Скарапея : Памяти Константина Олимпийского

Утреннюю сладкую дрему ветеринара Шапкина разогнал настойчивый стук в окно.

Чертыхаясь, и спотыкаясь о ведра, расставленные в темных сенцах, Акрополь Евстафьевич, названный столь чудным образом покойницей бабушкой, добрел до двери и с усилием дернул огромную щеколду.

На пороге сидел сам председатель хозяйства «Надежда Родины» – Василий Митрофанович Кузьмешко. Именно сидел – повернувшись мясистым лицом к заснеженному полю, бугрящемуся валами осенней вспашки. Блестя лысой головой, с которой соскальзывали легкие декабрьские снежинки.

Сидел и нервно крутил во рту палочку от чупа-чупса, заменявшего ему сигареты. Курить председатель бросил совсем недавно, вместе с выходом нового закона о запрете этого греховного занятия в общественных местах. А поскольку все законы государства Василий Митрофанович со всем служебным рвением опробовал на себе, то и к этому нововведению отнесся серьезно. Так же, как и к запрету на пиратскую продукцию, скачанную из сети. Поэтому в их с супругой доме сигаретный дым был под запретом, пиратского видео больше не водилось и работал всего один канал – «Россия-1».

Оно так спокойнее.

− Чего случилось, товарищ председатель, − зябко, одним углом рта, зевнул ветеринар и подтянул на малорослом хилом теле выцветшие треники, − Может, зайдешь?

− Некогда, некогда мне прохлаждаться, Шапки-и-ин! – с отчаянным подвыванием ответил Кузьмешко. – Ты новости-то вчера смотрел?

− Ну… - неуверенно протянул, хозяин дома, давно уже предпочитавший спутниковое телевидение.

− Вот те и ну! Ты за событиями Олимпиады следишь?

− Ну… повторил Шапкин, безуспешно пытаясь вспомнить, за чем он там вчера следил после раздавленной со сватом поллитры.

− Ты как та корова, Шапкин! «Му» да «му», а чего, почему − не пойму! – вознегодовал председатель, оторвавшись от пейзажа за околицей. И зло шмякнул об порог старой ушанкой с круглым пятнышком от потерявшегося значка.

− Вась, зайди, а? – уже во весь рот, с хрустом, зевнул Шапкин, вспомнивший, что сегодня выходной, а заодно и то, что председатель ему, как-никак шурин.

Начальство, услышав домашнее, «Вась», как-то вмиг подобрело, развело лохматые рыжие брови, серьезно сошедшиеся на переносице, и пригнувшись, стараясь не задеть макушкой притолоку, прошло в дом.

Расположились на кухне.

Хозяин дома, грея подмышками замерзшие короткопалые ладони − на угловом диванчике, гость – на маленьком табурете от гарнитура, упершись в пол ногами в вязаных домашних носках. Хлипкая мебель так и норовила завалиться набок.

− Так вот что я тебе толкую, − продолжил Василий Митрофанович, − вчера по государственному каналу про Олимпиаду показывали. Про те города, через которые олимпийский огонь понесут. Там же все с выдумкой, оказывается! Не просто так лаптем щи хлебать, а чтобы народу − интерес!

− Коль! Хоть в выходной-то дай поспать! – остервенело взвизгнул в глубине дома женский голос.

Жена Акрополя Евстафьевича давно уже перекрестила супруга на свой лад и жила в миру с собой, в отличие от детей, которые, выйдя в самостоятельную жизнь, старались отчество указывать как можно реже. Впрочем, назови она мужа хоть Гераклитом, тот бы и в этом случае не противился – настолько уважал и боялся крупногабаритную Галину Митрофановну.

Поэтому, заслышав крик, «Коля» испуганно сморгнул и засуетился у входа, пытаясь закрыть дверь на кухню. Рассохшееся полотно не поддавалось, несмотря на подпирание костлявой коленкой и выпученные в процессе глаза. Василий Митрофанович вздохнул, развернул плечи, не вставая, дотянулся до родственника, и аккуратно приподнял его вместе с упрямой дверью. Тому удалось выскользнуть из крепкого медвежьего хвата в самый последний момент, в аккурат перед тем, как уши коснулись крашеной древесины.

Помолчали минуту.

Оба в багровых пятнах, переживающие. Но каждый о своем.

− Так вот, − по отечески ласково зашептал-загудел председатель, пытаясь приглушить голос, напоминающий рев самолета на взлетной полосе, − в новостях показывали, что огонь тот олимпийский не просто так понесут.

Дождавшись искры интереса, промелькнувшей в тусклых, серо-голубых глазах собеседника, он продолжил:

− Каждый изгаляется как может. Где подводная лодка есть – пожалте, огонь под водой двинут. У кого – корабль космический – нате вам, в космосе пусть горит. А в Челябинске, слышал? У них верблюд на гербе города, так они верблюда в это дело впрягли! А?! Каково?

Акрополь Евстафьевич, все еще пугливо косясь на дверь, молча закивал, стараясь не увеличивать количество децибел в собственном жилище.

− Я что думаю, − жарко задышал в лицо родственнику пододвинувшийся ближе Василий Митрофанович, − огонь ведь через нашу деревню пройдет…

− По трассе, в 20 километрах, − попытался возразить хозяин.

− Что это для Москвы? – отмахнулся председатель. – Меня в район Сам вызывал, так и сказал «Смотри, Василий Митрофанович! Страна к Олимпиаде готовится, ты ж не подведи!»

− Так он может, свиноферму нашу имел в виду? Показатели… – выразил сомнение ветеринар.

− Вот! Правильно мыслишь, сразу видно, что родные мы! – шумно возликовал шурин, не дослушав и позабыв о конспирации и тяжелом характере сестры. – Я это к чему − раз в Челябинске верблюда можно, то чем мы хуже? Понимаешь? Наш-то герб помнишь?

Ветеринар слегка скривился. Герб животноводческому хозяйства пару лет назад рисовал заезжий художник. После недельного творческого и самого обычного запоя, с полотна на сельчан смотрели развеселые гуси, хмурый, неожиданно одноглазый хряк Константин и пучок чахлой желтовато-розовой редиски на фоне лучистого солнца. Причем каждый гусь истерически сверкал белозубой голливудской улыбкой. Художника с позором, и не заплатив, из деревни выгнали, посчитав, что съел и выпил он вполне достаточно, чтобы считать себя свободными от обязательств. Однако картину с гербом не выбросили, поскольку других живописцев в округе отродясь не было, а только наказали слесарю Мишке замазать птицам зубы, пририсовать хряку какой-никакой глаз и повесить в приемной председателя. Там герб и находился до сих пор, покрываясь пылью, и зарастая махровой паутиной.

− Вась, ну какой у нас верблюд? Даже осла, и того нет, − зачастил хозяин дома, − и не на гусях же огонь нести. Ты видел, какой он огроменный? И Константин наш – совсем не ракета, не корабль и даже не скакун, а свинья обыкновенная.

− С гусями полностью согласен, − закивал огромной головой Василий, − а вот про Константина – это ты зря. Золото ведь, а не хряк! Сколько пользы от него − приплод здоровый, опять таки свинки довольны, и вес какой – почти полтонны! Да мы ему специальное седло приделаем и что хочешь на нем вези. Хоть орбитальный спутник!

− Олимпийский огонь – на свинье? Ты, Вась, извини, но херня все это, никто не разрешит.

− А вот это ты зря, − громыхнул кулаком по столу председатель, забыв о приличии и родственных обязательствах. – Мы – страна лучшего в мире чернозема, огромных площадей и сельского хозяйства! И не спорь! Вот что, − перешел Василий Митрофанович на официальный язык, – с завтрашнего дня поручаю тебе, Акрополь Евстафьевич, готовить нашего Костю к участию в Олимпиаде. Питание чтоб – на уровне, а не помои какие-нибудь, за здоровьем следить – как за своим, а я в область съезжу и денежного довольствия на героя нашего попрошу. И на сбрую праздничную.

На том и расстались.

Зная суровый характер шурина, ветеринар принял удар судьбы как должное – безропотно и без лишних вопросов. Загон с Константином стали мыть трижды в день, самого хряка − кормить по часам и купать из шланга теплой водой. Любопытных же и близко не подпускали. Чесать свина за ухом разрешалось лишь Акрополю Евстафьевичу и самому Василию Митрофановичу, когда тот был в родных краях.

А бывал он в селе редко. Переговоры с областью затягивались − возникало много дополнительных вопросов, появлялись неожиданные препятствия в виде чиновников на всех уровнях, которым казалось, что хряк Константин – это не совсем то, что хотелось бы видеть в качестве символа целого региона. Каждого приходилось убеждать, доказывать и даже ругаться. Но желанного разрешения все не было.

В пятницу вечером, накануне Нового года, уже перед уходом домой, ветеринар по привычке заглянул в Vip-стойло. Хряк мирно спал, лежа на круглом боку и сыто всхрюкивал, очевидно беседуя с кем-то в своих свинячьих снах. Акрополь Евстафьевич потрепал его за ухо и уже совсем было повернулся к выходу, как вдруг услышал за спиной:

− Красив, зараза, – опершись на ограждение загона, на Константина с грустью смотрел сам председатель.

− Как дела в области? – поздоровавшись, осторожно поинтересовался ветеринар.

− Никак. Всё чего-то тянут, совещаются. А времени осталось – в обрез. И денег не дают на особое питание. Я им говорю «Да вы поезжайте, сами на него посмотрите», они только хихикают. Ничего не понимают в сельском хозяйстве и людей знающих слушать не хотят. Но ничего, я этого так не оставлю! Я, если надо, в Олимпийский комитет напишу. Пусть помогут. Простому селянину, ему помощь нужна, чтобы на мировой рынок выйти. Знаешь, я тут Костику нашему гостинца к празднику привёз, пока его на казенное олимпийское довольствие не поставили. Редкий фрукт – маракуя называется. Пускай попробует.

И Василий Митрофанович аккуратно положил в кормушку небольшую, похожую на крупную сливу, фиговину. Затем он повернулся к родственнику, немного посветлел лицом и ласково предложил:

− А пойдем, Коля, выпьем? – Что мы с тобой – не люди что ли?

− Люди, – согласно кивнул Коля, который тоже был не прочь достойно завершить тяжелую трудовую неделю.

Посидели хорошо. Тепло, по-родственному, до утра. И даже Галина Митрофановна не проявила никакого неудовольствия, справедливо побаиваясь хмельного брата. А наутро пришла, прибежала беда в виде деда Игната, сторожа свинофермы. Который и сообщил, вытирая слезы вязаной облезлой шапкой, что ночью, перед самым рассветом, хряк Константин почил с миром.

− Сдох тоиссь.

Оба родственника, еще не встававшие с места, в окружении остатков закуски, пустых тарелок и переполненных окурками баночек из-под горчицы, замерли на минуту, затем молча налили по стопке и, не чокаясь, выпили. Потом еще и еще. Они пили и буквально ощущали, как рассыпается на осколки и тонет в океане скорби хрустальная мечта животноводческого хозяйства «Надежда Родины».

Причину смерти хряка так никто и не узнал. Виноват ли в этом заморский фрукт маракуйя, внезапно появившийся в олимпийском рационе − точно не известно. Известно только, что свинки на ферме недолго были безутешны – на смену Константину из соседнего крестьянского хозяйства вскоре привезли Фунтика, резвого кабанчика килограммов на двести пятьдесят.

И знаете, что я вам скажу − что хуже – неучастие в Олимпиаде или женское непостоянство – еще вопрос.