вионор меретуков : Меловой крест - роман, 20 и 21 главы

Глава 20

...Я очнулся... Да-да, очнулся, не проснулся, а именно очнулся – что со мной делают враги? – то по голове поленом, то в водку что-то подмешают! То я сам перепью, значит, я тоже враг самому себе?..

И долго лежал так, боясь открыть глаза. А что если, с ужасом подумал я, открою вот сейчас глаза, а вокруг меня лес глухой и волки шастают. Голодные... Трусят, сужая круги, дышат опавшими от долгого поста боками. Языками шершавыми облизываются... Слюна по мордам сбегает – мутная, тягучая, густая... Ждут... Или лежу я в морге... на мраморном столе. По ошибке положили... Ну, положили и положили... А вокруг покойники... Настоящие! Свет откуда-то, сверху, синий... Почему синий?

Люди, люди, что я вам плохого сделал? За что вы меня так?..

Господи, о чем это я?.. Какие такие волки, какой морг?! С кем это я разговариваю?..

Я вспомнил видение, которое вертелось перед глазами незадолго до того, как я очухался. Будто бы я убил кого-то... Кого? Черт его знает... Вроде, мужчину. И вот передо мной стоит задача – закопать труп. И, кажется, эта задача уже решена. Труп предан земле. И никто, ни одна живая душа не знает, что я убил и закопал. Но все равно страшно – а вдруг узнают... Ах, как страшно!

...Сознание зафиксировало сигнал, поданный ягодицами и спиной – я лежу на чем-то мягком, вроде, на постели. Навзничь. С закрытыми пока глазами. Похоже, я все-таки дома...

Грусть и опустошенность. И томящее душу острое ощущение утраты чего-то... Чего? Или – кого? Может, самого себя?

Я выпал из времени. Выпасть из времени... Как это мне удалось?..

Легко, незаметно переношусь в детство, голодное и больное. И то же чувство тоски – сосущей, щемящей... Долго не протянет, говорил равнодушный врач...

Мать, горестно ладонью прикрывавшая подбородок, кивала головой, кивала головой, кивала... А я все слышал. И понимал. Не плакал... Слезы приберегал, чтобы всласть наплакаться, когда стану взрослым. И дождался... Стал плакать пьяными слезами, жалея себя, свое долгое, как жизнь, детство, свою никчемную жизнь... Но об этом никто не знает. И не должен узнать.

Но чувство это... Как его описать?.. Боже, какая беда... Слова не даются. Не ухватишь...

Вспомнил! Однажды... Нет, не однажды... Может, два раза... или три? В общем, бывало... После женщины. Утром... Когда окно открыто... И ветер полощет занавеску... Вода в ванной шумит... Серое утро... И то же чувство тоски... И болезненной грусти... Будто что-то потерял. И опустошенность. Почему тоска, ведь вроде вся жизнь еще впереди?.. И хочется сказать... Нет – выкрикнуть! Выкрикнуть, чтобы все, весь мир услышал... А что кричать? Кому? Зачем?!

...Да, я грешил. Ах, как я грешил! Грешил и не думал о раскаянии...

Я грешил и сам себя прощал. Это страшно удобно – прощать самого себя: нет надобности обращаться к священнику и страдать при мысли, что ты занимаешь его драгоценное время, которое он может потратить с большей пользой на других грешников. На правильных грешников.

На грешников, которые не умеет этого – прощать самих себя.

Я думал, что жизнь неограниченно длинна и ее укоротить может только мое преступное желание. Таким образом, думал я, времени, чтобы насладиться ее всегда неожиданными сюрпризами и внезапными поворотами, у меня будет предостаточно.

Сейчас я так не думал... Да и время стало перемещаться во мне и вокруг меня не короткими перебежками или прогулочным шагом, как прежде, а стремительным, неуловимым и неудержимым бегом, каким бежит проголодавшийся до остервенения тигр.

Зачем мне все это?! Этот ниспосланный Дьяволом дар... О, велико искушение! С каким удовольствием я казнил бы Бову, Шварца и других! Но дар попал ко мне по ошибке, как по ошибке попал я на мраморный стол в морге с синим светом... Я умер? Если я умер, то так мне и надо... А если не умер? Но живу в ожидании смерти? И мне страшно... Как Юрку. Каждому нужно пройти испытание страхом смерти. От этого чище становишься... И все же хорошо, что дар сглаза попал ко мне, а не к какому-нибудь злодею...

Какая же я дешевка! Использовать нечистую силу, чтобы доказать всем, что я – лучший!

А если нет другой возможности?

Когда все и всё против тебя? И может быть, цель стоит того, чтобы пачками убирать со своей (своей?) дороги живых людей?

Гений и злодейство... Пушкинский Сальери... Сейчас пишут доносы, изводят сглазом. Как измельчали люди!

А тогда масштабы были... Не боялись замарать себя подозрением – лично травили ядом или сноровисто работали ножичком – ножичком острым-преострым да по нежному беззащитному горлышку... И пальцы липкие, в красном, капли кап-кап на землю... А она, земля-то, она все в себя впитает, она, матушка, привыкла к крови-то...

Я очнулся. Очнулся ли я? К чему все эти размышления? Пора открывать глаза. Не боясь волков и синего света... Нежели я не могу, в конце-то концов, стать на короткое время бесстрашным?

Рядом зазвонил телефон. Сердце успокоилось. Звук знакомый... Я дома. В спальне. Как я здесь оказался? Кто меня привез? Вернее, доставил?.. И тревога вернулась...

— Алле...

— Ну что, убил? – в трубке раздался скрипучий смех.

— Кто это?! – застонал я.

— И закопал? – продолжал весельчак.

— Сема! Ты, что ли?!

— Ну, ты, брат, даешь! Так нажраться! Ты мне дома всё переколотил! Рояль укатил к соседям... Они теперь не отдают... А с каким ты бодрым энтузиазмом блевал! Мне пришлось с утра вызывать бригаду уборщиц...

Я молчал. Шварц недовольно пробурчал:

— Сарочка была неприятно удивлена. Она сказала, что, если у меня все друзья такие, то я и сам такой же... Ты мне все расстроил! Она не хочет идти за меня замуж. Вернее, не хотела... Ты знаешь, как мне пришлось трудиться, чтобы умаслить ее? Теперь ты мой должник...

«Провалитесь вы все в тартарары!» – подумал я, морщась от головной боли.

— Ты вел себя непозволительным образом, – гундосил Шварц.

— Сема, ты мне что-то подмешал...

— Как же! Очень было нужно! Ты выхлестал вчера полторы бутылки виски... Не считая водки, которую пил в буфете... Без закуски! Где ты этому научился?

— В Соединенных Американских Штатах... Там все так пьют.

— Все шутишь... Не понимаю, как можно пить без закуски!

— Сам не понимаю...

— Надо всегда закусывать. Мне так мама говорила...

— Больше тебе мама ничего не говорила? Я был, насколько мне помнится, у тебя в гостях... Кажется, мог бы меня чем-нибудь покормить... Хотя бы гречневой крупой.

— А ты разве просил?!

«Вот же сволочь... Хотя – логично!» – подумал я. Шварц продолжал меня добивать:

— Боже, как же пакостно ты себя вел! Вокруг стола гонялся за Сарой... Пел матерные частушки... Пытался повеситься на люстре...

— Сема, откуда ты знаешь, что мне приснилось, ну, что я... это самое... убил и...

— И закопал?.. – он засмеялся. – Не скажу!

— Сема!..

— Не скажу!

— Сема!!!

— Черт с тобой! Тоже мне, бином Ньютона... Ты весь вечер пугал нас с Сарочкой! Орал, что, как только уладишь все свои дела, всех перережешь и потом самолично закопаешь. А пока, сокрушался ты, у тебя, к сожалению, нет времени... В общем, напился, как обычно... Вот тебе и снилась всякая мерзость! Как говорится, что у пьяного на языке, то у спящего в голове. И наоборот...

— Сема, что тебе от меня нужно?

— У тебя всегда ко мне один и тот же вопрос: Сема, что тебе нужно? Я всегда избегал прямо на него отвечать. Сейчас отвечу. Мне хочется, чтобы ты исправился и стал, наконец, нормальным современным человеком...

— И помог тебе избавиться от врагов?..

— Я тебе скажу, что нам надо с тобой делать... У тебя сотни непроданных картин... Не противоречь мне! Я знаю, сотни... Сотни хороших, подчеркиваю, ты знаешь, как я люблю подчеркивать, хороших картин. Готовая выставка! Но ты их никогда нигде не пристроишь. И не продашь. Не перебивай, я знаю, что говорю... Я знаю также, что у тебя нет денег. Скоро ты будешь нищим! Что скрывать, ты талантлив! Но в этом мире это мало что значит... Да что говорить! Ты сам все прекрасно понимаешь... Я тебе скажу сейчас одну очень важную вещь. Ты нацелился не на тех... Я тебе уже говорил в такси... Тебе не Бову надо сглазить. И не меня. А совсем другого человека. Кстати, Алекс уже нахлебался успеха, пора и честь знать. А лавровый венок у него никто отнимать не собирается. Сережа, ты талантливей всех нас. У тебя, если ты поможешь мне, появляется шанс. Мое имя известно. Твое – нуждается в раскрутке. Если мы с тобой объединимся, то сможем организовать совместную выставку в Манеже. И тогда все завертится, конечно, при условии, если всему этому мы поможем вертеться... А я знаю, как это делается... газеты, телевидение, интервью, в общем, вся эта рекламная бодяга... У меня есть проект: необходимо возобновить связи с владельцами крупных галерей на Западе... Но уж теперь я не повторю прежних ошибок! Я не выпущу наше предприятие из своих рук! И еще, деньги, деньги, деньги! Нужны деньги! Много денег! И я знаю, где их взять!

— Я могу объединиться с кем-нибудь другим. С Алексом, например...

— С этим чистоплюем?! Не смеши меня! Ты думаешь, он согласится уступить тебе кусочек пьедестала?

Я и сам понимал, что Алекс на подобные компромиссы не пойдет. Не такой он человек. Но я-то, я!.. Господи, до чего я докатился?! Уже одно то, что я выслушиваю Шварца...

— А потом, – продолжал методично втолковывать мне Шварц, – потом, завоевав пространство, можно излишками поделиться с конкурентами. С тем же Алексом. Ему же лучше! Пусть знает нашу незлопамятность... И пусть он спокойно рисует своих бледнорожих прошмандовок, выдавая их за британских аристократок, а грязную работу оставит другим. Ты же поделишься своим успехом с Алексом, когда мы с тобой окажемся на Олимпе, не так ли? Кстати, он с тобой не поделился... Разве он предлагал тебе помощь? Разве он хоть что-нибудь сделал, чтобы как-то тебя продвинуть? Он сейчас наверху и, кажется, мог бы порадеть родному человечку. Да, – лицемерно вздохнул он, – не всем удается выдержать испытание славой...

«Неправда!» – хотел я крикнуть. Алекс помог мне. Он дал мне денег... Много денег. Обедом угостил... И с Бовой говорил, просил за меня...

«Да, – устало подумал я, вешая трубку, – я и сейчас живу на эти деньги, на это подаяние...»

В моих ушах еще звучали последние слова Шварца. «Сглазь его легонько. Не на смерть... Я же не говорю, что его надо убивать...»

...Я валялся в постели, испытывая бездну противоречивых желаний... Мне страстно хотелось пива, причем в неограниченном количестве. Чтобы оно пенилось, журчало и клокотало, как камчатский гейзер.

Мне также хотелось женщину, желательно красивую и молодую, покладистую, такую, чтобы уже сейчас раздетая лежала рядом, хотя сошла бы и не молодая, и не красивая, но обязательно – покладистая. И раздетая. И чтобы она все сделала сама...

Помимо этого, я хотел очутиться где-нибудь в глуши, где меня никто не знает, а было бы еще лучше, чтобы вообще – без людей.

Я хотел превратиться в серебристую рыбу, чтобы, медленно шевеля плавниками, вольно плавать в лагуне, залитой голубовато-золотым светом...

Хорошо бы также вдруг стать лесным зверем. Лежать под разлапистой старой елью на теплой, влажной земле, покрытой ковром из мха, и ловить медвежьим своим носом грибные запахи...

Возникло желание взглянуть на картину. На мою главную картину. Интересно, по-прежнему спешат там люди под дождем? Как тогда, когда я стоял перед ней на коленях? Когда слезы жгли мне глаза?

И, как обычно, наведались приятные мысли о смерти. Но они быстро умчались, подгоняемые прозаическим чувством голода. Желание что-нибудь как можно быстрее съесть было настолько сильным, что я понял, если сейчас же не утолю голод, то могу умереть и без приятных мыслей о смерти...

Я уже совсем решился встать, когда услышал глубокий, искусственный, чувственно-нежный, вздох. Женщина...

Не раз и не два доводилось мне просыпаться и задаваться вопросом, а кто это приладился без разрешения валяться рядом со мной в постели. Каждый раз я страшно удивлялся, если это оказывалась хорошенькая девушка половозрелого возраста.

А это, повторяю, бывало не раз, все более и более укрепляя меня в мысли, что даже в пьяном виде во мне не ослабевает существующая, вероятно на подсознательном уровне, неодолимая тяга к прекрасному.

Сейчас в моей памяти зияла преогромная дыра.

На скорую руку я занялся вычислениями, подсчетами, гипотезами и иными логико-математическими построениями.

Ничего не приходило в голову. Ничего разумного. В голову лезла всякая чепуховина. Вроде вчерашней двухметровой милиционерши или престарелой соседки тети Шуры.

От напряжения мозги загудели. Вздох повторился. Я сел на кровати. И в этот момент, скосив глаза, увидел себя в зеркале. Растерзанный небритый мужчина сумасшедшими глазами смотрел на меня из сумрака спальни и, глуповато улыбаясь, к чему-то прислушивался, наклонив голову набок. Точно так же, вспомнил я, улыбался один мой не очень хороший знакомый, когда у него просили взаймы.

— С добрым утром, – услышал я голос, который тысячу раз слышал во сне и услышать который боялся больше всего на свете.

И ничей другой голос я сейчас не хотел бы услышать так, как этот...

...Окно открыто, порывы свежего ветра парусят тюлевую занавеску, время стоит на месте...

Город будто вымер, ни звука извне...

Только далекий колокольный звон из прошлого...

— Мы идем, идем, идем... И у каждого своя дорога... Почему ты меня ни о чем не спрашиваешь? – говорила Дина и смотрела на меня зелеными смеющимися глазами.

— Что бы это изменило... И потом, я устал получать на свои вопросы лживые ответы. Не лучше ли тогда вовсе обойтись без вопросов?

— Я тебе никогда не лгала... Может, недоговаривала...

— Нельзя все время лгать...

— А иногда?

— Иногда – можно...
— Ты счастлив?

— О Господи!.. Спроси, не раздумал ли я вешаться...

— Зачем? Ведь жизнь и так коротка... И прекрасна.

— Согласен. Это я понял давно. Особенно то, что она коротка...

— А что если я больше никогда, ты слышишь, никогда от тебя не уеду?.. И буду всегда с тобой?

— Это угроза?

Дина засмеялась.

— Нет, правда, мне так все осточертело... Если бы только знал, как мне все ос-то-чер-те-ло!.. И потом, я поняла, что люблю тебя.

— Вот как?

— Да. Ты не самый, наверно, лучший человек на свете. Но остальные еще хуже...

— Это комплимент?

Она задумалась. Потом сказала твердо:

— Да.

— А как же твоя карьера? Италия, Милан, Вена, Париж...

— Карьера?! – она отвернулась. – Петь в ночных кабаках? Это я могу делать и здесь... И еще, тебя нельзя надолго оставлять одного!

— Так же, как и тебя...

— Ну вот, видишь, как все сходится. Решено, я переезжаю к тебе! Надеюсь, на тебя прекратили охоту? Или по тебе палят, как по мишени? Если так, мы можем поселиться у меня на Арбате.

— Не все так просто...

— Ты боишься? Боишься, что я опять выкину какой-нибудь фортель и сбегу?

— И это тоже... Но главное в другом.

— В чем же?..

— В том, что у тебя странная манера разговаривать. Я нарочно подсчитал, ты задала мне больше десятка вопросов!

— Но ты же ни на один не ответил! Ты игнорируешь меня...

— Мы можем поговорить серьезно?

— Я-то как раз говорю серьезно. Вдумайся! Я второй раз предлагаю тебе совместное проживание или, ненавижу это слово! сожительство. Неужели ты откажешься?! Молодая красивая женщина предлагает себя... Кстати, ты не забыл о разнице?..

— В возрасте?

— В социальном положении! Я кое-что заработала. И потом, у меня полдома на Арбате. Я же богата! А ты? Я ночью страшно проголодалась, пошла на кухню, рыскала там по всем углам и сумела разжиться только спичками и солью... Ты что, к войне готовишься?

— Это еще почему?

— Помимо соли и спичек, я обнаружила у тебя стратегические запасы мыла...

— Это для веревки...

— Какой еще веревки?..

— Так все удавленники делают... Намыливают веревку и... Чтобы удобней было.

— И ты еще призывал меня говорить серьезно!

— Я и говорю серьезно... Разве можно шутить такими вещами? А если уж совсем серьезно, то как раз в этой-то разнице все и дело. Дина, я беден, как последний нищий. А я привык за себя в ресторане платить сам. В крайнем случае, я разрешаю это делать друзьям. Но никак не женщине!

— С каких это пор ты стал таким щепетильным?

— Дина, – закричал я, – я весь в долгах! Мои картины не продаются! Я опять дружу со Шварцем! Я готов совершить преступление! Я уже почти преступник... Вот ты вернулась, и я... я не могу без тебя!

— Успокойся! Я же говорила, тебя нельзя оставлять надолго одного. Скажи, может, ты попал в дурную компанию?

— Я сам себе дурная компания! Я тут недавно подумал, какое мне дело до всех этих нравственных ценностей, о которых слышу столько, сколько живу? Пройдет совсем немного времени, – каких-нибудь пять или двадцать пять лет, – и я исчезну. Превращусь в пыль. В Ничто! Меня не будет! А коли так, что мне до всего остального? До этого мира, который меня не принял, до людей, которым на меня наплевать? И которые забудут меня тотчас, как только я перестану дышать? Мы будем квиты, если я причиню им зло... Что ты так на меня смотришь? Тебе страшно? Уже не передумала ли ты предлагать мне сожительство?

— Пока нет.

- Погоди, я еще не все сказал! Хотя я сейчас ничего так не боюсь, как смерти, мне, наверно, будет не страшно умирать. Сказать почему? Я уже мертв. Я мертв настолько, насколько может быть мертвым человек, лишенный интереса к чему бы то ни было. Я человек, лишенный желаний! И единственное чувство, которое еще как-то может меня взволновать, это любопытство. Только это удерживает меня от намыленной веревки или чего-то там еще... Мне чуть-чуть любопытно знать, удастся ли мне кое-что в скором времени сделать... И это все. А теперь ты, наверно, хочешь знать, почему я стал таким? Открыть тебе секрет? Сейчас я тебе во всем признаюсь. Итак, слушай. Счастлив тот, у кого есть мечта и вера, что эта мечта сбудется. Я же ни во что не верю! Знала бы ты, как это ужасно потерять веру, когда тебе сорок! Я спрашивал себя, почему мне не везет, может, я не успел вскочить в последний вагон уходящего поезда? Спрашивал, спрашивал, пока не понял, что поезда, моего поезда, не было вообще. Вернее, он был, но промчался мимо. Он, оказывается, и не должен был останавливаться на моей станции. Словом, Господь обделил меня талантом, он дал мне маленький, убогонький талантишко, забыв предупредить, чтобы я обращался с ним осторожно. Некоторые люди принижают свои способности, другие склонны, без должных на то оснований, непомерно возносить себя и свои возможности. Я из числа последних... Я сожрал самого себя!.. Я одинок! Я устал ждать! Я жду всю жизнь! Господь наградил меня умеренным талантом, я же возомнил себя гением. Мы, русские, не можем иначе. Как же, нам мало поджаренного кусочка окорока, нам подавай весь окорок, да что окорок, подавай нам всего теленка! Русский, если ему что-то взбредет в башку, не может удовлетворяться частью, ему нужно всё! Всё, всё, всё – до конца, до предела! Или – ничего! Если русский вдруг и сразу не стал Наполеоном – все, пиши пропало! Ему недостаточно быть полковником! Мало ему! Генералом хочу быть, и все тут! А если не получается стать генералом, все летит к черту. Поэтому у нас так много несостоявшихся гениев, которые находят утешение в водке и кончают свой жизненный путь в сточной канаве. У нас в России сточные канавы издревле забиты спившимися гениями. И я готов пополнить ряды этих счастливчиков!

Я молол всю эту сумасшедшую бредятину, которую непроизвольно исторгал из себя и в то же время холодно наблюдал за собой как бы со стороны. Наблюдал и непредвзято, насколько это возможно, когда речь идет о тебе самом, оценивал этого самого себя и приходил к выводу, что представляю собой нежизнеспособную помесь – если проводить параллели с классикой – Печорина с Обломовым, только, естественно, в современном ее варианте.

— Тебе надо подлечиться, – это все, что я услышал от Дины. – А для этого тебе надо переехать ко мне. Я буду поить тебя...

— Знаю – змеиным ядом. Это, насколько мне известно, излюбленный напиток всех женщин без исключения...

— Хочешь, я выйду за тебя замуж? Третий раз предлагаю. Произведу на свет маленького Бахметьева. Будешь его нянчить...

— А что будешь делать ты?

— Я буду нянчить тебя. Нет, правда, женись на мне!

— Оригинально! Ты хочешь выскочить замуж – я-то здесь причем? И потом, плодить детей, таких же несчастных, как их родители... Надо определиться с приоритетами...

— С чем, с чем?..

— С приоритетами... Надо сначала разобраться, зачем живет человек... Ради чего?.. Если ради продолжения жизни, ради воспроизводства, то я не согласен. Вот – комар... Нечистая пара этих мерзких тварей за год может наплодить миллионы потомков. И что? Какой напрашивается вывод? Просто будет больше комаров...

— От того, как мы проживем наши жизни, зависит, как будут жить потом наши души...

— Непонятно... Нести ответственность за то, что будет после моей смерти? Зачем мне это, когда я не знаю, что со мной будет через мгновение, через час, через год... Дина, девочка моя, – я прижался щекой к ее плечу, – я не знаю, что мне делать... Я пытался много работать. Я работал сутками... Я много раз ездил за город, на этюды... Я исходил сотни переулков, я сделал сотни набросков... И что? Я возвращался домой, не помня ничего! Иногда мне казалось, что лучше бы мне было вовсе не возвращаться... Раньше со мной такого никогда не бывало... Работа отнимает у меня последние силы. Я устал отдавать... Надо что-то оставить себе про запас, но, кажется, я поздно спохватился... Я выпил, сожрал, высосал себя! Я обессилел, от меня остался один скелет... Творчество должно быть синонимом наслаждения. А для меня работа стала наркотиком. Я без нее не могу, и я ее ненавижу... И мои картины никому не нужны. Хотя мне временами кажется, что некоторые мои работы написаны почти гениально. Но это бывает редко. Чаще я ненавижу себя и свои картины... У меня есть одна картина... там женщина и мальчик... дождь. Я покажу тебе, может, тебе понравится...

— Я в этом уверена, но тебе надо отдохнуть...

— Я выпал из времени, я его не чувствую, как раньше, когда во мне жило святое понимание того, что я частица общего, огромного... Когда-то я понимал, что являюсь звеном в бесконечной людской цепи, и как хорошо мне становилось, когда я чувствовал это... Это ведь как бессмертие. А я боюсь смерти... Раньше не боялся. Я был уверен, что я особенный, и именно меня смерть обойдет стороной. Я даже в детстве примерно знал, как это случится. Со временем ученые что-нибудь придумают, думал я, откроют какое-нибудь волшебное снадобье, вроде эликсира бессмертия. Я понимал, что мне страшно повезло, что я родился в двадцатом столетии, а не в средние века, когда такое было невозможно... Или прилетят инопланетяне, а они-то уж точно знают, как сделать меня бессмертным... А то, что они выберут меня, я не сомневался. А с некоторых пор я стал жить в ожидании смерти... Я вдруг понял, что и меня ждет обычный конец. Меня, Сержа Бахметьева!.. Меня, уникального, неповторимого! Родившегося в единственном экземпляре! Я не могу понять, как люди могут спокойно жить, зная, что их всех ждет один и тот же конец? Я, например, не могу... Ведь над каждым из нас, вдумайся в это, витает топор палача... Я перестал ощущать себя звеном в цепи себе подобных... Это страшно...

— Бедный, мой бедный... Ты болен. Я тебя вылечу... я вижу твои безумные, несчастные глаза... Если бы я знала, я давно бы вернулась! Я думала, ты давно меня позабыл и развлекаешься с друзьями и... другими девицами. Ты изменял мне?

— Конечно... Но это не измены... Это другое... Это бегство от тебя...

— Наверно...

Все фальшиво... И разговор наш фальшивый. Всё ушло...

Глава 21


— Я бы хотела посмотреть твои последние картины, – сказала Дина.

Я сидел за кухонным столом, а она вертелась у плиты, пытаясь в эмалированной кастрюльке сварганить кофе по-турецки.

Никак не соберусь приобрести кофейник...

Желание Дины взглянуть на мои работы меня сильно удивило. Она никогда особенно не интересовалась тем, что я делал, а тут нá тебе...

И, сказать честно, я испугался. Если еще и Дина скривится...

Но покряхтел, покряхтел и решился.

Оставив Дину колдовать на кухне, я отправился в мастерскую, в которую много лет назад превратил самую большую комнату в квартире.

Отобрал несколько набросков, сделанных в последние месяцы во время поездок по подмосковным деревням. Расставил их вдоль стены вместе с городскими пейзажами, которые были написаны в последнее время, а под малиновым покрывалом поместил ту картину.

Ровный, мягкий, покойный свет из распахнутого окна заливал мастерскую... Я подошел к окну и увидел то, что ожидал увидеть. Фиолетовое небо, готовое излить слезы на несчастный город...

У меня вдруг сладко заныло сердце. Приятные предчувствия охватили меня.

Я понял, что почти всесилен...

...Я видел, как притормозило время... Оно замерло, подчиняясь моему желанию... Я слышал, как замедленно бьется его сердце...

Время перестало – пусть на мгновение – распоряжаться мною.

Время имело цвет. Это был серо-вишневый цвет раннего безветренного московского утра.

Во всем мире существовали только мы. Я и время.

Это ощущение длилось лишь мгновение. Как долго оно продлилось бы дальше, не знает никто, потому что... затренькал телефон.

Я снял трубку. С некоторых пор я завел у себя в мастерской параллельный аппарат. Так же как и во всех других комнатах и помещениях квартиры, включая ванную и даже туалет. Это страшно удобно, если вы живете анахоретом и у вас нет слуги.

— Порочное влияние проклятого ирландца... – услышал я придушенный голос Юрка. Юрок утробно кашлял. Создавалось впечатление, что он читает нудную лекцию. Причем, сидя в пустой бочке и прижав ко рту подушку.

— Здравствуй... – прервал я его.

— Извини... Мне сейчас не до вежливости! Порочное влияние...

— Юрок, тебе не кажется, – опять перебил я, – тебе не кажется, что мы все полегоньку сходим с ума?

— Возможно, возможно... Даже очень возможно! Скажу больше: странно, что это не случилось раньше. Живешь в такое нервное время...

— Чем обязан?..

— Я на тебе решил проверить пассаж из своей новой книги. Опробовать, так сказать правильность взятого тона на представителе широких народных масс, на прохожем, случайно выхваченном из толпы. Вот, послушай. «Порочное влияние Джеймса Джойса с его «потоком сознания» испытали на себе практически все современные серьезные писатели. Их прямо-таки тянет, особенно не напрягаясь, записывать все – абсолютно все! – мысли, прыгающие в гудящей от пустоты голове. Уподобляясь при этом шатающемуся из конца в конец бескрайних Каракумов одинокому всаднику, который бездумно слагает свои кочевые саги, посвящая их – в зависимости от времени года, погоды и настроения – то Солнцу, которое недвижимо и страшно висит над головой, то дождю, о котором мечтает каждый путник, то снегу, которого он никогда не видел, но о котором много слышал от своего деда, старого дурака Мухтара, который в далекие тридцатые, молодецки помахивая топориком, вместе с другими ссыльными крушил вековые архангельские леса... Поток сознания тогда плодотворен, когда он обусловлен наличием этого пресловутого сознания. А если его нет...»

— У меня ощущение, – прервал я Юрка, – что мы часто говорим о предметах, о которых не имеем даже приблизительного представления. Мы постоянно врем. Фальшь окутывает нас с головы до ног. Вроде хотим сказать что-то дельное, даже бессмертное, важное, как сама жизнь. А как скажем, так самим становится стыдно за вранье. Временами возникает свежая мысль, она говорит тебе – возьми меня, выскажи! А слова прыгают, выскальзывают, и мысль вянет, вянет и исчезает. Говорим, говорим. Как герои чеховских пьес... Но там – подводное течение. Мощное течение! А у нас стоячая вода, омут. У нас же за словами ничего не стоит... Ничего! И какая-то непрочность... И неосновательность, неуверенность, временность... Вот ты решил занять место первого писателя России...

Юрок засмеялся:
— Но я же пошутил...

— Ой ли... Не лукавь! Место первого... Первый – это же... лучший! А у тебя за словами, повторяю, ничего не стоит...

— Я допускаю... Возможно, то, что я пишу, – это не совсем литература, – сказал Юрок и тут же спохватился: – То есть, я хотел сказать, не литература в высоком смысле слова... И чего это тебе вдруг вздумалось сегодня на меня нападать? Я лишь хотел поделиться с тобой своими соображениями. Как профессионал с дремучим любителем... Пойми, главное в писательском деле уметь из буковок составлять словечки, из словечек – предложения. Важно также не забывать о скорости. Нельзя писать медленно! В наше время надо уметь работать шустро! И все будет в порядке. Разумеется, при условии, что в твоей писанине присутствует магия...

— Кому она нужна, твоя магия?..

— Кому-то нужна...

— Большинство писак обходится без всякой магии...

— Так то писак... А настоящего писателя без этого не бывает... Магия слова! Вот у тебя и у нашего бестолкового, бессмысленного Алекса вдруг обнаружились подлые таланты. Ты, уподобившись средневековой ведьме, промышляешь колдовским сглазом, Алекс же летает по ночам, как сова или филин какой... прохожих пугает. А у меня – магия слова... Это куда серьезней. Это тебе не хухры-мухры! И потом, ты не справедлив, когда заявляешь, что у меня за словами ничего не стоит. Мои романы – это моя жизнь, мои страдания, помноженные на опыт и гениальность...

— Ты опять шутишь?

— А ты как думаешь? – я услышал, как он засмеялся. – А Алекса мне жаль... К нему пришла, если не слава, то широкая известность, а это пагубно может сказаться на его миниатюрном таланте. И еще возраст... В его годы такие встряски небезопасны, поверь мне...

— Будто с тобой еще совсем недавно не произошла подобная история?!

— Какой же ты все-таки еще ребенок! Я – это совсем другое дело! Я интеллектуал. А Алекс? У него, кроме прекрасной фамилии Энгельгардт, ни в облике, ни в речи, ни в мыслях нет ничего, что можно было бы отнести к разумной деятельности... Запомни, для того чтобы мирно уживаться с собственной славой, нужно прежде всего ни с кем ею не делиться, а во вторых – неустанно подпитывать ее скандальными выходками. А на это способны только дальновидно мыслящие беспринципные интеллектуалы! И никак не Алекс... Боюсь я за него... Алекс может спиться...

— Так он же бросил!

— Вот я и говорю, ему надо помочь освоиться в сложной обстановке... Он сейчас при деньгах. При больших деньгах! Уже накупил себе прорву всяких ненужных вещей вроде электрического штопора, дачного участка в природоохранной зоне и женского зонтика, который приобрел по ошибке. Он становится неуправляемым... Он чудит!

— Он всегда был таким...

— Не скажи! Он сорок лет был дисциплинированным и послушным ребенком. И я всегда умел подчинить его своей воле, кстати, в его же интересах. Помнишь, как я командировал его к тебе, в Венецию? С корзиной и соломенной шляпой? Я его тогда спас от запоя! Он стартовал от меня в пять утра. Высунувшись в окно, я видел, как он удалялся от меня в направлении Шереметьева. После недельного пьянства видеть в утреннем небе друга, летящего с корзиной в руке на фоне бледно-розовых предрассветных облаков, это, скажу тебе, зрелище не для слабонервных. Тут и трезвый человек с абсолютно нормальной психикой повредился бы в уме. У меня же в то время был запой... Можешь представить, каково мне тогда было... А Алекс тогда так ко мне присосался, что мы могли одновременно загреметь в психушку с диагнозом «белая горячка». Он должен быть мне благодарен... Он полетел в Венецию для поправки здоровья, а я, как ты знаешь, остался коротать время в обществе чертей. Кстати, очень симпатичные твари! Но лучше бы мне их было не видеть... А Алекса надо постоянно держать на коротком поводке и грозить цугундером, чтобы он чего-нибудь не натворил. Алекс витает в облацех, яко глупый птах.

— Ничего не понимаю... Иногда ты такое скажешь, что я вообще теряю способность что-либо соображать!

— Что ж тут удивительного? Ты и Алекс – два сапога пара. Ты такой же интеллектуал, как и он...

— А что значит эта твоя магия?

— Как же, так я тебе всё и рассказал!

— У тебя есть тайны от меня?!

— Никакой тайны здесь нет. Магия слова – это... это, когда читают и оторваться не могут, – Юрок сделал паузу. – И написано вроде бы так себе... И вроде ни о чем, и слова обыденные, изношенные... А оторваться, повторяю, нет сил... Это и есть магия слова. Она очаровывает... Слова опутывают читателя, как паутина, и ему уже не вырваться.

— А ты сам-то? У тебя она есть, эта магия?..

Юрок думал недолго:

— Есть. Это единственное, – вернее, почти единственное, – мое достоинство как литератора. И еще способность к предвидению!

— И что же тебе сейчас подсказывает твоя способность?

— Я чувствую по твоему изменившемуся голосу, что в комнату кто-то вошел... Это...

— Это, наверно, Дина, – быстро сказал и обернулся.

И действительно, в дверях стояла Дина. С двумя чашками кофе.

— Поздравляю, – прокряхтел Юрок. Я представил себе, как он осклабился. – Одного не могу понять, почему всегда везет не тем, кто этого действительно заслуживает...

— Ты позвонил мне, чтобы обидеть?

— Я позвонил другу, чтобы услышать его голос...

— Как там твоя книга? Издадут ее когда-нибудь?

— Может быть, может быть, – задумчиво сказал Юрок и, не прощаясь, повесил трубку.

Я пожал плечами.

Кто знал, что это был наш последний разговор?..

— Ты ни разу не показывал мне свою мастерскую, – сказала Дина. Я взял чашку из ее рук и сделал глоток.

— Вот, – сказал я и указал на стоящие вдоль стены картины, – смотри, вот они, мои цветные переводные картинки ...

...Помню, Дина сказала мне:

— Все дело в том, что ты меня больше не любишь...

— Неправда! Я просто не могу любить сильнее, чем люблю... Да и ты виновата... Вернее, не ты, а то что ты уехала...

— Любовь...

— Что – любовь?..

— Ты не способен любить.

— Неправда! Я люблю. Я люблю тебя.

— Ты не способен любить... В твоих чувствах нет жизни. И поэтому тебя всегда будет ждать неудача.

— А Шварц? Он ведь тоже не способен любить...

— Шварц влюбляется и влюбляет в себя, и это делает его неотразимым в глазах женщин. Любая женщина – даже самая сильная и независимая – мечтает, чтобы ее поработили... И Шварц это знает. И его женщины всегда знают, что он это знает. Похоже, он родился с мыслью побеждать. Он победитель, а для женщины это главное... Тебе надо влюбиться... Хотя бы в себя. Как Шварцу. Но ты живешь с мыслью о зле, в твоем чувстве нет любви, и ты озлобился на весь мир, а это конец...

— Я и сам это знаю...

— Тогда смирись, уйди, займись чем-нибудь другим...

— Я не могу. Я художник. И уходить мне некуда... – сказал я. – И потом, я еще должен научиться рисовать меловые кресты...

Картину со спешащими под дождем людьми я Дине не показал... Не решился.