вионор меретуков : Меловой крест - роман, 12 глава
02:11 01-12-2013
Глава 12
Несколько месяцев спустя.
...Новость! Книгу Юрка издали. Называется она «Манифест протестанта». Или «Протест манифестанта»?.. И она, как ни странно, сразу стала бестселлером.
Лысина Юрка засияла на телевизионных экранах. Он вдруг стал необычайно популярен и востребован. Оказалось, что у нас в стране проживают десятки миллионов интеллектуалов, истосковавшихся по добротной литературе.
Интересно, где они были раньше?..
Рекламная атака на растерявшегося обывателя, уже привыкшего к примитивному чтиву, приняла массированный характер. (Вот бы узнать, кто крутит всем этим!..)
Юрок быстро отодвинул на второй (или третий?) план авторов (в основном, авторш) многотомных детективных брикетов.
Критика проснулась, покряхтела, прочищая горло, и ринулась в атаку. Разгромные статьи исчислялись десятками. Но это, естественно, только подогревало интерес к роману. Было ясно, что некто могучий и ужасный дирижировал из-за кулис всем процессом раскрутки. Явно были включены таинственные и мощные технологии книжного бизнеса.
Наконец, серьезные литераторы нехотя начали подавать голоса, отмечая некоторые достоинства романа. Так, известный прозаик Егор Петров назвал роман «маленьким шажком на пути к читателю», намекая на то, что должен же кто-то, в конце концов, перекинуть мостик между классическим наследием прошлого и беспомощными мозгами современного потребителя, приученного к «пляжной» литературе.
Некий Иосиф Буц, злобный литературный старец, издавна подвизавшийся на ниве очернительства и критиканства, проницательно предсказал Юрку безоговорочный успех.
Буц связывая его с абсолютно точно угаданной молодым (?) писателем необходимостью опростить, низвести до примитива лучшие образцы классической литературы, чтобы сделать понятными нынешнему поколению читателей произведения всех приличных сочинителей, начиная с Федора Достоевского и кончая Генри Миллером.
Юрий Король своими словами – или, если угодно, языком улицы, по-своему талантливо, опускаясь до уровня современной толпы, пересказывает старые, как мир, истории. Это – печальная, лицемерно признавал дряхлый злопыхатель, но, к сожалению, объективная реальность.
И, сострадая интеллектуальной убогости современного читателя, добавлял, что если что-то все-таки сегодня читают, то пусть уж читают это говно. Оно хоть слегка, в отличие от многого другого, но все же напоминает настоящую литературу.
А впрочем, риторически восклицал беспринципный критик, может, лучше вообще ничего не читать, чем читать всякую мерзость. Лучше уж сидеть на берегу реки с удочкой, созерцая беспечно бегущие по вечному небу облачка, предаваясь безделью и покойно думая о бренности сущего. Чем он сам с удовольствием и занимается с одна тысяча девятьсот тридцатого года, чувствуя себя превосходно в свои девяносто с хвостиком.
Кстати, сам он романа не читал и судит о нем со слов своей малограмотной домработницы, которая осилила пока только половину этой никому не нужной книжицы. Когда она прочтет ее всю, он вернется к обсуждаемой теме, и тогда уж Королю несдобровать, грозно пообещал престарелый ворчун.
Знаменитый Евгений Бармалеенко, этот зубр отечественной поэзии, отрастивший боевые рога еще при прежнем режиме, заметил, что проза Юрия Короля вне критики и тоже предсказал ей победоносное шествие по трупам собратьев по перу, потому что «творчество этого генералиссимуса пошлости» – достаточно профессионально переработанная и доступно пересказанная для второгодников беллетристика Золотого века. Так сказать, коктейль из кастрированной классики, переложенной на собачий язык.
Попутно Бармалеенко пристегнул Юрку ярлык, назвав его Эллочкой Людоедкой в матросском костюмчике, словарный запас которого находится на уровне лексики трехлетнего Шурика Пушкина.
Юрок не знал, как ему реагировать на последнее замечание. Вызвать обидчика на дуэль? Или воспринять его слова как похвалу? Как-никак тот сравнивал его с гениальным русским поэтом...
Несчастная университетская профессура, зарплата которой резко взметнулась вверх и, наконец-то, сравнялась с медяками уборщиц, пыталась поднять свой слабый голос в защиту истинной литературы, разумеется, не причисляя к ней произведение скандального автора.
Декан филологического факультета МГУ профессор Франц Иосифович Габсбург с университетской трибуны официально проклял роман вместе с его автором, плохо представляющим, по мнению ученого, в чем состоит назначение истинной литературы, и, кроме того, носящим такую неподобающую для солидного писателя фамилию. «Какой такой еще Король? – гремел Габсбург, потрясая кулаками. – Не хочу знать никакого Короля! Нет такого писателя!»
Вскользь коснувшись достоинств книги, состоящих, на его взгляд, лишь в высоком качестве полиграфии, профессор советовал автору пройти с репетиторами ускоренный курс начальной школы, чтобы овладеть хотя бы азами русского языка.
И он любезно обещал, если от Юрия Короля последует соответствующая просьба, в свободное от лекций время рассмотреть этот вопрос. И если Королю повезет, и профессор будет пребывать в хорошем настроении, то проситель получит имена и адреса этих репетиторов. Естественно, за плату...
...По слухам, Юрок страшно разбогател. Говорили, что первая же его книга принесла ему столько денег, сколько не приносили знаменитым авторам детективов и дурацких «любовных» романов их многостраничные книжищи в красочных суперобложках.
Юрок, долженствовавший по всем российским законам «залечь на печку» и там, в приятном тепле, лениво нежиться, наслаждаясь завоеванной славой и богатством, неожиданно поразил всех – и, полагаю, себя в первую очередь – в одночасье развившейся бешеной работоспособностью, которая привела его к созданию в рекордно короткие сроки еще одного шедевра под названием «Закат оптимиста».
Юрок работал почти круглосуточно.
Я несколько раз звонил ему. Он с трудом отрывался от письменного стола, отвечая мне односложно и невпопад и явно торопясь вернуться к любимому занятию.
Вторая книга наделала еще больше шума.
Итак, Юрок был на вершине славы. Он написал две книги, которые были изданы миллионными тиражами не только у нас в стране, но и за рубежом.
И, судя по всему, Юрок не собирался успокаиваться.
Просто сказка какая-то...
Еще одна новость. И на этот раз совсем уж отвратительная. У меня подходят к концу деньги. Мои картины никто не хочет покупать. У меня нет заказов! И я ничего не делаю!
Я перестал поставлять на рынок поточные шедевры. Да и орудия производства: мольберт, кисти, краски, даже старая куртка, в которой я любил работать, – все осталось в моей брошенной квартире. Не говоря уже об эскизах, набросках и законченных работах... Хотя мое творчество никого не интересует, без всего этого я чувствовал себя голым...
Я нахожусь в состоянии, близком к отчаянию.
Зато пошел в гору Алекс. Я уже говорил, что у него, наконец, появились богатые заказчики, которых привлекала манера письма Алекса. И, конечно, его волшебная способность передавать настроение.
В его картинах была пленительная недосказанность, загадка неясного размытого вопроса... Его работы, особенно прелестные женские портреты, своей романтизированной незавершенностью напоминали полотна английских мастеров восемнадцатого века.
Некоторые из моих старых заказчиков переметнулись к нему.
О нем заговорили... Впереди замаячили персональные выставки. Чуть ли не в Манеже.
По правде сказать, мои друзья стали вызывать у меня серьезные опасения. Я сравнивал их и свои творческие возможности. И это сравнение говорило в мою пользу. По масштабам таланта я стоял, вне всяких сомнений, неизмеримо выше их и теперь считал себя обойденным славой.
И это не была зависть. Это была беспристрастная, объективная уверенность в своем изначальном превосходстве. Я пребывал в недоумении, Фортуна никак не желала поворачиваться ко мне лицом, я по-прежнему любовался видом ее раздолбленной, омерзительно развратной задницы. Опять очередная несправедливость, с тоской думал я...
И снова для меня остро встал вопрос об удаче, везении и судьбе-индейке.
И помимо этого, мне нужно было просто думать о хлебе насущном. Должен же я был что-то жрать на завтрак, обед и ужин! Хотя бы макароны или тыквенную кашу!
Впервые за последние десять лет я вынужден был взять взаймы. У Алекса. Алекс, святая душа, одолжил мне денег на неопределенный срок. И сделал это удивительно тонко и необидно. Потом повел в ресторан, где окончательно добил меня широтой своей натуры и благородством.
Он задал лукуллов пир, приказав принести пятьдесят граммов водки, кружку теплого мутноватого пива, салат из вялых огурцов со сметаной, бесцветный флотский борщ и две бледные сосиски с тушеной капустой. Венчал сие гастрономическое великолепие компот из сухофруктов. Прямо-таки царский обед в фабрично-заводском стиле.
Я давился пахнущим тряпкой борщом и с тоской вспоминал рестораны Венеции.
Сам Алекс к еде не притронулся, сославшись на отсутствие аппетита. Он сидел напротив меня и ласкал меня своими бархатными телячьими глазами. Я перехватил его взгляд, как раз когда подносил ко рту вилку с безвольно болтающейся на ней сосиской.
И едва не поперхнулся. Я узнал этот взгляд. Так многодетные матери смотрят на своих самых непутевых и самых любимых сыновей.
Я становлюсь суеверным, подумал я, тщательно пережевывая пищу. А что если мои неудачи – это наказание за сглаз?
Насытившись, я поделился своими опасениями с другом.
— Тебе надо отвлечься, – уверенно сказал Алекс, – отвлечься и развеяться. Развеяться и отвлечься. Ты застоялся. Как строевой конь в стойле. Тебе нужно вырваться на волю. Ты зажал себя. Хочешь еще компота? Говори смело, это никак не разорит меня: учти, в этом заведении меня кормят бесплатно...
— Теперь понятно, почему ты привел меня сюда, – сказал я, с унылым видом разглядывая грязные тарелки, которые никто и не думал убирать со стола.
Алекс же был необычайно оживлен и восторжен:
— Я, как Пиросмани, – сказал он, надуваясь важностью, – разрисовал здесь стены и потолок. Правда, красиво? Посмотри на розовые телеса той пышной красавицы под потолком. Хозяину так это понравилось, что он решил расплатиться со мной обедами. Я могу ходить сюда обедать каждый день еще целый год.
— Поэтому ты уступил свой роскошный обед мне? Какая безграничная щедрость! Какое самоотвержение! Спасибо тебе. Выражаю также искреннюю благодарность личному составу этой столовки. Особенно тому кудеснику, который мастерски разбавил борщ сырой водой. А водка!.. Какие ароматы! Давненько я не едал с таким удовольствием.
Алекс довольно ухмыльнулся.
— Спасибо за деньги, – тихо сказал я, глядя в стакан со сморщенной долькой яблока на дне.
— Брось... Я всегда...
— Знаю. Скажи, Алекс, что произошло? Почему мне так не везет? Вот ты сказал, мне нужно вырваться на волю. А как? Однажды один человек... одна женщина выпустила на волю мою душу. Но я при этом чуть не помер!
— Знаю, мне рассказывал Юрок. Он тебя еле откачал...
— Да? Это он тебе сказал? Вот же врун! Вовсе нет, меня спасла Дина. Вернее, пиво, которым она меня заправила. Правда, по совету Юрка...
Я отодвинулся от стола и закинул ногу на ногу. По ресторанному залу носились кухонные запахи пережаренного лука. Я пристально стал рассматривать разрисованные Алексом стены. Совсем не плохо... Мы молчали минуты две. За это время во мне возникло желание кому-то рассказать о своих мыслях. Пусть это будет Алекс...
Я сказал:
— Я боюсь отпускать свою душу на волю. Она может не вернуться...
— Иногда нужно рискнуть. Поставить на кон всё, может, даже жизнь... Тогда выяснится, чего ты стоишь... И тогда, может быть, ты чего-нибудь добьешься. Надо дать душе возможность порезвиться на воле. Нельзя создать что-то стоящее, если в тебе нет страсти, нет готовности отдать главному делу жизни себя всего. Как с любимой женщиной в ночь любви...
— Я это и без тебя знаю! И с каких это пор ты стал читать банальные проповеди?
— Тогда зачем спрашивать?..
— Ты лучше скажи, что мне делать?
— Попробуй начать все сначала... Ты крепкий мастер...
Вот уже как! Мой снисходительный друг уже не кричит, что я гениален. Крепкий мастер!.. Крепкие мастера работают на фабриках детской игрушки, раскрашивая матрешек. Крепкий мастер... А разве не он когда-то говорил, что я гениален?
А может, не говорил, а я сам вбил себе это в голову?..
Алекс, видно, понял, что происходит со мной, он положил руку мне на плечо.
— Ты всегда помогал мне, – сказал он спокойно, – и делал это, не рассуждая. Повинуясь чистому, благородному порыву. Я знаю, ты любишь меня. Ты настоящий друг. Но ты забыл, как ты меня поучал, даже издевался надо мной, делая это, казалось бы, по-дружески. И не замечал, что этим больно ранишь меня. А когда беда коснулась тебя, ты вдруг стал страшно чутким и обидчивым. Почему ты не допускаешь, что я тоже могу тебе дать совет? Чем я хуже тебя?
— Прости, Алекс. Ты прав. Но я действительно не знаю, что мне делать! Мои картины остались там, в моей квартире. Я живу на птичьих правах у Дины, которая уже несколько месяцев как уехала за тридевять земель и торчит в своем проклятом Милане, занимаясь своим долбаным сольфеджио. Здесь за мной идет охота, в меня стреляли! Я стареющий, никому не нужный маляр. Или, как ты верно подметил, крепкий мастер. Да и это, похоже, в прошлом.
— У тебя кризис. Это сплошь и рядом бывает со всеми творческими личностями. Знаю по себе, это хуже запоя... Возьми себя в руки! Ты еще сможешь!.. Все сможешь!
— Не знаю... Кажется, я сам себя съел... Временами у меня бывает такое чувство, будто я глодаю мясо на своих костях... Я объелся самим собой...
— Хочешь, я научу тебя летать?
— Глупости все это. Ни во что я не верю... Скажи, ты счастлив?
— По-настоящему я был счастлив только в детстве. Когда моя мать гладила меня по головке и ласково говорила: хороший мой мальчик... Много я сейчас бы отдал, чтобы хоть на мгновение ее рука коснулась моей головы... Да, в детстве я был счастлив, но не понимал, что счастлив, потому что был глуп. А сейчас? Не знаю... Знаю только, что что-то неожиданно сдвинулось в этом мире. Причем сдвинулось в выгодном для меня направлении, и я вот-вот стану прославленным русским художником Александром Энгельгардтом. Смешно, да? А счастлив ли я? Право, не знаю... Поверь, я не кокетничаю. Конечно, это лучше того, что было раньше, когда я умирал от жалости к самому себе. И когда уже почти не было веры в свою звезду. Наверно, все-таки я счастлив... Но что-то мешает мне быть счастливым до конца. Может, это страх, неуверенность, то есть те чувства, с которыми свыкся за тягучие годы невезения. Или осознание того, что все преходяще. И чувство сожаления, что меня сейчас не видят те, кто желал мне добра... И потом, не понимаю, как можно быть счастливым, если ты похоронил самых дорогих тебе людей?! Пусть это и случилось миллион лет назад...
Вечером того же дня я пробрался тайком в свою квартиру и, порядком намучившись, перевез вещи в дом на Арбате. Я и не предполагал, что у меня так много завершенных работ.
Я их разместил в просторной сухой каморке под лестницей, где было много всякой другой дряни...
...Было солнечное утро. Я проснулся поздно. Золотой луч бил в лицо. Через открытую форточку в комнату просачивался холодный, пахнущий мокрым снегом воздух.
Черная ветка царапала оконное стекло, как бы напрашиваясь в гости. Зима отступала. Капель отчаянно лупила по карнизу, возвещая скорый приход весенних гроз и теплых ночей.
Я лежал на спине, смотрел в окно, и мне казалось, что я в больничной палате, и скоро мне предстоит умереть.
Как хорошо умереть ранней весной... Как это замечательно – умереть, чувствуя себя совершенно здоровым!
Эта мысль так понравилась мне, что я готов был отдаться смерти в любую минуту.
Это чувство по силе преступной остроты и порочной сладости напоминало неодолимое влечение к какой-нибудь юной, но уже утонченной нимфоманке.
Ты лежишь в постели, в нетерпении маешься, повизгиваешь от вожделения, елозишь по влажным от пота простыням, а она нарочито медленно раздевается, аккуратно развешивает платье, белье, чулки на стуле, поглаживает себя руками между бедер и бесовски смеется, рассматривая тебя своими распутными глазами.
Я даже зажмурился, чрезвычайно живо представив себе в этой роли Дину.
Поскрипев зубами, я вновь припал к приятным мыслям о смерти.
Известно, чтобы умереть, надо что-то предпринять. А мне было лень не то что умереть, а даже пошевельнуть рукой. Как когда-то, после смерти жены...
Я лежал и мечтал о легкой, милосердной смерти. Я мечтал о смерти как об избавлении от забот и неразрешимых загадок, которых у меня накопился целый мешок.
Но как умрешь, если ты здоров? Валяться в кровати до победного конца? До полного истощения?
Я знал, что не выдержу. Я очень люблю поесть. Однажды в доме творчества под Звенигородом я сидел на диете. На яблочной диете. Это когда яблок можно есть столько, сколько влезет. Хоть ведро.
Я и съел ведро. И сумел продержаться день. Всего один день! И как я при этом страдал, видя, как другие обжираются сборной солянкой со свиным боком, молодым барашком и запивают все это жбанами пива, а, обожравшись, сыто рыгают и сонно хлопают ресницами. Нет, голодную смерть прибережем для других!
И потом, вид иссохшего тела, от которого исходит запах тлена или тухлятины, не эстетичен.
Может, кому-то и нравится запах несвежей воблы, но все же пусть так воняет рыба, а не человек.
Собачьими завываниями вызвать строгую старушку с косой, выряженную в праздничный черный плащ до пят и черную же косынку согласно классической моде Подземного Царства?
Боюсь, старушка не откликнется. Думаю, я еще не достиг восковой спелости. Ей нужны клиенты вроде Юрка, испытавшие на себе реальную угрозу смерти. Стоило бы с ним посоветоваться. Хотя нет. Не стоит... Мысль малопродуктивная и неубедительная: чтобы принять у себя симпатичную компанию чертей во главе с Безносой, необходимо обзавестись обязательной белой горячкой. Это ж как надо пить...
Повеситься? Помнится, тот же Юрок, напуганный перспективой остаться без яиц, рассматривал сей заманчивый проект. И даже припас веревку и мыло. Он почти рекламировал этот способ сведения счетов с жизнью.
Я придирчиво поглядел на потолок. Нужен крюк. Вот висит люстра. На крюке. Вроде всё сходится... Но крюк какой-то ненадежный! Вбит криво. И дом старый. Перекрытия, наверняка, подгнили...
Я представил себе, как обсыпанный штукатуркой, с веревкой на шее и шишкой на лбу, лежу полуголый на полу и белыми от ужаса глазами взираю на сбежавшихся на шум обитателей дома. Нет! Из смерти нельзя делать водевиль, а из серьезных самоубийц – посмешище!
Повеселив себя мыслями о смерти, я, проклиная все на свете, заставляю себя подняться и вползаю в нескончаемый день, как сороконожка в червивое яблоко...
...Весь день я работал на пленэре. (Как же люди опошлили это слово – «пленэр»!)
Погрузил в машину все необходимое и высадился в переулке рядом с Покровским бульваром. Там прошло мое детство. Много лет я не бывал здесь. Вот моя школа. Вот двор и помойка, в которой мы тайно от родителей рылись в поисках перегоревших электрических лампочек. Как славно потом мы развлекались, «кокая» их о кирпичные стены!
(Читатель, наверно, заметил, что у меня просто какое-то болезненное влечение ко всему, что связано с мусором, грязью, нечистотами, помойками и выгребными ямами.
И друзей я себе подбирал... Впрочем, об этом я уже говорил...
Хотя, на мой взгляд, признаться в этом влечении – значит немного почиститься).
Я бродил по знакомым дворам... Все здесь осталось по-прежнему. Даже ребята гоняют мяч на том же миниатюрном пустыре, на котором я забил свой первый в жизни гол.
Сколько полузабытых примет, сколько ненужных воспоминаний, не вызывающих в моем сердце ничего кроме холодного недоумения...
Зачем я только приехал сюда?..
Но постепенно работа увлекла меня. Я работал много часов, не замечая ни порывов ветра, ни голода... Вернулся ближе к ночи. Усталый и голодный как собака.
И только тогда, весело насвистывая, вспомнил, как мне не везет в последнее время...
Приняв душ, я облачился в халат, хранивший запахи сразу нескольких любимых женщин. Удобно устроился со стаканом виски перед телевизором. Большое блюдо с бутербродами установил на коленях. И впервые за долгое время почувствовал себя совсем не плохо!
Зазвонил телефон. Кто бы это мог быть? Алекс? Вряд ли. Юрок? Тем более. Дина? Скорее земля расколется пополам, чем она позвонит. Зловещий незнакомец, узнавший, наконец, мой новый конспиративный телефон?
Я снял трубку.
— Слава Богу! – услышал я голос Шварца. – Какое счастье, что я тебя нашел! Я сейчас к тебе приеду! Скорей говори адрес!
Час от часу не легче. Только Шварца и не хватало. Приедет, съест мои бутерброды...
— Куда ж ты поедешь на ночь глядя, дюша любэзный? Да и адреса я тебе не дам.
— У меня горе, Сереженька! – захныкал Шварц.
— Неужели тебя наконец-то бросила жена? Прими соболезнования...
— Никто меня не бросал, – рассердился Симеон. – Почему ты не хочешь, чтобы я приехал?
— Соседи, понимаешь, сварливые... Кстати, как ты узнал мой телефон?
— Свет не без добрых людей... Тогда хотя бы выслушай. Ты что сейчас делаешь?
— Пью чай, – сказал я, отхлебывая виски, – с крыжовенным вареньем.
— Врешь! Водку трескаешь. По голосу слышу! Что, я тебя не знаю?
— Сема, что тебе от меня нужно? Говори, или я кладу трубку...
— Серж, ты мне друг?
— Нет.
— Нет, друг! Я знаю. Повлияй на Алекса. Что тебе стоит? Он отбивает у меня массового зрителя. В Питере должна была состояться моя персональная выставка. Да и в Новгороде тоже. И вот все летит к черту...
Шварц замолкает.
— Ну?.. Я-то здесь причем? – спрашиваю.
— Сегодня я узнаю...
— От добрых людей?..
— Если бы! От этих сволочей устроителей!.. Они неожиданно все поменяли! Какое коварство! Вместо меня там теперь будет красоваться чертов Алекс со своим бабьем в кринолинах! Господи, услышь меня! – запричитал Шварц. – Покарай этого долбаного Энгельгардта и его средневековых курв с нарисованными ослиным хвостом загадочными улыбками на синюшных харях! Ты видел его картины? Эти его пресловутые женские портреты под Гейнсборо? Ты видел эти страусовые перья в сбитых мешалкой грязных волосах? А эта его хваленая манера не дописывать ни одного портрета до конца, будто у него постоянно не хватает времени. Это у него называется недосказанностью, как будто у этого козла есть, что сказать зрителю!..
— Симеон, ты мне надоел. Что тебе от меня нужно?
— Сереженька! Любимый! Поговори с этим засранцем. С Алексом... Ведь это свинство – отбивать хлеб у товарища! У меня семья! Даже две! И любовницы, наконец! И все хотят кушать! Зачем Алексу все это надо? Объясни ему, только объясни спокойно и вразумительно, моя слава – это лишь видимость успеха, ее, так сказать, лицевая сторона. А настоящая правда находится внутри. И она не видна другим. Это такая мука, все время страдать от сомнений и возможных провалов! Это ужасно, все время жить в напряжении! Я потерял на этом здоровье. Тебе ведь говорила Майка, что я был при смерти? У меня бессонница! Ты скажешь, деньги? – Шварц деревянно засмеялся. – Господи, да те гроши, которые мне перепадали, я с радостью и в знак уважения положу все, до последней копейки, к ногам этого прохвоста. Пусть подавится, подлый интриган... Скажи ему, что видимость успеха, которая у меня есть, ничего кроме горя ему не принесет. Уж я-то знаю. Отговори его. Он же благородный человек, этот гаденыш, он поймет, если ты ему все правильно объяснишь. Ты умеешь с ним разговаривать! Я верю в тебя, мой старый, добрый друг! Объясни ему, как это невыносимо трудно, все время быть на виду, когда тебя везде все узнают! Ни минуты покоя. Он взвалит на себя непосильное бремя, от которого будет потом ужасно страдать. Он же разумный человек. И талантливый! Ну, еще бы, Алекс, кто ж его не знает! Это такая возвышенная душа! Он всегда был честным и порядочным человеком, далеким от грязи и сплетен. Вразуми его, пусть он, подлая тварь, держится от меня подальше, не то я переломаю ему все кости! Так ему, паскуде, и скажи. Передай, что я его искренно уважаю и не советую влезать в это дерьмо. Зачем ему пачкать свои чистые, честные руки? Это же такая кухня!.. Такой балаган! Почище, чем в шоу-бизнесе. Это кошмар, поверь! Убеди этого гнусяру, этого жалкого сопливого оборванца, убраться к чертовой матери у меня с дороги и не совать свой нос в мою епархию!! Не то я натравлю на него Лигу защиты евреев! Но скажи ему, что я готов к переговорам и взаимовыгодному, уважительному сотрудничеству.
— Молодец Алекс. Давно надо было поставить тебя на место. Заслужил.
— Хорошо, – неожиданно успокаивается Шварц. – Может, ты и прав. Я не гений. Но, подумай, ведь это же антисемитизм! Отстранять в наглой, циничной форме меня от лидерства в искусстве лишь потому, что я еврей... Это убого и безнравственно! Да! И это происходит у нас, в обновленной России! Кто бы мог подумать!
— Ты уверен, что это антисемитизм?
— А что же еще? Разве ты думаешь иначе?!
— По-твоему, замена одного еврея на другого – это антисемитизм?
— Я тебя не понимаю! – раздраженно восклицает Симеон.
— Энгельгардт потеснил Шварца. Какой же это антисемитизм?
— Ты разве не знаешь, что твой засранный Алекс немец? – взвизгивает Шварц.
— Удивительное дело! – в свою очередь восклицаю я. – Еврей еврея, не разобравшись, причислил к арийцам!..
— Черт с ним, с этим Энгельгардтом! Дело совсем не в этом! Провались он пропадом, этот треклятый Алекс! Будь он хоть стократ еврей, это не меняет дела. Он меня уничтожает, он меня достал, он жаждет моей крови! – Шварц на секунду замолкает. Потом с новой силой: – Хорошо же! Если он так хочет войны, он ее получит! – Некоторое время он тяжело дышит. Потом – вот же лиса! – проникновенно произносит: – Я тебе всегда помогал, Сереженька! Неужели ты забыл?
— Что-то не припомню...
— Как же так?! – приходит он в изумление. – Скольких баб мы с тобой вместе перетрахали, сколько водки выпили!
— Вот тут ты прав. Я бы никогда тебе об этом не напомнил. Но ты меня вынудил. Пил ты всегда за мой счет. Да и баб твоих я не трогал. А вот ты...
— Ну вот, я и дождался! И ты еще смеешь меня обвинять, свинья ты этакая! О, я всегда знал, что вы, господин Бахметьев, бездарный ремесленник и неудачник. Вам никогда не выбиться в люди! Максимум на что вы способны со своими убогими талантами, это за ежедневную бобовую похлебку тереть краски у Ильи Лизунова! Вы вечный подмастерье! Вот так-то, уважаемый маратель стен и обоссанных заборов! Значит, ты не хочешь мне помочь? – уже не сдерживаясь, взревел Шварц.
— Друзей – настоящих друзей – не продаю...
Очень у меня это красиво получилось. Чрезвычайно я себе понравился, когда произнес это. Но, боюсь, Шварц этих слов не услышал. Мой пафос был потрачен напрасно. Раньше раздались короткие гудки. Мой собеседник бросил трубку. Последнее слово, как всегда, осталось за Шварцем.
Но «свинью» я ему не прощу. Придется при встрече отвесить ему оплеуху. Или подзатыльник. Можно два... Хорошо бы набить ему морду, но эта дохлятина, скорее всего, не выдержит и от простого удара кулаком вполне может загнуться.
Странно, но почему-то он забыл сказать об одном происшествии, напоминание о котором действительно могло бы меня пронять. Много лет назад он, рискуя в те времена для себя очень многим, помог мне замять историю, в которой фигурировали автомобиль, трезвый пешеход и пьяный водитель.
Пьяным водителем был, естественно, я. Так вот, Шварц ночью примчался в отделение милиции, где с меня снимали показания, и все уладил. Он уже в то время был знаменитым художником, и тогда это еще кое-что значило.
Поступок, согласитесь, не слабый. И не только для такого труса, как Шварц.
Но самое интересное это то, что, случись со мной опять нечто подобное, Сема повел бы себя точно так же, как и тогда – той злополучной ночью. В этом я совершенно уверен.
Господи, как все перемешано в нашей жизни...