евгений борзенков : Взблеск правды

Ну, не капризничай, ещё кусочек, с солоноватым кетчупом. Говорят, так можно узнать всю подноготную, перенять качества. Надеюсь, что хорошие. Кто знает. Ну-ка, за маму, за папу. Ключ в замке по часовой: ууурррр, мягко заурчал движок.

Досвидос. Не сожрать бы полиэтилен в темноте.



Вряд ли в этом вопросе буду оригиналом, да и не каждый озвучит, но… Ах, как обожаю гаишников. Этих бравых, рослых парней в стильной облегающей форме, с большими кокардами над козырьками, из-под козырьков стальная прищуренная синева так и жжет, так и жжёт мурашками по позвоночнику, с мускулистыми носами, мужественно выпуклыми половинками ягодиц и толстыми полосатыми дубинами. Ой, как грозно подрагивают эти набрякшие черенки в ловких, ненатруженных пальцах. Пальчики музыкально порхают вверх-вниз, вверх-вниз, словно мастурби… Обожаю искренне, наивно. Жгуче. Так дети народов крайнего севера боготворят освежёванного оленя. Живой гаишник исполнен грации, здоровое животное; смотрите, он бьёт копытом, румянец на широком лице, в нём в равных пропорциях бултыхается кровь и дерьмо, которые нужно ещё суметь отделить. Я попытаюсь. Я плавал, я знаю, где у них…)). В этой моей любви что-то от медитации, такое светлое, чистое, кристальное, обратный собачий плюс. Ребята двумя ногами за невидимой чертой, по коленолокоть, для нас, для меня, однозначно. Глядя на них, понимаешь – егеря уже давно открыли сезон, да только ты всё спишь. Частичкой мозга пожертвуешь; ведь люди же, закованные в броню респектабельности и всё такое, но на спине поднимается дыбом волос, каждый волосок торчит антенной, рудиментарный хвост воображаемо прячется между ног. Холодок по спине, мороз. Думаю, вырвать бы кому-нибудь из них вот так, их мякоть, их суть, на спор, двумя пальчиками, щипчиками для маникюра, выковырять десертной ложечкой. Вприкуску с тортом. Прихлёбывать с чаем. Милый Санта, пошли мне гаишника! – Так и мечтал бы, наверное в тиши библиотеки рядом с ёлкой, под запах раздавленных мандарин-оf, с бокалом полусухого, отбросив книгу и задумчиво балуя в правой ладошке своего вяловатого «блондина», если бы не. Отщипывать его свежую печень по чуть, смаковать. Даже не раз рисовал себе эту картину, подписывая очередной протокол.



А почему бы?

Почему бы нет. Ведь это так легко, так.



Еду по трассе, впереди пост. Конечно, обязательно напорю бок. Иначе буду не я. Что-то типа, пересечь прямо у них под носом сплошную линию, - и вот, Инспектор с ленивым удовлетворением рыбака вытирает об меня хуй. То есть, высмыкивает меня палкой из потока. Камнем бухает сердце в живот, беру вправо, лезу за кошельком. Во рту привкус песка и меди – откуда он?

- Нет, - качает головой человек с кокардой, - у меня вокруг четыре камеры. Так шо, тока официоз. Пошли.

Ну, пошли, так пошли. Только минуточку. Я достану под сидением кое-что, орлайт?



*



После того, как выйду из их курятника, - а я выйду один - на небе не изменится ровным счётом ничего. Кто-то нервно порвал облака. И дует на лохмотья большими губами, не глядя вниз. И даже не подмигнёт, а я ведь жду. Он всегда делает вид, что не при делах. Хотя в богатых машинах его побольше. Всё будет как прежде. И та же разметка, тот же исковерканный горизонт, авто, в них дорогое быдло, - в этом измерении по-прежнему всего четыре стороны света. Мелькают мысли, хочется что-нибудь знаковое, эпатажное, чтобы запомнилось, но стоит ли? Например, вернуться, скомкать бланк, и сожрать, запив из графина, остаток выплеснуть на развороченное рыло ещё теплого Инспектора, - вон как раскинулся, проткнув кадыком потолок, - бродягу сегодня вряд ли дождутся детки с чем-нибудь вкусненьким, - вытереть о его ядовито-зелёный жилет томогавк, расстегнуть ширинку и ПОПИСЯТЬ на другого, который на полу, поперёк, как у себя дома. Парни даже за порогом серьёзной проблемы ведут себя так нахально. Хамы, что с них взять. Третий…

Тут он на секунду застыл, озарённый мыслью. С волнением и интересом вернулся к третьему, который корчился в углу, футболяя ногами стул и корзину для мусора. Дышит сильно, мычит, зажимает руками красный живот. В тебе умрёт футболист, мой царь. Он подошёл, осторожно взял под руки гаишника; Ну что, больно? Потерпи, пожалуйста, товарищ, ты мой товарищ теперь, нам нужно держаться вместе, нас в живых только двое осталось – ты и я, я помогу тебе, ещё чуть-чуть. Давай, вот так… Он приподнял отяжелевшую тушку мусора,- наберись мужества, крепыш - подтащил к столу. Полежи пока сейчас терпи я только найду бинт и анальгин. У тебя нет аллергии на анальгин? Отлично. А на бинт? Офицер в смертной тоске помотал головой. Умница. Давай-ка сюда свой пистолет. Я широко двинул рукой – на пол полетели ноутбук, факс, принтер, стопка чистых листов взвилась веером, протоколы, канцелярская бижутерия. Ах, как кружится голова… Давай, дружище, помогай мне. Гаишник оттолкнулся от пола в животной надежде на чудо; давай вот так, на спинку, полежи, тебе нужно экономить силы. Я сейчас. Ну-ка, взгляну, что там у тебя. Ого, рана немалая… наверное, нужно к врачу, немедленно. Точно! Тебе нужно на больничный, брат! Кто это тебя? Ах, прости, забыл – это же я. Топором, наверное? Вот этим? Вот так?

Не умолкая, он освобождал гаишнику грудь, вначале жилет на липучках, китель, потом рубаху. Аккуратно снял с шеи увесистую золотую цепь, подкинул на ладони, одобрительно хмыкнул, опустил себе в карман.

Раненый оцепенел, следил за моими движениями побелевшим взглядом. Одним прыжком я уже на столе, над ним, он лежал у меня между ног, я держал томогавк в руках. Вот так? – Короткий пробный удар по центру, в ключичную ямочку. Мужик округлил рот, со свистом втянул в себя через вскрытое горло, его глаза шарами выкатились из орбит и застыли, подёрнулись тонким стеклом. Деньги-то отложил на лечение? Последние секунды так дороги. Ему ещё есть, что сказать. Ведь тебе есть, что сказать, ты? Но он не говорил. Только хрипел. Челюсть, изуродованная резиновой губой, жадно кромсала воздух, он всасывал пыль, мой запах зверя, глотал последнюю жизнь кусками, как собака, которую неделю не кормили, он пытался что-то сообщить, что-то важное, выталкивая почерневшим языком клочья пены.

Камеры, наконец я в объективах камер, сегодняшняя фото-сессия удалась, думаю, что фотогеничен всё же.

Я исполнил ещё один хирургический штрих. И ещё. Называется, кажись, резекция, резекция. С каждой резекцией, красавчик, оставаясь в теле, казалось, всё больше терял интерес к происходящему. Он отвёл лицо и немного устало, отрешённо отпустил тлеющий взгляд в окно, даже не моргая, когда брызгало красное крошево. Не требуйте точности – я не мясник; топор сочно рассекал грудь, расстёгивая тушку до живота. Вот и последний хрящ. Видишь, у тебя есть солнечное сплетение, а ты не знал. Я отложил топор, слез, поискал глазами, взял два листа бумаги, приложил к острым краям рёбер, чтобы не порезать пальцы, и с хрустом в тканях раздвинул створки груди. Захватывающая картина. Как всё здесь гениально. Над здоровыми – ещё жить да жить – лёгкими, бьющимся сердцем, тонкой плёнкой, отделяющей брюшину, взвился прозрачный, розоватый дымок. Небольшое облачко, я вдохнул его, попробовал на язык. Душа… Душа гаишника с душком, особое блюдо. Если б только я мог. Ладно, лети себе… Не хочет лететь, ведь сердце, вот оно, сминается косо, судорожно, толкает гнилую кровь пидора, трудится зря, впустую. Я с досадой огляделся, похлопал по карманам, так, для очистки совести – ведь ножа-то не брал, хоть и был когда-то комсомольцем. Огляделся, порыскал там и там, нашёл перочинный, попробовал пальцем – вроде острый, попутно включил радио, набрал ретро ФМ. «Луна-луна, - пела София Ротару, - цветы-цветы…».

Мурашки, у-ух. Классная тема.

Я прибавил звук. За окном мимо поста машины притормаживали послушно, до 50км/ч, тучные черви пугливо блестели жёлтыми лбами из-под тонировки.

А мы их на камеры, правда, ребята? Вы не отвертитесь, нарушители, бойтесь ))))).

Я подошёл к операционному столу. Луна-луна. Состояние пациента было стабильно тяжёлым. Но не нужно отчаиваться. Всегда остаётся надежда. Когда-то я хотел стать врачом. Мне нравилось летом, за сараем вскрывать мелкие живые тела птиц, насекомых, бабочек. Ты стал моей бабочкой, у них всё, как и у вас, всё так же, только меньше. Сердце утопало в лужице, но шевелилось, всё медленнее, как куранты, отсчитывающие последние секунды до Нового Года. Спасибо тебе, Санта. Клаус. Ладно, нечего разводить канитель. Я взял одной рукой сердце, сжал его в ладони, а коротким лезвием быстро рассёк связки и толстые артерии вверху. Брызнула кровь, мои кисти увязли в горячей густой жиже. Парной запах одуряющее бил в нос. Млея от веселящего ужаса, я осторожно вынул сердце, трепетно держа его в ладонях, боясь уронить, такое скользкое. Поднёс к лицу, разглядывая на свет. Никогда ещё я… Коснулся языком. Последний раз оно сократилось у меня в руках, и я вздрогнул от неожиданности. Как большая лягушка. Тёплое. Горячее. Живое, уже почти. Такое прекрасное. Поискал, поднял папку документов в полиэтиленовом файле, вытряхнул и положил сердце в файл. А ты ведь трогал этот файл ещё сегодня утром, и не знал, не мог знать, что в нём будет, а? Покомкал бумаги, чтобы как-то высушить руки.

Вдруг почувствовал бурление в животе, такой музыкальный перелив.

Чёрт, ну что за день. Сегодня сбываются мечты. Само тело подсказывает, как жить, что делать. Хохотнув навстречу себе, я снова вскарабкался на стол. Стал спиной к пациенту, расстегнул ремень на брюках, повернулся: К вам можно? Инспектор ДАИ не возражал. Отличный парень. Душа нараспашку. Тогда я присел. И…

…отложил частицу себя ему в грудь.

Продолговатую парующую личинку. Она мягко плюхнулась в выдолбленное место и тёплые брызги окатили мои ягодицы. Я оставил след в его душе, понимаешь? Туда, где раньше билось сердце. Вспомнился Гёте… Как там… Сейчас, минутку.

- Постой, ты порешь чушь. – Виталик, он возник в пустоте рядом со мной, на стуле, похожий на Гимлера с рожками. Точь-в-точь, реинкарнация. Очки и бритый затылок. Мелкий внимательный взгляд. Откуда он взялся? А не всё ли равно? Он волочится за мной лет с одиннадцати. Всегда вылезает из стены, из- под кровати. Откуда захочет. Меня так и не вылечили от Виталика. Я привык.

- Почему чушь? Имей терпение. Я ПОКАКАЛ ему в грудь и мне не стыдно. Это настолько интимно, как клятва на крови. Дружба навек, скреплённая по-мужски. Выражение лица у гаишника не изменилось, взгляд его изучал горизонт за стеклом, на полу потрескивали провода. В разъём, утыканный штепселями, зарядными для мобилок натекла кровь, там замкнуло, провод удлинителя оплавился. Курятник в красных тонах. Двое других не принимали участия в перформансе, погружённые каждый в себя. Тот, за столом, разделился лицом на две половины, на подбородок стекал студёнистый мозг. Парню на полу топор удачно попал в шею и его голова завернулась в глумливом поклоне. В остальном всё чинно, благородно. Я приподнял за волосы голову «Почти Без Всадника» – позвонки перебиты, оставалось отделить несколько волокон ткани. И на холодец /негромкий смех /.

- Ну хватит. Дай же и мне, - сказал чёрт, - представляю, как ты наследил. В общем, это твоё дело.

- Вот недавно, - Гимлер говорит и одновременно пишет пальцем на крошечном листке. Я заглянул через плечо – там не было букв, он просто выводил тонкие волнистые линии, одна под другой. – Нагрузился материалом / каким материалом?! /, пиздую, меня ждут, все дела. Тут подрезают. Стали боком, посередине дороги. Машина с гирляндой на крыше. Вышли. Два гаишника. Подошли ко мне. Выходи. Я вышел. Что за дела? Брат, - один поправил на мне воротник, заботливо снял ворсинку с плеча, - помнишь, как ты ебал нам мозги со своим Кришной пару дней назад?

- Да, да, ты знатно ебёшь мозги, Виталик, - поддакнул я. – Или вот как ты на днях прикинулся шиваитом, любо-дорого.

- Помнишь, говорит? И что, думаешь, прочитал и всё? Посеял зерно и в кусты? Ах ты гандон, говорит. А я спать не могу сколько дней. Мы тебя уже неделю на трассе выпасаем. Думал, поймаю тебя – отпижжу как собаку. Как теперь жить? А в чём, собственно, дело? - Спрашиваю. А сам, хоть убей – кто такие, откуда? Мы гаишники, понял? Нам так жить. Бабло, все дела – тьфу. – Он запустил руку в карман и вытащил жменю смятых купюр, ткнул мне в нос. – На. На, сука! Жри. Я уже обедал. Какая у вас проблема? – Я мягко отвёл его руку. Гаец немного остыл. Посмотрел с сомнением. Понимаешь… Ты нашёл такие слова… Которые прямо сюда. – Он ткнул себе в живот. И сюда. – Пальцем в висок. - Теперь хоть плач. Я уже ночами не могу спать.

- Ты намекаешь, что они люди? – Спросил я.

- Нет. То есть, да, они люди. Но другие. В том весь и фокус. Подскочил другой, взял меня за барки; Сука, да я выбью тебя как фуцына! Мне что в петлю? На раз разделаю! ЮрЭц, я разделаю? Скажи, вчера классно, а? Бля, да ты, чмо, не знаешь, нам так классно, так классно, то у Денисовича на даче, то так, где хата есть, ЮрЭц, что не так? Он, сука, говорит, вынь да положь, а где, откуда, вы все одна мразь, плесень, мою маму ебать? Не-ет, не так, у Денисовича у нас по-другому, там мы в круг и кто дёрнет спичку, то и погнал, а остальные что ж, как бараны вкруг над тазиком, а тот нас в жопу, по разику, по два, хахаха, а чо ТЫ рыло воротишь? А почему над тазиком, да чтобы рыгать, рыгать, понял, тошно, блять, чтобы не на пол, а в тазик, хахаха, а тот нас в жопу ебёт, каждого, чтобы никому не обидно было, все завязаны, кителя в угол побросали и как бараны с голыми жопами в стойле, а ты как хотел, потом мы его, а как же, команда, все в связке, шеф и говорит, мол, ощути как пидарасом быть, чтобы ненави….





Я не понимал. Кто здесь, кто там. Что происходит. Голоса вдруг умолкли. Виталик снова исчез. Наверное, ненадолго. В моей руке слиплись волосы человека. Ещё час назад он их расчёсывал, а утром, наверное, мыл с шампунем. А сейчас они присохли к моим пальцам, с шеи капали последние капли. Парень побледнел, выглядел неважно. Глаза как у петуха, вялые, полуоткрытые. Петух и есть. Хули ты рот-то раскрыл. Не зря покойникам подвязывают челюсть. Чтобы не так глупо. Скрыть, что был дебил, дебилом издох. Я не хотел смотреть на себя в отражение стекла. В потемневшем окне вся эта грязь, чавкающее перепачканное лицо. Ба, да вы вампир! О, нет, что вы, всего лишь кунилингмен. Знаете, месячные, то-сё…



Доем в машине.

Когда-то было модным держать милицейскую фуражку на полке под задним стеклом автомобиля. У всех на виду. Это выглядело круто и отгоняло случайных волков. Сейчас другие времена. Одна фуражка никого не удивит. А вот если на голове.

Я пристроил её, обложив книгами, придавил огнетушителем, чтобы не болталась как мяч. Глянул снаружи – бледненький, сонный, впалые глазницы. Как быстро смерть работает кистью. Но фуражка окупит его отрешённый вид.



Ладно, остальное дожую на ходу; надо доесть. Иначе всё зря. Слава героям. Плевать, что измазался – свинья свиньёй.

Всё равно уже темнеет.