дважды Гумберт : Мелочь ч.2

2.
Плотная морская вода поддерживает его тело, он сидит в ней, как в вольтеровском кресле. Море густо синего, почти чёрного цвета. А небо ослепительно белое. Вдруг какая-то гигантская тварь деликатно подцепляет его длинным клювом из нержавеющей стали, проносит сквозь колючие расстояния, бросает на гладкую стеклянную плоскость. Он смешно пытается уползти, но поверхность скользкая, будто намыленная…
Между реальностью и кошмаром, в общем, не большая разница. Вот уже второй год Франц полностью зависит от каких-то скрытых людей. Правда, они неплохо платят. Ездить приходится много. Но Франц не уверен, что работодатели им дорожат. Таких, как он, рядовых исполнителей, сейчас хоть пруд пруди.
А в последнем задании и вовсе есть что-то дьявольское. И умом, и животом своим Франц понимает, как велика вероятность того, что после акции его сольют. Это не разборки между коммерсантами, и даже не давление на свободную прессу. Тут как не поверни – дело тухлое.
Просыпается Франц от ужаса. Ужас быстро переходит в отвратительное напряжение, в лихорадочное желание уснуть обратно. Да и собственное отражение в зеркале не добавляет ему оптимизма.
От природы ему 27, по легенде – 30, а по виду – и того больше. Своё лицо до сих пор неприятно его удивляет. Оно кажется приросшей намертво маской. Что это за угрюмый тип, там, напротив? Наверно, есть справедливость в том, что Франц часто бывает похож - глазами, осанкой, какой-то нервной сонливостью - на преступника в ожидании казни. Тому ещё хочется пообщаться с людьми, быть может, попросить у них прощения, постараться остаться в их памяти – но вокруг только стены и осуждение.
После войны и ранения неуловимо изменились черты лица. Кожа, от смешения с почвой, приобрела нездоровый оттенок. Да, в новом лице больше не было свежести, куража и самобытной приятности. Но главное было не в этом. В госпитале он приобрёл лицо человека толпы. Что-то фатально нарушилось там, под кожей и костями. Воздух обтекал по-другому, тени и свет ложились иначе. В глазах – горько и нудно маячит какая-то заблудившаяся мыслишка. Определённо, он не похож на студента. Тем ещё не сбили дыхание, не надавали по мозгам, не задвинули в социальные ниши. Они счастливы.
Хотя дело это поправимое.
Несколько дней назад Франц прогнал взашей одну шлюху, то ли румынку, то ли украинку. Что-то ему не понравилось, как-то не так она на него посмотрела, что-то сказала не то. Про религию, кажется, что-то. В общем, не важно. Выставил её, да ещё наподдал немного. В спешке она забыла туго скрученный косячок.
Несколько глубоких затяжек, яростный дым. А вот теперь посмотрим. Что ж, кажется, дело пошло на лад. Еще немного - и он начнет себе нравиться. Франц пробует улыбнуться, лицевые мускулы – на его стороне. Что творится? Пять минут – и он счастлив. Надежда, любопытство в глазах. Отлегло – и под сердцем живо забил родничок. Как глупа и податлива душа человека! Как просто поменять в ней минусы на плюсы!
Франц отправляется по делам в самом прекрасном расположении духа. На нем джинсы, кожаная куртка на меху. Его редкие чёрные волосы беспорядочно улеглись на верхушке черепа. Лишь через пару часов он спохватится, вспомнив, что забыл пистолет. Но ничего страшного в этом нет. Он вообще не любит таскать с собой эту угрюмую вещь. Францу порою кажется, что он сам – живое дополнение к оружию. Просто безликий оператор какой-то умной машины, которая производит отстрел.
Вот и вчерашнее место. Действо уже началось. Управляемый невидимым режиссёром, людской поток заполнил всю проезжую часть и тротуары. Штрайбер не соврал. Идут студенты.
Вразнобой и вразвалочку, беззаботно. С твёрдой уверенностью в своём праве на будущее. Шутят, смеются. Глядя на этих счастливых питомцев системы, Франц неожиданно чувствует брезгливость и отторжение. Вот из-за хмурых облаков выбегает солнце – его дружно приветствуют взмахами маленьких багряных флажков с эмблемой оппозиционной партии. А для Франца лучи солнца символизируют утро казни, он морщится, закрывается от солнца рукой.
Слитые с молодёжной стихией, мимо плывут добродушные, осанистые мужчины, вероятно, философы. Строгие, поджарые женщины с толстыми толковыми словарями непроизвольно шагают друг с другом в ногу, озираются, точно во сне. Это, наверняка, преподаватели и аспиранты. А может быть, даже родители молодых. И – господи - сколько же здесь красоток, невест, кокеток! Разных. И бесконечно чужих. Какое от них льётся колючее, возбуждающее электричество! Можно подумать, это их выход, их мистерия. Да, есть на что поглазеть.
Праздник катится мимо. Франц колеблется, осторожно выглядывая из-за угла. У него такое чувство, будто он какой-то паршивый дикарь, сбежавший из шапито. Стоит ему только поддаться социальному голоду и прыгнуть в люди – как от него тут же все отшатнутся, отпрянут. А потом, опомнившись, затолкают, затопчут, распнут на асфальте. И стройные девушки не отстанут от бравых парней. Разве что из омерзения не станут вглядываться в то, что повизгивает и хрустит под их пленительными конечностями. Толпа уйдёт, останки собьют из брандспойта в канализацию.
Что за чушь он себе воображает? Однако, если так поразмыслить, прикинуть… Тут ведь одно из двух, среднего не дано. Точно такие же грязные и трусливые мыслишки шевелятся сейчас под фуражками полицейских из оцепления. Упитанные, надменные копы терпеливо ждут, с напускным безразличием наблюдают за акцией протеста. Как будто перед ними не люди, а какое-то странное природное явление, которое, возможно, иссякнет само по себе. Один из них только что смерил Франца сердитым, злопамятным взглядом. Нет, я не коп, усмехается Франц про себя. Студенты мне всё-таки ближе. Делает глубокий вдох, с дерзким видом огибает патруль и - тут же, весь, без остатка, затягивается политизированной юностью.
Оказалось – это не трудно. Как войти в молочную реку. Франц медленно сплавляется мимо зданий и стражей порядка. Со стороны его голова неотличима от прочих голов. Так же, как все, она глупо смеется, разевает рот, задирает подбородок, вертится на шее, с оптимизмом зрит в будущее. Многоголовое шествие уверенно катится в направлении центра. Нужно только держаться одного места и никуда не спешить. Слева от Франца идет рослый взъерошенный парень, похожий на сандиниста, только вместо винтовки у него за спиной гитара. Справа – с детской улыбкой заговорщика крадётся лысоватый коротышка. Из-под рукава у него выглядывает… да, обрезок трубы. Прямо под носом у Франца туда-сюда болтается стеклярусная бахрома затейливой шляпки. Гражданочка прыгает, вертится, как золотая монетка, в ней столько дивной энергии. Франц замечает трогательный затылок и две узенькие соломенные косички, заправленные под воротник пальто морковного цвета. Всего лишь немного нагнувшись вперёд, Франц мог бы дотронуться до девичьего затылка губами.
Да, всё это так отрадно – гипнотическая ритмика человеческой массы, плавный ход демонстрации, близость заряженных жизнью и дружелюбием тел. Это так здорово, что… не возможно. Францу начинает казаться, что ему десять лет. Из глубин памяти быстро воссоздаётся громада непорочного, светлого чувства. Он отчётливо вспоминает солнечную прелесть Первомая, кумач по небесной лазури и обаятельные, милые тени народных героев, отдавших свою жизнь за незнакомых детей. Красная пелена застилает глаза, и становится жарко. Это цвет крови и народного гнева. Жизни самой. Вода всегда течёт вниз, а жизнь упорно стремится от худшего к лучшему. Только так, не иначе. В этом и состоит главный закон человека. Через поколения, делать мир лучше и справедливее. Что ещё кому не понятно? Франца охватывает радостное возбуждение. Он благодарен окружающим людям за то, что они не изгнали его как чужака из своих рядов, но, напротив, потеснились, признали своим парнем. Сейчас он бы всё для них сделал. Жизнь бы отдал за них, словно те легендарные, затёртые временем предки. Так и хочется закричать: «Люди, спасибо! Мы прорвёмся, они не пройдут».
Недалеко от места, куда стремится колонна, улицу перегородил мощный полицейский кордон.
Шествие застопорилось. Привстав на цыпочки, Франц видит изгородь сомкнутых щитов, множество чёрных касок, вставшие поперёк улицы автобусы.
Всё разом меняется. Лица стоящих вокруг людей искажаются гневом и нетерпением. Франц неосознанно поднимает вверх правую руку и потрясает ею в воздухе, повинуясь единому, ускоряющемуся ритму протеста. Наиболее отчаянные из студентов прорываются вперед, в ближайшие к заслону ряды и с разбегу, отклоняясь корпусом за отведенной рукой, швыряют камнями - когда камень ударяется в щит, отчетливо слышится костяной стук. В ответ крабокопы пускают в ход резиновые изделия. Воздух густеет от негативной энергии, исходящей из человеческих глоток. Плотность толпы растет, и Франца с силой вжимает в девушку в шляпке. У той хрупкое, не приспособленное к давке тело. Франц различает тревожный весенний запах, слышит ее испуг и недоумение. Непроизвольно он старается её защитить. Сзади, от злых ударов локтями кто-то воскликнул. Франц хочет обтечь девушку и приподнять над озверевшей толпой.
Это нелепое громогласное совокупление протеста продолжается долго. Франц представляет: по головам демонстрантов, как по брусчатке, марширует другая целенаправленная колонна. Злые слова на свинцовых подошвах топчут размякшие от гнева мозги.
«Нет, это не праздник, - фиксирует он. – Все праздники в прошлом. Это ж война!»
По одному копы ловят отважных погромщиков и пытаются затолкать их в небольшой чёрно-белый фургон. Толпа оттесняет копов и окружает машину. В мгновение ока горлопаны сооружают рычаг, пихают под днище гибкие доски. И пожалуйста - автозак с грохотом переворачивается. В него летят бутылки с воспламеняющей смесью. Девушка в шляпке визжит. Кажется, от восторга.
После переворота полицейские отогнали подальше все свои чёрно-белые камеры на колёсах. А давка стала ещё жёстче. Под ногами у демонстрантов раскатисто взорвались несколько шумовых гранат. Но Франц уже далеко. Без единого шага он перемещается в другое событие, навсегда застывшее в прошлом. Он вспоминает одну обвальную, затяжную, выматывающую нахлобучку. Запасливые миротворцы не жалели боеприпасов, заготовленных впрок на случай третьей всемирной войны. Небо срослось с землёй. Жар выжрал воздух. Разум, рассудок, творческая энергия – всё это было выбито грохотом и колебанием почвы. Страх заполнил до донышка. Даже стало смешно. Взгляд прирос к образу жухлой травинки, вся жизнь утекла под мелкий камешек, человек породнился с козявкой. Почва тряслась и раскачивалась. Мелкие вещи, детали сделались равноценными целому миру.
Франц зачарованно разглядывает выбившиеся из-под воротника тонкие русые косицы. Он вперил взгляд в бугорок шейного позвонка. Он почти ненавидит волосатого и сутулого попрыгунчика, который, брызгая слюной, что-то кричит девушке в ухо - она отирает брызги посиневшим кулачком. Интересно, какие у неё глаза? И голос какой? Что у неё в голове?
Неожиданно, безо всякого знака, чей-то верховный приказ освобождает путь для прогресса. Выполнив свою работу, рыцари государства организованно отступают. И масса распоясавшихся молодчиков тут же устремляется к цели. Кто-то ещё медлит, не поверив в успех. Или, оробев, жмётся к стенам домов. Но, в основном, все бегут, несутся. С криками, как в атаку. Это бег с живыми препятствиями. На площади рядом с мэрией вот-вот начнётся грандиозный исторический митинг. Да, большое событие. Будет положен чему-то конец и дано чему-то начало. Надо успеть.
Франц яростно работает ногами и корпусом. Он старается не упустить из виду хрупкую девушку в дурацкой шляпке. А ту с маниакальным рвением тащит вслед за собой пронырливый волосатик. Снова становится тесно. Люди со злобой мешают пройти. Здесь, на митинге оппозиции, как и везде, сражаются за место под солнцем.
- Все, Богдан, хватит, - заупрямилась незнакомка. - Ты мне синяк оставил. Отсюда все прекрасно видно.
Только сейчас Франц замечает обтянутые кумачом подмостки напротив главного входа в мэрию. Там сгрудились какие-то люди. До них примерно полтора прицельных выстрела из хорошего пистолета. Того, кто первым выступил навстречу народу и взял слово, Франц узнает мгновенно. Да, бородач с портрета в баре. Его окрылённый микрофоном голос проносится над многотысячной толпой. Внутренняя убежденность обрамляется мощным эффектом эха. Отчетливая артикуляция придаёт каждому слову увесистость кирпича. Речь вождя оппозиции похожа на звуковую скульптуру. Не стараясь особенно вникнуть в её смысл, Франц признает, что бородач - отменный оратор. Этот человек, его соратники, а также трибуна, доминирующая над сходом, представляют собой самый центр большого события.
– Но Юлия, еще немного. Прошу тебя, не вредничай. Я должен быть там, с ними.
– Иди ты к чёрту! Хочешь, лезь туда один. Я с места не сойду.
Волосатик делает жест отчаяния и, выставив перед собой руки, ввинчивается в толпу. Девушка смотрит по сторонам, встречается с Францем глазами и понимает, что он единственный, кто слышал, как её только что обозвали «тупой курицей».
У неё тонкие черты, интересная линия губ. Лицо чистое, правильное, без косметики. Глаза дерзкие, серые. Их выражение непонятно. То ли удивление, то ли страх, то ли обида. Попробуй пойми. Девушка очаровательна. Виновато улыбается и поправляет шляпку. Потом снимает её, комкает и убирает в висящую на плече холщёвую сумочку. Шарит в ней, достаёт зеркальце, недовольно прикусывает губу. На голове - множество спутанных соломенных змеек. Стоя в пол-оборота к Францу, она морщит лоб, словно что-то забыла.
– Кто этот хам? - неожиданно для себя спрашивает Франц.
– Да-да. Вы правы, - быстро отвечает она. - Богдан такой запальчивый.
И отворачивается. Странно, выглядит она очень юной, но голос такой, каким, скажем, могла бы говорить её мама. Да, у неё обязательно есть образованные, заботливые и либеральные родители. В длинных, чутких пальцах притаилась музыка. Франц пытается представить её без одежды и густо краснеет.
«Какой же я… неуклюжий!» - огорчается он.
В его голове проносятся образы достойной, уравновешенной и безопасной жизни. Да, эта штучка, точно, из другого кино. Так вот кого она ему напоминает! В студенческие годы он любил посещать киноклуб. Эта стройная, милая девушка словно вышла из прибоя французской новой волны. Из фильмов Годара, Шаброля, Брессона. Франц пытается вспомнить то удалённое, праздное время. Те фильмы. Но ничего конкретного в памяти не осталось. Только расплывчатое и беспокойное ощущение какой-то искусственной новизны. Двигалась камера, а мимо камеры двигалась жизнь. А ещё там были элегантные, идеалистически настроенные девушки. Примерно такие.
Франц огорчается. Ибо хорошо понимает, что может сколько угодно играть в свои игры – незнакомка не станет от этого ни понятней, ни ближе.
Та морщинистая румынская шлюха со шрамами на животе, которую он прогнал, сказала ему, что Бога нет. Что его надо придумать, изобрести, выстроить, отталкиваясь от сознания Дьявола. Она была безумна, не иначе. Впрочем, он её понимает. И Штрайбера тоже. Ведь и Штрайбер тоже безумен. Или это всё тоже какая-то игра воображения? Взять сейчас и завалить вот этого бородатого инсургента. Очень, кстати, бредовая мысль, и как только она пришла ему в голову? К тому ж - вот досада, пистолета-то нет. Франц смеётся в кулак. Плотник без топора. Безоружный толпы человек.
Судя по всему, речь оратора закругляется. Бородач скандирует лозунги. Люд повторяет за ним. Яростно мечет в хмурое небо тысячи синхронизированных кулаков. А теперь бородач убирает руки за спину и, помолчав лукаво, испускает шутку. Все дружно смеются, смех переходит в овацию. Оратор поднимает руки и отрешенно впитывает одобрение. Ему хорошо. Насытившись, он даёт место немолодой женщине с приятным, хорошо поставленным голосом. Если заткнуть уши, сразу кажется, что она облизывает микрофон.
- Не понимаю, - хрипло говорит Франц, наклонившись вперёд. – Почему? Что не так с нашим правительством?
Не оборачиваясь, девушка отвечает ему сердитым тоном:
- Они все плохие. Продажные. А ещё они глупые. Ясно же, ясно, как день!
- И всё-таки не понимаю. А мы что, лучше?
- Да! – громко подтверждает она. – Вот именно. Мы – лучше!
Франц делает шаг назад. Ему становится грустно. Он хочет уйти. Нет, не похоже, чтобы сегодня что-то произошло. Франц начинает разглядывать стоящих вокруг горожан. Все видом приличные. У всех есть уши, руки, ключи. И все хотят незамедлительных перемен. Правда, насколько хотят, чем могут пожертвовать – пока неизвестно.
Девушка вдруг обернулась и схватила его за рукав. Франц даже вздрогнул от неожиданности.
- Смотрите, смотрите, - кричит она и показывает на трибуну. – Это же Богдан. Видела бы его мама!
В центре события тот самый дёрганый длинноволосый парень. Повязал вокруг головы красную ленту. Говорит в микрофон, сбивчиво, но азартно.
– Это ваш брат? – озарило Франца.
– Старший. Он председатель студкома и лично знаком с ... – она перечисляет совершенно неизвестные Францу фамилии. - Ой! Почему-то мне так за него страшно и стыдно. Нет, вы посмотрите на этого клоуна! Он даже пытается рассказать политический анекдот.
Богдан быстро справился с косноязычием и вошёл в колею. У него сильные лёгкие. Народ благожелательно воспринимает его выступление. Видно, что Богдан невольно подражает могучему лидеру протеста.
- Ладный парень, – искренне говорит Франц. – Далеко пойдёт.
Теперь они стоят рядом, плечо к плечу. Исподтишка Франц любуется лицом девушки. Вот Богдан раскланивается и с неохотой отваливает от микрофона. Ясно, что народ его принял, запомнил. Вместе со всеми Франц свистит и хлопает, не жалея ладоней. На подмостки вышла рок-группа. Значит, будет концерт, а потом мирные граждане пойдут по домам, к телевизорам и кофеваркам.
- Меня, кстати, Роберт зовут. То есть, вру. Меня зовут Франц.
Девушка засмеялась и взглянула на него с интересом.
- А меня просто Юлия.
- Отличное имя. Имя – что надо, - смущённо кивает Франц.
- Нет, этот Богдан каков! – снова смеётся она. – Он ведь ещё и поэт!
- Я люблю стихи, - Франц тут же хватает соломинку. – Правда, ни одного не помню.
- А вы забавный, - глубоким голосом произносит Юлия. – Уже уходите?
Франц вопросительно смотрит вверх и сжимает кулак.
- Почему это? Здесь интересно.
- Нет, здесь ужасно. Столько народу. Если бы не Богдан…
- Будете дожидаться брата?
- Да ну его… Я есть хочу. Утром даже не успела позавтракать. Этот мелкий политик совсем рехнулся со своим митингом.
- Вы что, вместе живёте?
- А? Не-е-ет, - поморщившись, протянула Юлия. – Мы снимаем квартиру с подругой. Там.
- А я живу там.
Франц неловко показывает в другую сторону. Они смеются.
- А вы есть не хотите, что ли?
- Хочу ли я есть? Ну, конечно! Я бы чего-нибудь съел, - с готовностью отвечает Франц.
Они снова смеются.
- Эй, - она щёлкает пальцами. – Будем стоять, как идиоты?
- Это как посмотреть. Вот если уйдём сейчас, то, как раз, и будем настоящими идиотами. Так древние греки называли аполитичных граждан, - поучительно говорит Франц.
- Так будем же идиотами!