрит вот только...

Он опять поздоровался, хоть бы и пялился, выхватив глазом уж все: пару волшебно тугих, рвущих сосками цветки сарафана, молочную кожу на шее. Бедро у сияющей девки смотрелось нагловато развернутым, с внутренним выпадом, прямо явное ему приглашение - нескромная, стало быть. Адов обвес, бабий смак! видел Владимир всё: гибкое тело сквозь ткань, плавною налитое мышцой, и жирком обволокнутое лишь самую чуть, чтоб для нежности, чтобы кожа плавнее ложилась.

А ноги, ноги у девки росли изумительно длинные, как у какой-нибудь там теннисистки, но поокруглей и белые - брызнь, молоко.


- Как зовут вас, красавица, - попытался Владимир, стыдно почувствовав - встал.
.- Вы не бойтесь, я местный, меня Володей зовут. К сестре в гости приехал.
И вскинулась вдруг красота - резко взмахнула руками, закричала о чем-то и ринулась на Владимира. Пошла страшным хрипом, закативши глаза; на секунду почудилось, что плюется она в него белым, как из огнетушителя, шарахнулся в ужасе... а деваха прошагала, как сквозь, откинув Владимира в бревна. Вышла на главную улицу, и оттуда закричала уже:
- Мыться!Мыться! - и канула в темно-плодовую зелень.

- Блядь .Ёбаный ты ж в рот, это ж надо. Это же Русланка.

Вынул нагретый флакон, выгрыз пробку и махом, не чувствуя, ополовинил.
- С возвращеньицем, Вова! - подумал, и выхлестал всю, до конца.
***
Полнолуние, сука, бесовские дела, скоро ли на убыль пойдет? Время остановилось Владимиру, мучительно, душно лежалось при белом-пребелом чертовом свете, много пилось, и бродилось поэтому в нужник. Курил, вспоминая, три пачки за ночь, скрипел нескончаемо половицами, будя и раздражая сеструху:
- Что ночь вертишься, как кожа на херу...
- Слушай, а эта Русланка, с кем живёт?
- Далась она тебе, дура. С матерью, как и жила. Вдвоем на пособие, игрушки пошивает для фабрики. Можно сказать, лучше всех. Не обижали её никогда, ты же знаешь.


Не обижали, это точно.
Русланка за ними вечно увязывалась,за пацанами таскалась , на нее и поцыкивали - отстань, дура. К озеру , три километра по лесу, ходить запрещалось - обрывисто, а ежели спустишься - топко, камыш и гадюки во множестве, как мать обещала. Пара тропок пригодных всего и была. Зато, по-над озером стройные, чистые росли сосняки, ровными грядами, и грибов на окрайках под ними хоть ведрами, боровик да лисичка. Ходили они с пацанами, мутили - в тот раз, кажется, остановились поссать, и, на спор, кто дальше с обрыва.Никто никого не стеснялся, а про дуру забыли и вовсе.
- Русланка, че делаешь, - кто-то спросил, - ты чего растопырилась?
Девчонка сидела в траве, подсобрав сарафанчик, растопыривши ноги и увлеченно разглядывала там у себя, занавесив обзор волосами.
- Русланка у себя письку ищет, - заржали и кинули шишкой в неё, идиотку, - Русланка,у тя только имя мужицкое! Трусы надевай, у тебя нету такого, ты баба!
Трусов у Русланки-то не оказалось. Поднялась и послушно пошла, как ни в чем не бывало. Но щелкнуло каждому, потому как все видели, и каждый, кто видел - запомнил. Завязалось и обозначилось, засело, как крючок за корягу, великое знание, тайный, как клад, интерес - она баба. Она без трусов.
Бессловесную и сильно довольную непонятным вниманием, её положили в кусты уже в следующий месяц, толком не зная, что делать-то дальше с таким чужеродным явлением. Щупали долго, и мяли, все сразу, для смелости: чуть холмик, да полтора сантиметра соска, редковолосый лобок. Ковыряли сперва осторожно, потом посмелее, кто первый... Вопрос этот встал гигантски навязчиво, по-мущински зашел пацанам в подсознание, шептались и думать о чем-то другом не могли. Потому как, ежели уж кому выступать, то надо бы опыту, а где его выпишешь? Русланка - она, ведь, была на компанию, по-честному, общая. Сразу решили, что - всехняя, чтобы никто не обиделся и не дай бог, мамке не стукнул. С другой стороны - их одиннадцать, а Вовка в толпе не хотел. Хотел первым, но молча и тихо, как веровал.
Но все это Вовка прошляпил. Август катился, ему портфель прикупили, какой он хотел и хитро выпрашивал. Портфель получил, но за то подрядили картошку копать. Ну и копал бы себе...
- Там, - задыхаясь , прошептал Федька Тарасов, - Андрюха там дуру! Сказал, всех позвать, как договаривались, ты давай беги тож...
Он и побежал тогда, чувствуя, как неудобно мешается член его, полудетский,но чисто уж настроенный - он, правда,свернулся в момент, едва Вовка увидел.
Русланки там и не было вроде. В полупрозрачном багульнике, сквозь ветки, изрытая виднелась земля, майки да треники, свально. Пацаны копошились над местом, точно волки , дербанили мясо, повизгивая, слюни пуская. Валя Тимров, самый толстый, трясся посередине всего, пыхтя и по-дедовски крехая. Кто-то сидел и поодаль, хихикал, издавая дурное гыгыканье. Из всей этой свалки дрожали лишь русланкины тонкие ноги, с краснющими пятками, с прилипшею хвоей, и пальцы на них шевелились, как бешеные.
А потом вдруг закончилось и Валюха отполз, пацаны расступились, давая ему, Вовке, проход. Она тихо, как тряпка, валялась там. Страшная...
- Теперь ты, - сказал старший, Андрюха. - Дура общая,все участвуем, как договаривались.
- Я не хочу.
- Хули ж пришел?!

***
Вот мода у общества : чуть что - не пацан, плюнул Владимир. Знал про все, а молчал, потому что их - десять, а он один, кто поверит. Тем более, Русланка - она дура ведь, сказать за себя не умеет, а может и впрямь, не чувствует ничего, только мычит. На том и решил. После видел ее, пару раз - никаких изменений в повадках, вдруг и нравится ей? Непонятно. Как зима наступила, то и вовсе зарадовался - холодно, поди на снегу, вот и оставят в покое. А весной он уехал, к отцу, пошел в новую школу - затерлось, хоть бы и садня, по чуть-чуть.
Не попускает, думал Владимир, тащась по проселку. Не попускает, хоть дрочить начинай, перед глазами стоят - и она, и елдак, этот так буквально. Наваждение заставляло топтать по деревне дурные, бесцельные тропы, заходить во дворы, заводить разговоры( экий Володя у тя молодец, да общительный, Светка! А че шляется? Седня три раз заходил. Выпить ищет? Так нету!)
- К озеру я, - сообщил он тогда, - стресс сниму, а то скучища.
С этим и вышел, разбежавшись на холм.Задыхаясь, взобрался: вспотел по-хорошему,мышцы почувствовал, запахи - сколько раз этой тонкой дорогой смывался по детству от матери, не сосчитать. Ползли они, помнится, зигизугами, в мягкой высокой траве, по-партизански беря высоту, бо из деревни, если на улицу выйти, можно любого увидеть.
Вскарабкался и оглянулся по-школьничьи, забегал глазами, стесняясь - там, через блеклую от рубероида крышу сарая, пятый дом от его - там она.

***
В соснячке все по-прежнему, красота, не отвертишься. Вот скажи, друг Володя, на кой тебе ляд? Что еще за любовь, ей -богу, смешно. Откуда те вставило, она дура ущербная, разве что красотой в неё выстрелило. С другой стороны, будь нормальная - он бы и не мечтал.
Сейчас как - допустим, увидел ты в детстве неправильное,так? Которое в психику детскую сильно втемяшилось, что здесь таить. После ты, Вова, все это говно в себе задавил , а оно - бац, и всплыло, до конца не утопленное. Коснись, если бы ты тогда не побрезговал, или первым оказался, а не одиннадцатым - маялся бы? Всё объяснение.
Солнце спускается, а ты в мыслях гниёшь, Вова ... а вода, молоко ведь! Надо бы до спуска и выкупаться, намахаться, устать по-хорошему, чтобы до койки и все, до утра. Как в детстве - умаялся за день и рухнул без снов. Вот уж когда выбираешься сладко оттуда, из дрёмы-то, здесь уже не вода. Дрёма , она ведь стекает с трудом , прилипчивая; но все равно выбираешься, потому что яичницей пахнет, и маманя над ухом звончит, молодая,живая еще - Володя-Володя, поднимайся-вставай, стынет ча-а-ай...
- Ггыы-Ы, - раздалось над сидящим Владимиром, - ам-ам-амммм. Ггы-Ы.
А ведь пришла.
Знал, знал, что почует.Не зря по деревне неделю выхаживал,народ допекал. Звал тебя, зва-а-ал... Ах ты хорошая, дурочка ты моя. Ты поняла, ты пришла, ты пришла.
***

Ты не ложись, что ж как приученная...Сам раздену, не телешись, слышь меня, дурочка ты... не торопись. Дай поглажу. Эх, волосищи у тебя, у баб настоящих на Руси такие же были. Говорили -толщиной в руку, как у тебя. В мою, мою руку, точно тебе говорю. Не понимаешь... а поцелуи понимаешь? Целовали тебя, а ну-ка, кто целовал, скажи? Эх, смешная, маленькая ты моя, не боишься, зачем меня бояться, я видишь,какой... Дурнее тебя. Я не они, сладкая ты... будем как взрослые, по-другому мы будем.
Русланка пласталась, уставившись в точку на небе. Владимира не существовало - он извергался словами в живот её , в оголенное уж междуножие, шептал над сосками, захлебываясь и походя на безумного. Дрожа, он вынюхивал все ее запахи, еле касаясь губами, теребил языком - для неё это были щекотные, не слишком понятные действия, и Русланка смотрела на небо поэтому, вздрагивая. Она приготовилась и настороженно претерпевала, ожидая знакомого тысячу раз, ждала терпеливо, потому что ей не было больно.

- Скажи что-нибудь, маленькая. Обними меня, надо, хочу, чтобы чувствовала, меня чтоб чувствовала, радовалась... Плохого, плохого не будет, хорошее, ласковое только, маленькая моя, перевернись, ох ты красавица, вылижу всю же...
Самец испарился из Владимира ; был раб, прикипевший к своей крестовине. От послушного женского оглох и ослеп, влипнув душою и телом ; не выпуская сосков её из зубов, трясся над бабою в бессильной попытке войти в неё полностью, с головой и ногами. Разум его отключился, оглушенный откуда-то выползшей, ясною, только к Русланке, разрушительной нежностью, какой никогда и не испытывал.
- А я , слышь, останусь здесь, останусь с тобой, домой не поеду. Будем жить, ебать тебя буду, много тебя буду ебать, ласково буду, чтоб лилось с тебя, маленькая... Моя будешь, дурочка, только моя... ноги подними... молодец.
Не стерпев, он вдавился с размаха в сухую, озадаченную небом Русланку. Не ожидавший её тесноты, коротко крикнул, спустивши бездарно , в четыре глубоких ебка - с перенапрягу, должно быть.
- Вот это пизда... - простонал Владимир, не вынимая. - Ну ничего, все начинается только, солнышко. Времени много. Нашевелимся щас.
- Гы--ыыЫ! - очнувшись, твердо сказала Русланка. Извернувшись красивою задницей, лягнула Владимира в перемазанный соками пах, сбросив с себя, как мешок, и прыгнула на середину поляны. Тряхнула грудями, обулась; закатом уже облитая, растрепанная - черт, опять исподлобья глядит, что-то не так...
- ГыыЫ, - повторила она, подобравши валявшийся дрын, с развилком на конце.
- Эй, ты чего, - приподнялся Владимир, - что за чума, ну-ка, ну-ка...
- Мытса,- громко сказала Русланка, и пошла на Владимира. - Мыт-са, - повторила, со всей дури огревши его по плечу, - мытса, мытса, мытса, мытса...
- Гха-ааа!!! Стой ты, дура! Че я те сделал? Брось дрын!
Он вскочил, порываясь забрать, успокоить, однако, как и тогда, в лицо полыхнуло той бешеной пеной и ненавистью. Не сдержать будет - сильная тварь, зашибёт! Владимир поскребся от места, как смог, по коротким занозистым шишкам, подпрыгивая, вдоль берега.
Русланка гнала его , махая дубьём; он выл, припадая, по злобной колючей земле, понимая, что если б не сосны - убила бы уже...
- Мытса! - твердила Русланка, замахиваясь, - мытса!
- Мыться? Ай .. Ой блядь... - понял, наконец-то Владимир. - Во я тупой!
Подхватился , как мог, и бросился к краю. Прыгнул, не думая - было совсем наплевать, только бы выбраться...
***
Позже он,судорожный, в соплях от навешенной тины, облегченно месил освежающий ил, глядя в высь, на обрыв, где маячила голая, с дрыном, Русланка:
- Праа-альна, слышь меня, дура? Все правильно, ай, молодец! Мыться!
Орал он почти просто так: с расцарапанных ступней, со ссадин, да со всего остального. Орал, ощущая, как вздыбился член, ликовал, понимая, что вся его муть, заскорузлая странная дурь, сожаление, страхи, давлёное тяжкой виною, нелюбимое, стылое детство - наконец-то, зараза! - уходят, уходят, уходят.