вионор меретуков : Меловой крест - роман, 14 глава

Глава 14


...Мои глаза увидели огромную темную комнату. Вероятно, столовую. В комнате, пол которой устилали темно-красные ковры, было много картин. Они делали комнату похожей на зал старинного замка, превращенного в музей.

Вокруг гигантского овального стола стояли стулья с высокими спинками.
Пересчитал. Вроде двенадцать. По числу апостолов... Присмотрелся. Двенадцать электрических стульев. С кожаными ремнями и металлическими зажимами для рук и ног. М-да, думаю, апостолам здесь делать нечего...

Дальнюю стену украшало холодное оружие – сабли крест накрест, кинжалы, шпаги, ятаганы, шашки, старинный меч и неуместный в этой коллекции ледоруб с бурыми пятнами запекшейся крови. Столь же неуместной казалась здесь черная ученическая доска с белыми мелками, которая была вся испещрена галочками.

В углу замер средневековый рыцарь в ослепительных золотых доспехах и с тяжелым вооружением в виде копья и щитом, на котором был изображен геральдический знак – голова льва с серебряной гривой и двумя латинскими буквами. Возможно, Парадиз, что означает Рай, и Инферно, что означает, соответственно, Ад, подумал я.

Вообще в комнате было много густо-красного и золотого, было в ней что-то от парадного генеральского мундира или костюма циркового униформиста.

— Ведь вас предупреждали... И не раз. Экий вы, право, – услышал я укоряющий голос, похоже, принадлежащий тому человеку, который произнес «алаблаблаблаб...», – а я все ждал. И жалел вас... Вы думаете, кто велел не трогать ваших картин и рояля?

Я медленно приходил в себя. Я лежал на широком, очень мягком диване, укрытый пуховым одеялом. Сильно болела голова. Я провел рукой по волосам и обнаружил марлевую повязку. Осторожно повернул голову вправо и увидел своего собеседника.

Мне противостоял миниатюрный толстенький горбун в черном балахоне. Горбун закрепился у дальней стены комнаты под картиной в золоченой раме. Короткими ручонками человечек любовно оглаживали свой живот, внушительные размеры коего говорили о том, что хозяин почтенного живота не чужд чревоугодия.

Вот этот живописный горбун, подумал я, сможет переварить что угодно. Даже то грубое и острое блюдо, о котором шла речь выше.

Улыбающееся, доброе лицо горбуна светилось обманчивым церковным светом. Его можно было принять за странствующего монаха-францисканца, всегда готового откликнуться на просьбу умирающего об отпущении грехов, если бы у приятного горбуна не было двух дуэльных пистолетов за поясом, похожих на те, на которых стрелялись Пушкин с Дантесом, а на голове – милицейской фуражки, нахлобученной по самые уши. Под фуражкой угадывалась ухоженная, приятно пахнущая, лысина. Опереточный вид фальшивого монаха наводил на мысль о плохом театре, в котором мне, похоже, отводилась эпизодическая роль покойника.

Эти невеселые мысли привели к тому, что у меня начала дрожать нижняя челюсть.

— Прошу извинить моих людей. Работа у них такая... – сказал лжефранцисканец. И хотя голос был смягчен ласковой интонацией, я узнал его. Это с ним меня «соединила» некая секретарша. – Да и обучались они своему суровому искусству еще при прежнем режиме. Чуть что, сразу за полено или ледоруб. Привыкли, знаете ли, действовать по старинке. А переучиваться не хотят. Держу их исключительно из соображений целесообразности. Более преданных людей, согласитесь, в наше поганое время не найти...

— И чем они меня?.. – я потрогал голову. – Поленом? Или топориком?

— Право, не знаю. Надо будет порасспросить.

Я попытался встать, но у меня тут же все поплыло перед глазами. Я почувствовал страшную слабость.

— Лежите, – поспешно сказал горбун, – лежите, голубчик. Мой личный врач осматривал вас. Он полагает, что скоро вы пойдете на поправку. Не желаете ли перекусить?

Я отрицательно помотал головой.

Отворилась дверь, и в комнату с шумом влетела молодая хорошенькая девушка в джинсах и короткой майке, открывающей соблазнительный загорелый животик с не менее соблазнительным пупком. Пупок был украшен огромной булавкой.

Видно, животам в этом доме придается большое значение, отметил я про себя.

Девушка остановилась в двух шагах от меня и, посасывая пальчик, вопросительно уставилась на горбуна.

— Познакомься, душечка, – сказал коротышка, – это господин Бахметьев.
Девушка перевела взгляд на меня и вынула палец изо рта.

— Чего это он... с повязкой?.. Опять твои головорезы?.. – спросила она грубым, почти мальчишеским, голосом.

Горбун, сдерживая раздражение:

— Познакомься, дура, это Бахметьев. Известный художник...

— Художник? – зашепелявила девица, опять принявшись за палец. – Оно и видно...

— А пострадал он по собственной глупости. Не послушался старших, понимаешь, зазевался и – бах! Хорошо еще, что так... легонько. Не правда ли, Сергей Андреич? – горбун захихикал. – Вот извольте, моя непутевая дочь, – сказал он, любуясь девушкой, – Маргарита, королева Марго.

Я осторожно кивнул тяжелой головой.

— Ты его, – сказала Марго отцу, показывая на меня, – ты его уж, пожалуйста, не убивай... сразу. Я хотела бы с ним побеседовать. Художники к нам редко залетают... Последним был... этот... как его?..

— Шварц.

— Да, да, Шварц. Сема... Ужасный тип. И почему ты его отпустил, папуля?

У меня отлегло от сердца. Значит, отсюда иногда выбираются живыми. Но... Шварц?! Он-то что здесь делал? И как ему удалось улизнуть?..

— Так, почему ты его все-таки отпустил? Почему не пристрелил из одного из своих пистолетов? Я так люблю, когда ты... – девица не без приятности наморщила носик и воскликнула: – Когда ты... пах-пах!..

— Да какой же он художник! Так... обнаглевший ремесленник. Вы согласны?

Я с достоинством наклонил голову. Разве можно спорить с такой объективной и точной оценкой? Да еще при таких обстоятельствах и с таким животастым типом...

— Очень уж мне захотелось, – продолжал горбун, – чтобы Шварц написал мой портрет. Но у этого идиота поначалу так дрожали руки, что он не мог держать свои малярные принадлежности. Я ему дал успокоительного – выстрелил над ухом – и через полчаса все было готово. Можете полюбопытствовать, – и горбун повернулся в сторону большой картины в золоченой раме.

Я всмотрелся в портрет. Сходство с оригиналом – несомненное. Но Шварц придал лицу на картине плакатные черты рабочего-передовика, занятого исключительно мыслями о своем родном сталеплавильном цехе и повышении производительности труда.

Суровые складки на лице говорили о трудностях, испытываемых портретируемым при реализации обязательств по перевыполнению производственного плана. Пронзительные глаза требовательно вглядывались в отдаленное светлое будущее.

— Какой-то стахановец, не правда ли? – пробурчал горбун, недовольно разглядывая картину.

Я пожал плечами.

— Я думаю, Сема уже не может писать иначе, – высказал я предположение, – но главное схвачено верно...

— Вы так думаете?

— Даю голову на отсечение, что Шварц подпал под ваше харизматическое обаяние и попытался написать портрет этакого Наполеона двадцать первого века.

— Это вы хорошо сказали, «даю голову на отсечение». Очень хорошо! А вот касательно Наполеона, не очень... Поосторожней надо бы с Наполеоном-то... Нет, Шварц мне решительно не нравится. Я его потому и отпустил. Пусть уж гадит на воле... А портретик пока оставил. Может, кто его и подправит... – он пристально посмотрел на меня.

Я спустил ноги с дивана. Посмотрел по сторонам. Мой взгляд остановился на фигуре горбуна. Я непроизвольно указал пальцем на его необычное одеяние и спросил:

— А вы, что, в этом щеголяете, когда появляетесь на людях?

Горбун осклабился.

— Щеголял бы с удовольствием, – сказал он, – но, сами понимаете, пока, к сожалению, это невозможно. Поэтому вынужден щеголять в этой очень удобной одежде дома. Придет время, все так будут ходить...

— Пистолеты не мешают?

— Мне – нет. А вам? Тоже нет? Сейчас проверим. Один из пистолетов, – горбун вытащил револьверы из-за пояса, – один из пистолетов настоящий, пулями настоящими заряженный, другой – зажигалка. Даже искушенный взгляд не отличит один от другого. Теперь вопрос, вы курите? Замечательно! Марго, угости нашего нового друга сигареткой. А я, – горбун зловеще засмеялся, – дам ему прикурить!

Марго сунула мне в правый угол рта сигарету, а ее горбатый папаша взвел курки.

— Посмотрите, какие хорошенькие пистолетики! Ну, которым из них вас побаловать? – он поднес мне к носу оба пистолета. Действительно, отличить их друг от друга было невозможно.

Я, нервно орудуя губами и языком, переложил сигарету в левый угол рта и попытался сосредоточиться. От напряжения у меня натянулась кожа на голове. Я даже услышал, как она зашуршала под повязкой.

— Я вас не тороплю, – ласково сказал горбун, – потому как сам получаю огромное, прямо-таки жгучее, наслаждение! О, если бы мгновенье длилось вечно! Ради таких мгновений стоит жить! Не правда ли? А как вы? – спросил он, искательно вглядываясь мне в лицо. Я увидел нависшие страшные брови, горящие боевым огнем глаза и сумасшедшую улыбку, блуждающую по круглому лицу, усеянному капельками пота.

Марго захлопала в ладоши и завизжала:

— Посмотри, папаня, он дрожит! Сейчас описается! Как Шварц! Помнишь?

Марго была недалека от истины. Я мог обмочить штаны, и не только от страха, но и оттого, что давно не опорожнял мочевой пузырь.

— Как вы?.. – повторил горбун.

Я выплюнул сигарету на пол.

— Превосходно. Но мне почему-то совсем расхотелось курить. И хорошо бы поссать. Простите, королева...

— Ах, как это скверно! – сморщился горбун. – Отведи нашего гостя, Марго... Ваше счастье, Сергей Андреич, что у меня ковры персидские... Но у вас нервы, однако!.. – добавил он с ноткой уважения.

— Какие уж тут нервы, – сказал я, – просто подперло...

— Только без шуток! Как бы вы там ни колдовали, как бы ни «глазили», у меня хватит сил сунуть ваши пальчики в мясорубку... А руки для художника и музыканта... Вы же не станете учиться рисовать пальцами ног, в конце-то концов!

С трудом поднявшись, я повлекся за девушкой, которая в коридоре прижалась ко мне и, жарко дыша мне в лицо малиновой жвачкой, прошептала:

— Я к тебе потом приду, ночью... Только бы папаша тебя раньше не ухайдакал. Постарайся не помереть раньше времени...

— Я-то постараюсь... А вот твой папаша... Что ему от меня надо? – тихо спросил я.

— Он совсем рехнулся в последнее время. Бредит какими-то фантазиями о власти над миром. Так и говорит, старый дурень: «Хочу вы...ть Вселенную!» Он за последнее время перестрелял здесь уйму всякого народа. Всяких там депутатов, губернаторов, министров. Потом мелом ставит галочки на доске... На него работают ребята из бывшего КГБ. Совершенно отпетые типы. Отца родного не пожалеют. У нас, – она совсем понизила голос, приблизив губы к моему уху, – у нас за забором целое кладбище, где папа приказывает хоронить тех, кого казнит по законам революционного времени. Это он так говорит... Раньше мне нравилось! Знаешь, здорово, когда при тебе приканчивают человека! Только что он с тобой разговаривал, смеялся, подмигивал, на что-то надеялся. А тут папаша со своими пистолетиками. Бах-бах, и все! Нет человека. Дух захватывает! Упадет, ногами подрыгает и затихнет. Лучше, чем в кино! Но мне это надоело. Все трупы да трупы, трупы да трупы...

— Бог с ними, с этими министрами... Мне их ничуточку не жалко. От меня-то ему что нужно?

— Откуда я знаю... А это правда, что ты можешь сглазить кого угодно? Может, это его и заинтриговало? Он вообще страсть как любит все необычное. У нас тут был один ясновидец с женой, тоже предсказательницей... Интересные люди. Но ужасно тупые! Они доверительно сказали папаше, что в обозримом будущем надо ожидать конца света. Папа заинтересовался. Но, когда они хотели ему сказать, когда он, этот конец, наступит, он страшно перепугался и быстренько их пристрелил...

В туалете я застрял надолго. От переживаний у меня схватило живот. Сидя на дедовском деревянном стульчаке, я думал о том, как же это так могло случиться, что я угодил в логово сумасшедших?

Почему это произошло со мной? Провидение явно ошиблось. Если мне предначертано умереть от руки этого полоумного недомерка, то где справедливость? Он укорачивает жизнь всяким крупным чиновникам, которые по какой-то причине помешали его глобальным планам вселенского переустройства.

Я-то здесь при чем? Я не принадлежу к сонму великих. Несмотря на его заявление о том, что я известный художник.

Меня нисколько не привлекала перспектива покоиться на приватном кладбище, деля его земляное ложе с неустановленными государственными мертвяками.

Одно дело рассуждать о смерти, нежась в удобной постели. Совсем другое – реальная смерть, коей мне угрожает сумасшедший.

Стук в дверь прервал мои невеселые размышления.

— Сергей Андреевич, – услышал я громкий голос горбуна, – вы слышите меня? Вы еще долго? Вы знаете, я уже привык к вам! Я истосковался! Что вам говорила моя дуреха? Она вечно сует свой нос куда не надо! Послушайте! Вы не должны меня бояться! Мы вместе с вами можем перевернуть мир! – надрывался он под дверью. – Ну, скоро вы там?.. Меня всегда занимала природа необычного! Я ведь по профессии физик! Естественник, так сказать! Мы еще так мало знаем об окружающем мире! Выходите же! Мы вместе с вами все обсудим! Разве можно справлять малую нужду так долго?! Или вы затеяли что-то более серьезное? Смотрите у меня? Мясорубка у меня всегда наготове!

— Боже праведный, – простонал я, – от ваших фокусов у меня разболелся живот. Оставьте меня в покое хотя бы на десять минут! Если я вам так нужен, вы должны беречь меня. А мясорубка?.. Я думал, вы более изобретательны. Могли бы придумать что-нибудь поострее. Например, защемление яиц дверью... Ручаюсь, никакой Камо не выдержал бы.

Ответом было молчание. Видимо, мой собеседник размышлял.

— Хорошая пытка, – наконец сказал он. – Спасибо за совет. Надо будет испробовать. На каком-нибудь поэте или писателе... Ну, выходите же, черт бы вас побрал!

Когда я вернулся в столовую с электрическими стульями, то увидел, что на столе стоит самовар, а из его трубы под потолок поднимается сизый дымок.

— Это правда, что все художники – сплошь философы? – спросил горбун.

— Вы путаете художников с малярами, которые по целым дням красят заборы.

— Может ли художник работать под страхом смерти?

— Зачем вам все это?

— Вы представить себе не можете, что испытываю я в последнее время! Я нуждаюсь в интеллигентном собеседнике. Я страшно одинок. Не с кем поговорить! Мои костоломы не в счет. Марго слишком молода... Друзей разнесло по свету. Иных уж нет... Да и были ли они, друзья?.. Те немногие, что остались, могут говорить только о бабах. У меня масса свободного времени. Я стал слишком много думать. Я задумываюсь...

— Это опасно. По себе знаю. Однажды...

— Все-таки ответьте. Может ли художник или писатель плодотворно и интересно работать, твердо зная, что обречен? Что ему осталось жить... ну, скажем, не более месяца?

— Примеры есть...

— Ну?..

— Чехов, Булгаков. Ну, может, еще Гашек...

— Интересно... Как вы думаете, почему им это удавалось? Ведь обычному человеку, если он вдруг обнаружит, что ему осталось жить совсем немного, скорее всего, приходится думать только о душе, а на все остальное наплевать...

— Возможно, великие люди – это очень сильные личности, которые не могут поступить иначе. Они думают не только о себе... Не знаю... Может, они в эти моменты мобилизуют свои силы?.. А может, они знают что-то, чего не знаем мы, и это что-то особенно ярко и сильно открывается им перед смертью? Может быть, великий человек знает, что весь он не умрет?.. И это дает ему возможность творить, невзирая на близкую смерть?

Горбун задумался.

— Я ведь тоже художник, – сказал он. – Я создаю события. Я их рисую на ткани жизни. Но я из числа тех художников, имена которых не известны широкой публике. Все знают Тициана, Леонардо, Рафаэля, Рубенса, Рублева... А кто правил миром, когда жили эти великие люди, никто и не помнит. А уж тех, кто, оставаясь в тени, управлял теми, кто правил миром, и подавно... И, как все истинные художники, я страшно одинок... Мне тоскливо, будто я живу в домике на болоте... В сущности, все люди одиноки...

Я жадно пил чай и с холодным интересом ожидал развития событий. Хотя мой собеседник и утверждал, что он их создает, я-то знал, кто сейчас хозяин положения. Я успел-таки поколдовать, пока сидел в туалетной комнате на дедовском стульчаке.

Горбун ходил вокруг стола с электрическими стульями и, заложив руки за пояс, вслух предавался размышлениям:

— Не знаю, будет ли вам это интересно, но я жил неторопливо... Не торопясь, понимаете ли, жил... Да. Закон джунглей я постиг, когда мне было под сорок...

— Закон джунглей?

— Да, закон джунглей. Закон джунглей – это закон жизни. Уничтожай все, что тебе мешает жить. Или что может помешать тебе в перспективе... В юности и молодости я был клинически несчастлив. И страшно не уверен в себе. Женщин у меня было мало. Я был некрасив, беден, следовательно, мало привлекателен. А я так нуждался в женщинах! Когда они у меня бывали, я отводил душу. Они придавали мне уверенности. С ними я утверждался не столько как мужчина, сколько как личность. Дурак, я тогда не знал многого. Надо было прожить сорок лет, чтобы понять простые истины. Один великий, необыкновенный человек, несравненный Исфаил Бак, мне все это открыл... Мир абсурден. В нем нет закономерностей. В нем есть только правила. И для достижения цели необходимо отбросить все эти правила, кроме одного – правила соблюдения своих интересов любым способом. А главное – это понять аксиому, смысл которой сводится к тому, что миром правит золото. Все, все, слышите, абсолютно все, даже бескорыстные идеалисты, в глубине души мечтают разбогатеть! Потому что все знают, – деньги могут дать все. И свободу, и преданность, и наслаждения, и славу, и успех! Все это можно купить.

— Любовь тоже?..

— Любовь – прежде всего, – убежденно воскликнул горбун. – Женщина, как вы знаете, – самая скверная разновидность человека. Это, так сказать, сильно ухудшенный вариант мужчины. Самой природой в ней заложена продажность. Чем дороже мы платим, тем красивее женщина. Не открою секрета, если скажу, что первоклассная женщина стоит очень дорого. И еще, настоящая женщина простит вам что угодно: измену, лысый череп, импотенцию и грязную задницу. Она не простит вам только одного – бедности...

— Какие суровые, грубые истины!

— Это жизнь! – с пафосом произнес горбун. – И еще. Надо перестать лукавить. Каждый мечтает разбогатеть. Только не каждый признается в этом. Все эти наивные рассуждения, которыми нам с детства забивают головы, о бескорыстии, о верном служении чему-то вроде искусства, науки или родины – не более чем попытка увести человека в сторону от очевидного и элементарного. От испепеляющего душу желания обладать миллионами хрустящих бумажек, которые могут совершать чудеса. И самое заманчивое из чудес – это власть. Власть над людьми!

— Мне всегда казалось, что властолюбцы – народ в высшей степени ограниченный. Ограниченность властолюбцев заключена в самой идее стремления к власти... По-моему, эта идея изначально порочна и ущербна...

— Вы полагаете? – насмешливо спросил горбун. – Вам просто никогда не доводилось испытывать это чувство! Это как страсть к игре! Как первая в жизни ночь с женщиной! Это будет посильнее «Девушки...» Горького! Вот послушайте, когда-то я был романтиком... Верил, мечтал, бесился, влюблялся... Дурак! А с некоторых пор заделался злодеем. И вы знаете, мне это пришлось по душе! Полная, абсолютная свобода, которую дают деньги, привела меня к всепоглощающему желанию властвовать над людьми...

Я понимал, что имею дело с сумасшедшим. Порой он изъяснялся в стиле «форчен-кукис»: кефир полезен, потому что вчера был вторник!

Мы сидели на электрических стульях. Я откинулся назад и почти с садомазохистским наслаждением почувствовал, как распустились и приятно заныли широкие мышцы спины.

— Век бы так сидел, на этих стульях, – признался я, – неужели они созданы для убийства? Как странно... Они такие удобные...

— Вам, правда, нравится? – обрадовался мой собеседник. – Подождите, я их попозже подключу к электрической сети... И тогда они станут еще удобнее!

Он быстро взял пульт и нажал кнопку. Я подпрыгнул на своем стуле.

— Не бойтесь. Я всего лишь включил телевизор. Какой, однако, нынче пугливый художник пошел...

Горбун еще раз нажал какую-то кнопку на пульте, и на экране огромного телевизора, стоящего в углу комнаты, появилась знакомая лысая голова.

— Вот, полюбуйтесь на этого дуралея! – воскликнул горбун. – Это запись беседы с известным писателем Юрием Королем, сделанная на одном частном канале. Выдающийся писатель дает интервью! – издевательским тоном сказал он. И добавил: – Выдающаяся скотина! Послушайте, какой вздор несет этот олух царя небесного!

Юрок на экране приосанился и, глядя на нас, проникновенно произнес:

— Здравствуйте, мои юные друзья! Здравствуй, племя молодое! Вот и опять мы встретились! Сегодня я хочу дать вам маленький, но очень важный и полезный совет. Больше читайте. И приучайтесь с младых ногтей читать хорошую литературу. В вашем духовном становлении должны принимать участие великие умы! Такие как...

И Юрок приступил к перечислению.

— Вы только послушайте этого маразматика! – кипятился горбун. – Пушкин, Толстой, Достоевский, Гоголь, Чехов, Булгаков, к ним пристегнул еще Шекспира, Уитмена, Шоу... Будто делает невесть какое открытие! Кого еще упомянет этот недоносок? Ага! Добрался до Генри Миллера, Кафки, Джойса и Борхеса. Ну, кого еще удостоит своим вниманием ваш плешивый приятель? Притормозил... Занялся критикой. Хорошо! Послушаем!

Горбун так разволновался, что запрыгал перед телеэкраном. А мой друг пошел громить современную литературу. Он называл ее белибердатристикой. Особенно досталось от него производителям детективных и любовных бестселлеров, которые завалили книжные прилавки своей макулатурной продукцией. Юрок говорил о страшном вреде этой белибердатристики. О ее пагубном влиянии на молодое поколение. В общем, Юрок проповедовал.

Мимоходом похвалив старую гвардию в лице Бродского, Аксенова, Гладилина, Владимова, Искандера, Битова, Конецкого и Войновича, он сказал, что склоняет голову перед выдающимся талантом Сергея Довлатова.

Как печально, сказал он, что этот замечательный писатель так рано умер. Затем Юрок отдался глубокомысленным размышлениям о жизни и смерти, о проблеме Добра и Зла. Погоревал о том, что многие писатели, рано уйдя из жизни, многого не написали...

Высказал спорное предположение, что, возможно, они все-таки – уже вне земной жизни, на небесах – допишут то, что не успели написать при жизни. «Какая-то галиматья», – подумал я. Если бы Юрок попался мне сегодня по горячую руку, плохо пришлось бы Юрку.

— Нет, – ревел горбун, как бы отгадывая мои мысли, – это не пустая галиматья! Это подкоп под мою империю! Он хочет разрушить гармоничное здание, которое я возводил с таким тщанием и любовью! Вот, послушайте, что он наговорил дальше...

Телевизионный Юрок, блеснув профессорской лысиной, воскликнул:
— Юмор! Наше отношение к тому, что мы привыкли называть смешным. Если человек смеется при виде вытянутого вверх указательного пальца Евгения Петросяна и не смеется над рассказами Чехова или уморительными сценами из «Мастера и Маргариты», это означает, что он с детства не получил правильного юмористического воспитания. По отношению индивидуума к юмору мы можем судить о его умственных способностях. Учиться надо на произведениях выдающихся масте...

Горбун с размаху швырнул пульт на пол и с утробным воем принялся топтать его ногами. Желтая лысина Юрка, в последний раз отразив свет софитов, исчезла. Экран погас.

— Идиот! Убивать надо таких проповедников! – орал горбун. – Самое страшное, что этот ваш приятель уже приобрел известность, и к нему прислушиваются. И его голос звучит убедительно! Хорошо еще, что главные каналы в моих руках, и ему туда нет хода. И зачем он вообще полез в эту кашу?! Пристраивал бы лучше шлюх в театрализованные шоу и получал свои честные денежки! Так нет же! Ему нужна аудитория! Писатель хренов! Расстреливать надо таких писателей. Как это упустил его взлет? И куда прикажете мне теперь девать моих писательниц? Ведь и Марья Концова, и Алина Машкова, и Марина Александрова хотят есть. У них дети малые... Все ручонки тянут и говорят: «мама, купи компьютер...» Если бы вы только знали, сколько потрачено усилий, какие задействованы сложнейшие технологии, чтобы опустить уровень общества до нынешнего состояния!.. Какие силы были привлечены, какие специалисты... В моей команде были даже шаман, Чумак, Глоба и Кашпировский!

Горбун продолжал бесноваться.

— О, я знаю, кто управляет этим вашим сраным Королем! Всякие Рабиновичи, Штетельманы и Кацеленбогены! Жалкий писака? Жидовский выкормыш!

— Возможно, все проще. Народ просыпается от дурного сна... Просто Король угадал то, что давно зрело внутри каждого из нас. Нам надоело жевать сухари. Народ захотел деликатесов... севрюжинки. И не надо везде искать еврея. Это не умно... Искали уже. Хватит.

Повисло молчание. Горбун с интересом уставился на меня. Потом сказал:

— Может, вы и правы... Возможно, придется отправить моих писательниц на пенсию. Тем более что они ее заслужили. Хотя жаль. Какой, однако, поразительной работоспособностью они отличались! Как-то Маша Концова рассказывала мне, что у нее вдруг распухла и посинела рука. Правая. Рабочая! Она к врачу. Тот ее расспрашивать. Оказывается, накануне Машка работала с утра до ночи. А пишет она по старинке: рукой. И написала в один присест, остановиться не могла! – 97 страниц. Вот рука у дуры и распухла... Да, – задумчиво протянул горбун, – за ней никакой Дюма не угнался бы... Хотя, пишет она такую чушь! Но ведь читают! А сколько она денег мне принесла! И себе!.. К сожалению, эти идиотки – и Машка, и Алина, и Маринка – мало образованы. Они и слыхом не слыхивали о Джойсе или Миллере. Если им назвать эти имена, они примут их за собачьи клички. Читаешь их романчики, и, кажется, будто они позавчера прошли алфавит, вчера научились читать, а сегодня взялись за ручку. Будто до них и не было вообще никакой литературы... Но ведь читают!

Понемногу горбун успокоился. Он подошел к тумбочке на витых ножках, взял в руки колокольчик и жестом мажордома, сзывающего гостей на обед, потряс его у себя над головой. Раздался мелодичный звон.

Переваливающейся походкой в столовую вошла толстая неопрятная старуха. Горбун строго посмотрел на нее и коротким кивком указал на пол. Старуха, с протяжным стоном опустившись на колени, принялась руками подбирать осколки. Когда она встала, горбун сказал:

— Ну, ведьма, бегом на кухню! И передай там, чтобы начинали жарить колбасу. Мой гость давно не едал это блюдо.

И горбун захохотал. Он топал ногами, подпрыгивал, хватался обеими руками за огромный трясущийся живот, видно, опасаясь, как бы тот от смеха не оторвался. Я внимательно следил за его действиями. Отсмеявшись, он подошел к рубильнику, который был скрыт портьерой, и повернул свое лицо ко мне:

— Вас не затруднит ремнями прикрепиться к креслу? – любезно осведомился он. – Или на помощь призвать моих помощничков с топориками и ледорубами? Не надо? Хорошо, тогда закрепитесь покрепче! Вас ожидает непередаваемое ощущение!

Почему этот ненормальный упомянул жареную колбасу? Неужели Дина?..

Я слышал, что психически больные люди очень часто обладают острой наблюдательностью и фантастической проницательностью, и поэтому не очень удивился, когда горбун сказал:

— Мне стоит сказать «опля», и ваша возлюбленная через короткое время окажется здесь. А пока... развлечемся!

И он положил руку на рубильник.

— Жареный человек, – захихикал горбун, – пахнет не хуже жареной колбасы. А что здесь удивительного? То же мясо... А если его еще и чесночком приправить!.. Вы любите чеснок? Почему вы не молите о пощаде? – вдруг рассердился он.

— Не знал, что вы еще и людоед.

— До сегодняшнего дня не был. Вы мне нравитесь. Интересно, каковы вы на вкус?

— Не вижу ничего интересного. Вы же сказали, мясо – оно и есть мясо.

— Вы фаталист?

— Станешь тут фаталистом... Что вам от меня нужно, черт бы вас побрал?

— Наконец-то! Ах, серебряный вы мой! Наконец-то я услышал от вас разумный вопрос. Мне нужно, чтобы вы сглазили кого-то, кто подкапывается под меня.

— А если это не один человек, а миллионы людей?

— Плевать! Что значит какой-то миллион в сравнении со мной?!

— Вы хотите, чтобы я стал участником преступления?

— Да! Тысячу раз – да! Подумайте, какое это богатое ощущение – знать, что от одного твоего слова или жеста, или каприза зависит жизнь миллионов людей? Я дарю вам возможность испытать то, о чем мечтают многие.

Он снял руку с рубильника. Я перевел дух.

— Власть над миром! – продолжал сумасшедший с упоением. – Как это прекрасно! Я буду конструировать ближайшее и отдаленное будущее, а вы творчески воплощать мои гениальные задумки в жизнь. Мы с вами сравняемся с самыми великими людьми, когда-либо жившими на земле! Да что сравняемся! Превзойдем! Мы уподобимся древним языческим богам! Наши статуи...

Я смотрел на страшного горбуна, и ждал, когда же подействует мой сглаз. Я мысленно как бы отдалился от объекта своего беспощадного эксперимента. Я вспомнил свои прежние жертвы: лысого бандита, погибшего под троллейбусом, несчастного толстяка в венецианском ресторане, – и мне представилось, как горбун... О, скорее бы! Я давно прекратил вслушиваться в чушь, которую нес этот безумный «властитель мира». Я видел, как горбун жестикулирует, кривит губы в насмешливой гримасе, как, раскрывая рот, произносит какие-то слова, и ждал.

Вот он опять положил руку на рубильник. Рука пошла вниз...

Не видать королеве Марго этой ночью пылкого художника. Его зажарят заживо, как жертвенного барашка.

— Искры! Из человека летят искры! – услышал я радостный возглас горбуна. – Он искрится, как бенгальские огни! Он поет гимн огню и воет, как сбесившаяся корова! Человек стервенеет от боли и ужаса! А потом, – голос горбуна замер от восторга, – а потом он превращается в головешку!

На меня внезапно снизошел покой. Или – безразличие... Я понял, что никакими способностями не обладаю. Скоро в этом убедится и горбун. И плохо тогда придется мне. Мог ли я предположить, что меня ждет смерть на электрическом стуле!

Я умру, и исчезнет – для меня! – все. «Умрешь и все узнаешь. Или перестанешь спрашивать» – написал классик, которого всегда обвиняли в отсутствии чувства юмора. Вот уж не сказал бы! Так мог пошутить только гениальный острослов.

Умрешь – и все узнаешь... Вот для меня и наступит последнее мгновение, при мысли о котором приходит в ужас каждый почти с рождения.

Ну, что мне стоит взять и согласиться с горбуном? И попытаться – для виду – сглазить Юрка. Ну, почему бы не сглазить его, моего непотопляемого дружка, ведь его от этого не убудет? Все равно все эти мои сглазы – случайные совпадения и ничего больше. Вот если бы дотянуться до ледоруба...

— Прекратите, – прохрипел я. – Я сделаю все, что вы хотите!

— Золотой вы мой! Я уж теперь и не знаю, как мне с вами поступить... Так хочется послушать, как вы будете завывать... В то же время, не скрою, мне нужна ваша помощь. Этот ваш сраный Король... Он отказал мне... Вы должны на него воздействовать... Но все-таки сначала я вас немного помучаю. Кстати, вы крепко пристегнули ремни? Ну, вот и славненько! Не могу отказать себе в удовольствии послушать, как меня молят о пощаде! Я понимаю, что похож на садиста, но знали бы вы, как это захватывает! В наш пустой, не богатый событиями век только и остается, что развлекаться футболом и подобными шутками. Не бойтесь, это будет длиться недолго. Может, это вам даже понравится. Вы, часом, не извращенец? Среди вашего брата этого добра навалом... Некоторые обожают, когда им причиняют боль. Ну, приступим... Вы только немножко повоете, а там...

Глаза безумца сверкнули...

А теперь настало время задаться вопросом – а не надоел ли мне этот окаянный горбун?

А Вам, почтенный Читатель? Вместо того чтобы, лежа на диване, читать об увлекательный похождениях четырех симпатичных проходимцах в мушкетерских плащах или о неуправляемом полете на воздушном шаре группы патриотично настроенных джентльменов, Вы вынуждены вместе со мной следить за рассуждениями психически неуравновешенного субъекта о его претенциозных планах переустройства миропорядка.

Могу понять такого читателя. Мне и самому осточертел этот плешивый горбун, но слов из песни не выкинешь. Был этот горбун в моей жизни, что поделаешь, был...

В общем, «сработал» мой сглаз. Когда я уже приготовился распрощаться с жизнью и надеялся лишь на чудо, это чудо и произошло.

(Допускаю, что сглаз и породил это чудо лишь потому, что мне тогда тоже надоел горбун. И еще допускаю, что именно это и является непременным условием успешного сглаза, в природе которого я так до конца и не разобрался).

Рука сумасшедшего внезапно соскользнула с полированной поверхности рукоятки рубильника и оказалась зажатой этой рукояткой между электрическими контактами. Рука мгновенно рефлекторно вцепилась в контакты мертвой хваткой.

Вот когда я увидел искры!

Невероятной силы сдвоенный вопль потряс воздух. Этот вопль слился с отвратительным грозовым треском, какой бывает, когда срываются с проводов троллейбусные штанги. В воздухе запахло сразу и грозой, и паленой курицей.

Совместный вопль издавали уже многократно поименованный горбун и Ваш покорный слуга. Почему вопил горбун – понятно: его пальчики приняли на себя мощный электрический разряд. И почему вопил я – понятно. Пальчики моего врага замкнули контакты, и ток, не теряя времени, устремился по проводам к креслу, в котором я, с известной долей приятности, изволил восседать.

Слава Богу, горбун не затруднил себя проверкой прочности моей прикрепленности к креслу, и это спасло жизнь не только мне, но и ему самому, этому безумному кривобокому инвалиду, которого я, освободившись сам, даже не оттащил, а отодрал от рубильника.

Я тут же вознес хвалу Вседержителю и судьбе за ниспосланный мне дар Великого Сглаза.

Не найдя иконы, я встал на колени перед портретом, написанным Шварцем под дулом пистолета, и, истово крестясь, помолился за здравие раба Божьего Сергия, то есть Сергея Андреевича Бахметьева, чудом только что спасшегося от смерти на электрическом стуле.

Кстати, когда я волок горбуна, то обнаружил, что он вовсе и не горбун. Роль горба исполняла привязанная к спине котомка, в которой липовый горбун хранил (как я выяснил, порывшись в ней) какие-то пожелтевшие листки с каракулями и две колоды игральных карт.

Я все боялся, что на вопли примчатся охранники или кто-то из обслуги. Но, видимо, к воплям здесь так привыкли, что вой хозяина приняли за обычные звуки, нередко издаваемые его гостями, а представать пред светлы очи страшного безумца по такому незначительному поводу, как чьи-то предсмертные крики, лишний раз никто не хотел.

Я действовал спокойно и хладнокровно. Содержимое котомки заменил газетой, сложив ее и разорвав на четвертушки. Листки же свернул в трубочку и сунул за пазуху. Карты, быстро просмотрев и не обнаружив ничего занимательного, положил в карман. Буду дома развлекать себя пасьянсами.

Котомку затянул веревочной петлей и вернул на прежнее место, то есть за спину толстяка, затем поправил на нем балахон и усадил в кресло, закрепив руки и ноги коротышки кожаными ремнями. Рот заткнул его же платком.

В этот момент безумец стал приходить в сознание. Он взирал на меня вытаращенными глазами и порывался выплюнуть платок изо рта.

Я погрозил ему кулаком:

— Запомните, голубчик, если вы меня оставите в покое, то и я вас трогать не буду. Мне дела нет до того, что вы здесь пачками хороните покойничков. Мне на это плевать. Но если вы еще раз окажетесь на моем пути, для вас это закончится катастрофой. Это я вам твердо обещаю. Я придумал страшный сглаз. Слушайте. Если по вашей вине с моей головы упадет хотя бы волос, вам и вашей симпатичной дочке, беспрестанно сосущей палец, придет конец. Надеюсь, я понятно все изложил? Вы поняли, козел бараний?.. Или вам мало этого предупреждения?.. – и я глазами показал в сторону смертоносного рубильника.

Вопрос я задал самым зловещим тоном, для убедительности сощурив глаза.

Я боялся, что при выходе из дома у меня могут возникнуть трудности. Но, хотите верьте, хотите нет, я, повинуясь даже не интуиции, даже не чутью, а чему-то иному (казалось, кто-то подталкивал меня в спину), свободно вышел наружу, не плутая по длинным коридорам, анфиладам комнат и лестницам, а уверенно пронизывая их, будто бывал в этом доме прежде и бывал многажды.

Когда я выбрался на свет Божий, был яркий солнечный день. Я оказался перед красивым старинным парком с вековыми деревьями и уходящими вглубь парка аллеями.

Парк напоминал ухоженное деревенское кладбище где-нибудь в сердце Европы, например, в Германии или Австрии, где издревле мертвых любят не меньше, чем живых. Я подумал, что это и есть, вероятно, кладбище, погребения на котором мне чудесным образом удалось избежать.

Я углубился по наугад выбранной аллее в парк и, очутившись рядом с изумрудной поляной, остановился, поняв в этот миг, что если не остановлюсь, то вся моя жизнь покатится по чужой колее, и тогда уже ничто не сможет спасти меня от потери собственного «я».

Я опустился на колени, ощущая, что трава влажна от росы или прошедшего недавно дождя.

Остро пахло цветами, названия которых я никогда не знал, но запах – запах! – помнил с детства, когда убегал от сверстников и стоял так же, как сейчас,
на коленях, моля небо дать мне необыкновенную, особенную жизнь. Жизнь, которую еще предстояло прожить. И которая казалась мне прекрасной...

Я стоял на коленях и плакал освобождающими душу слезами, понимая, что жизнь прошла. Прошла совсем не так, как мечталось. Я слизывал слезы и дивился тому, что слезы были сладкими на вкус...

В здоровом теле – здоровый дух.

(Можно слегка видоизменить заклинание, придав ему больше императива – в здоровенном теле должен быть здоровенный дух!)

Древние вкладывали в эти слова куда более глубокий смысл, чем может предположить редко болеющий современный индивидуум.

В больном теле и дух, заразившись от тела унынием и немощью, приходит в негодность. Я рывком содрал с головы повязку, радостно вскрикнув от боли в затылке, где, наверно, запеклась кровь, и встал с колен.

Мне вдруг стало ясно, что прошла не жизнь, а это я в домашних шлепанцах прошаркал по жизни, недоумевая по поводу отсутствия восторгов и аплодисментов, которые, как мне казалось, был в праве ожидать от потрясенных моим триумфальным проходом жадных до впечатлений статистов.

Сердцем я ощутил бесконечное одиночество и мгновенно и окончательно понял, что всегда был одинок, и что это одиночество не убивает душу, а, напротив, подпирает и укрепляет ее, и это одиночество только и есть благо и спасение от пустых сомнений, дешевых страданий и беспорядка в замутненном абсурдом сознании.

Солнце неумолимо пробивалось сквозь густые кроны деревьев, заставляя моргать мои истекающие слезами глаза.

В здоровом теле – здоровый дух... У меня были две ноги, две руки, голова, нормально функционирующий половой аппарат и ровное биение сердца, снабжающего все жизненно важные органы потоками горячей нетерпеливой крови.

Господь (или кто-то не менее важный и значительный) дал мне жизнь, и я просто был обязан прожить ее до конца, изведав все, предначертанное мне свыше задолго до моего рождения.

Вместо того чтобы путать и пугать себя неразрешимыми вопросами, – вопросы никуда не уйдут! – куда полезнее постичь достаточно простую истину: жизнь – сама по себе уже непреходящая ценность и вечная красота, соблазнительная прелесть и ниспосланное Богом благо и Его щедрый, неоплатный дар...
Опять банальность! Опять трюизм, опять набивший оскомину штамп. Но как хороша эта банальность, если ее принять за откровение!

Все-таки удар по голове не прошел для меня бесследно. Как иной раз хорошо сотрясти свой внутренний мир, физически воздействуя на метафизическую первооснову сознания! Один удар по черепу, и появляется новый взгляд на природу вещей! А если еще раз шандарахнуть по башке? Интересно, сколько таких, полезных для мозгов, встрясок может выдержать голова?

Итак, я еще молод. Вернее, не стар. Жизнь еще не закончена. И пока она продолжается, целесообразно неравнодушно последить за ее развитием, деятельно вмешиваясь в это развитие и по возможности внося в жизнь побольше сумбура и путаницы.

У меня вдруг появились – наконец-то! – всевозможные желания. Например, мне страшно захотелось напакостить как можно большему числу людей. Не всем, конечно. Некоторым...

Мне все дозволено, я это понял. Я сознательно пойду соблазнительным путем известного литературного персонажа, который в качестве орудия справедливого решения общечеловеческих вопросов, среди которых затерялся извечный вопрос о всеобщем благоденствии, избрал обыкновенный железный колун.

Надо раз в жизни хорошенько вдуматься в то, что наше пребывание на свете носит временный характер. Наплюйте на банально звучащую в этой фразе ноту, мне самому не нравится этот «временный характер».

Главное – это понять, что человеческая жизнь – величина не постоянная. Ее протяженность зависит от несметного числа совпадений и несуразностей... И не последнюю роль может сыграть избранная мысль о том, что после твоей смерти, может быть, вообще ничего нет. И не только для тебя...

...Когда я вышел на шоссе, по которому со свистом пролетали машины, во мне уже проросла и утвердилась глубочайшая уверенность, что уж на этот-то раз я совершенно ясно понял, как жить дальше.

Я, как сказал бы математик, определил для себя алгоритм дальнейшей жизни.

А это, согласитесь, немало...

Я испытывал легкость во всем теле. Мне казалось, что так вольно, так свежо я не чувствовал себя с тех давних пор, когда еще не брил усов и не имел вредоносных пристрастий вроде курения табака и пьянства. Когда жизнь представлялась не кочковатым полем, заросшим чертополохом (какой она, увы, и оказалась), а бескрайней, гладкой и плоской равниной, по которой можно было идти нескончаемо долго, беспечно посвистывая и срывая утомленной рукой благоухающие дезодорантом цветы удовольствия.

Теперь я, обогащенный разнообразным и, к сожалению, печальным опытом, уже не собирался безропотно отдавать с таким трудом завоеванные рубежи на волю случая: я решил творить жизнь собственными руками и по собственному разумению.

В том, что у меня это должно получиться, я не сомневался. Почти...

Только одна мысль, зародившая в глубинах восхищенного внезапным осмыслением своего всемогущества сознания, не давала мне покоя. Меня интересовало, могу ли я сглазить в себе нечто, что мешает мне добиться некоей цели?

То, что я могу сглазить кого угодно (с роковыми для объекта сглаза последствиями), подтверждалось фактами.

Это была, так сказать, одна – мощная и уничтожающая все на своем пути – сторона управляемого мною явления.

Меня же теперь интересовала другая (если она существовала) сторона феномена сглаза.

Может ли сглаз обладать созидающими свойствами? Могу ли я сглазить себя наоборот, то есть, с выгодой для себя? И если могу, то как?..

Дома я полез в толковый словарь. Нашел «сглазить». Оказывается, по суеверным представлениям, сглаз – это порча, а сглазить – значит принести несчастье, болезнь, повредить кому-либо дурным глазом. Это что, возмутился я, у меня дурной глаз?!

Долго всматривался в свое отражение в зеркале. Ничего дурного не обнаружил. Глаз – как глаз. Серо-голубого, как у всех пьяниц, цвета. С золотистыми прожилками. Симпатичный такой...

Принимая душ, я продолжал думать о той, другой, стороне явления. И окончательно понял, что ее не существует. Есть только «порча».

Таким образом, о позитивной стороне сглаза, как явлении из области загадочного, непознанного, можно было позабыть. Конечно, если составители словаря не ошибались... Итак, доверимся словарю: сглаз может нести только беду, горе, болезни и смерть.

Меня это даже обрадовало. Я освободился от сомнений и нравственных терзаний. Все было ясно.

Когда я выходил из душа, то я не просто выходил из душа, с удовольствием шлепая мокрыми ногами по кафельному полу и вытирая похудевшее за последнее время тело грубым махровым полотенцем, я выходил на тропу войны...

Правда, мне очень хотелось все же разок попытаться сглазить беду, болезнь или горе, таким образом их устранив. И, как покажет дальнейшее, такая возможность мне представилась...