Владимир Павлов : 11. Глава четвертая

Насколько вечером он рвался в бой, настолько утром, разбуженный Леной, хотел избежать своей Голгофы и придумывал причины не идти на работу. Серая пелена опять заволокла сознание, и снова он бегал, искал, неправильно грузил, слыша крики и оскорбления и движимый одним лишь страхом. Уже потом, вспоминая это время, он не мог понять, что мешало ему просто уйти, – ведь он ничем никому не был обязан. Среди всеобщей враждебности, презрения и равнодушия Света была единственной отдушиной. Она ничего особенного не говорила, но потому, как блестели ее глаза, когда они сталкивались на лестнице или в бытовке, по сдерживаемой радостной улыбке, прорывавшейся, когда они говорили, он видел, что нравится ей. И это давало ему смелость указать на ошибку Сереге, когда тот стал делать лишний ряд коробок, напомнить Степе, что у них кончился целлофан, отказаться от пива за обедом и делить прочие, казалось бы, простые поступки, в этих адских условиях представлявшиеся немыслимыми. Но эти светлые минуты встреч только усиливали страшную тоску, когда он чувствовал себя совершенно одиноким, беспомощно сражающимся со всем миром. И вовсе не грубые обозленные грузчики были причиной этой тоски. Они лишь снимали покров той иллюзии, которая позволяла не замечать им тотальное торжество хаоса и абсурда, и которой они сами спасались, поддерживая мнимое достоинство человека. Когда вечером Таня, очевидно, по просьбе Светы, пригласила его к себе в гости, он, не раздумывая, согласился.
– Дима, ты можешь сделать мне укол? – подошла к нему Таня с детской непосредственностью, когда он уже выходил, переодетый, на улицу. – Мне моя племянница делает обычно, она тоже учится в меде. Просто сегодня она не может. Мы со Светой тебе приготовим ужин.
– Не соглашайся, Димон! – весело подмигнул выходивший следом Витя. – Они тебя изнасилуют.
– А ты не завидуй, – подразнила Света, поджидавшая их на крыльце.
Диме казалось, что она специально для него надела синее обтягивающее платье, подчеркивавшее ее крутой, полновесный зад и плоский сильный живот. Он только потом подумал, что Лена устроит ему за это сцену, но отказаться было уже неудобно. В конце концов, ничего же плохого он не делает. Всю дорогу Таня, шедшая посередине, рассказывала о том, как в первый раз попала в психушку.
– Мне родители сказали, что меня повезут обследовать сердце, – говорила она безразлично, будто речь шла о другом человеке. – Потом я хотела уйти, а меня связали и вкололи какой-то укол, и я сразу уснула.
– Сейчас Дима подумает, что мы там познакомились, – смущенно улыбнулась Света.
– Нет, Светка-то никогда не лежала, – заверила Таня, – она абсолютно нормальный человек.
– Таня как начнет про свой дурдом незнакомым людям говорить, – с досадой сказала Света.
Они подходили к серой пятиэтажке, стоявшей сразу за находящимся напротив его дома общежитием.
– Дима, можно я тебе скажу один секрет? – спросила Таня, неожиданно переходя на плаксиво-дебильный тон.
– Конечно.
– Только ты никому не скажешь? Я гномик, меня зовут Сюнечка.
Дима заглянул ей в глаза, желая понять, шутит она или нет, но она смотрела совершенно серьезно.
– Таня, опять начинается! – разозлилась вдруг Света. – Я сейчас пойду домой, и мы больше не будем общаться.
– Нет, Свет, я больше не буду, – умоляла Таня. – Я вас чаем хорошим угощу.

В квартире царил полный беспорядок. Диму сразу посадили в старое советское кресло в маленькой комнате, и он поморщился от сильного запаха старых матрасов и лекарств и от вида неубранной грязной постели и столетнего пыльного хлама на полу. Света пошла мыть горы посуды, потому что ни одной чистой тарелки и чашки не оказалось, а Таня достала ампулу и шприц и без стеснения, подойдя к Диме, спустила джинсы и оголила свой дряблый широкий зад.
– Если Таня придет, то не шумите, – попросила она, когда все сели на кухне за стол пить чай.
– Да я плевать хотела на твою Таню, – вспылила Света. – Она тут не слишком ли хозяйкой себя чувствует?
– Ты зря на нее говоришь, – робко вступилась Таня. – Танюха хорошая. Она мне денег всегда занимает, когда у меня нет.
– Деньги, на которые вы пьете, – презрительно усмехнулась Света. – А сама платит тебе полцены за комнату. Хорошо устроилась!
– Она убирается постоянно, у нее чистота, – защищала Таня, но Света не слушала.
– Она просто тебе мед в ухо заливает, чтобы ты ее прописала. Помнишь, как она тебя уговаривала…
– Никого я не буду прописывать, – испугалась Таня. – Ладно, Света, давай не будем ругаться, а то сейчас Дима испугается и убежит от нас.
– Меня аж колотит от этой твоей Тани. Ладно, прости меня, если я тебя обидела.
– И ты меня, Свет, прости. Пусть Дима что-нибудь расскажет, а то мы ему слово не даем сказать.
– У вас тут в Балашихе, я заметил, все пьют, – сказал Дима, чтобы что-нибудь сказать.
– А ты вообще не пьешь? – удивилась Света.
– Нет.
– Мы тебя быстро научим, – засмеялась Таня.
Дима тоже засмеялся. Он никак не мог привыкнуть к тяжелому больничному запаху в квартире и с отвращением пил чай из почерневшей кружки с трещиной в форме зубастой пасти.
– Света, можно я покурю? – жалобно спросила Таня.
– Таня, не надо! – нахмурилась Света. – Я только после причастия, ты хочешь меня опять искушать?
– Ладно, не буду… – Она с угрюмым видом положила пачку сигарет на заваленный старыми журналами подоконник.
– Я вчера у Аньки была, – переменила Света выражение и стала остроумно рассказывать, как их общая подруга из жадности купила малую ей уцененную шубу, и как она потратила столько на перешив, что дешевле было купить без уценки.
Диму слегка коробило это ее повелительное обращение с подругой, но он все тут же забывал, глядя на ее красивое живое лицо, особую прелесть которому придавало неземное кроткое выражение, проглядывавшее между вспышками гнева и раздражения как солнце между туч, поднимавшихся на темнеющем востоке подобно пене. Он не мог понять, что же их связывало. Казалось, умная язвительная Света тяготится недалекой Таней, временами впадавшей почти в дебильность. Посмотрев в окно на остывший горизонт, он с ужасом осознал, что непоправимо опоздал. Заметив его тревожные взгляды на часы, Света стала собираться.
– Ты еще придешь ко мне, Дима? – спросила Таня в дверях.
– Конечно, – сказал он, чтобы отделаться, но, заметив недовольство на лице Светы, прибавил: – Со Светой.
– Ну, пока, – улыбнулась Таня, ничего не заметив. – Света, дай я тебя поцелую.
– Только в щечку, – слегка покраснев, сказала Света.

Дима заметил, что последние два дня он совсем не думает о своей научной работе, об университете и о своем призвании. В голове был какой-то хаос из обрывков последних впечатлений, и в воспоминаниях это окрашивалось в торжественные тона. Приступы злобы, когда он в мыслях казнил своих обидчиков, фантазии своего превосходства, что он уже доктор наук, но работает на складе, мечты об отдельной квартире, когда он, обеспеченный и знаменитый, будет работать все там же и презрительно сносить насмешки – весь этот ворох разноцветных лоскутьев самоунижения, гордости, честолюбия и восторга перед прекрасным будущим (которое, он чувствовал, наступит), – все это связывалось единым ощущением Ее. Он не думал о ней, но воспоминание о ней горело в нем ровным пламенем, иногда прорывавшимся из душевных глубин и освещавшим его лицо беспричинной радостью.

Прежде он никогда не лгал Лене и решил сказать сегодня все, как есть. Без этого он не мог чувствовать себя прекрасным человеком, а не быть прекрасным и носить в себе этот огонь, доводивший его радость до экстаза, было невозможно. Поднимаясь на лифте, он не мог проглотить комок в горле. Ничего не подозревающая Лена встретила его счастливой улыбкой:

Сначала он думал, что скажет это сразу в коридоре. Но выбежал Боря и отвлек его, трогательно поделившись половинкой «Киндера». Рубежом была уже кухня. Но Лена с такой нежностью на него смотрела, когда он рассказывал о своей работе (без подробностей об унижениях), так открыто было ее сердце, что но не мог, не мог вонзить в это любящее сердце нож. Да и точно ли он любит Свету? Ведь она почти вдвое старше, потом, интеллектуально она сильно уступает Лене, – нет, она довольно умна, речь идет об образовании, – потом по мировоззрению Лена ему намного ближе. Света уж точно не станет говорить о науке, и его стремления к научной карьере не поддержит. А разве внешне она чем-то хуже? Это какое-то наваждение, думал он, слушая Лену (она рассказывала, как заходила двоюродная сестра и как ей, сестре, сейчас тяжело), любуясь на ее спокойные жесты, на милую, грустную полуулыбку, на приготовленный с любовью ужин, который он с быстротою поглощал. Ему вдруг показалось, что во всем виноват проклятый дом. С момента приезда его не покидало какое-то нехорошее чувство. И потом, эти стуки в дверь … Дима содрогнулся при воспоминании о ночных звуках, и тут же поспешил выкинуть из головы «всю эту мистическую бредятину», в которую он не верил.
Лена что-то уж слишком сияла от радости, и тогда он стал вникать в смысл слов и с ужасом понял, что она говорила. Сестра приходила не просто за утешением, она сообщила ей их общее решение поменять, если Лена будет согласна, эту квартиру на долю Лены в московской, перешедшей им с братом по наследству, квартире. Лучшего варианта, кончено же, и быть не могло, это был настоящий подарок судьбы, и она, не раздумывая, согласилась, но теперь она хотела посоветоваться с ним: согласен ли он? Увидев, как он изменился в лице, она сразу поникла, как отцветший бутон.
– Тебе не нравится здесь, да?
– Нет, что ты, – поспешил он овладеть собой, – конечно, нравится. Да я и не считаю себя вправе распоряжаться твоей квартирой.
– Ну, что ты такое говоришь? – воскликнула она. – Теперь мы одно целое, и все, что принадлежит мне, принадлежит и тебе.
– Это прекрасный вариант.
Действительно, отказываться было глупо. По всем рассуждениям, им неслыханно повезло. Но нехорошее ощущение, будто отсюда, из этого дома, надо бежать, не уходило.
– А это что? – обратил он внимание на лежавшую на окне фотографию мужчины. Лицо на ней было полностью заштриховано красным фломастером, остались только глаза.
– Это Борька закрасил, – вздохнула Лена. – Единственную фотокарточку Сергея. Другую отдали на памятник. И ведь не признается, говнюк, – добавила она без всякой злобы. – Я, говорит, этого не делал.
Что-то было жуткое в этой фотографии, и Дима поспешно вернул ее на место.

Когда они ложились, он, как вчера, почувствовал необъяснимое отвращение к близости.
– Опять этот зуб, – сказал он, уже раздевшись и погасив свет.
– Ты не влюбился случайно, дорогой мой? – спросила Лена шутливо. – Будешь опять сидеть на кухне?
– Я люблю тебя, ты же знаешь.
«Чувствует», – подумал он, целуя ее в холодный лоб, вдыхая аромат недавно высохших после душа волос. Она обиженно отвернулась.
В одиночестве прихлебывая на кухне чай и рассматривая фотографию Сергея, он вздрогнул. Ему показалось, что один глаз подмигну. Разозлившись на себя, он выключил свет, оставив лишь тусклый ночник на холодильнике, и обратился к Сергею, как к живому, желая, как ярый материалист, побольше кощунствовать:
– Скажи, дружище, ну зачем ты спрыгнул? Вот, жил бы сейчас, мы б с тобой пива выпили.
В полумраке мерещилось, что глаза изменились, стали веселее. Дима почувствовал холодный ветерок по спине. Доказывая себе, что он не боится этих суеверий и первобытных предрассудков, он продолжал:
– Скажи, больно было падать? Когда мозг вытекает – это как? Сами ощущения? Мне, как будущему врачу, важно это знать.
Глаза будто улыбнулись. Дима решил сходить на место трагедии. Что-то тянуло его туда. Одевшись, он тайком вышел, прихватив выкидной нож.

За домом росли целые джунгли. Дима с трудом продирался через кустарник, освещая телефоном дорогу. Он остановился на чистом месте, где росла одна трава, и посмотрел наверх. Да, это то самое место. Дима почувствовал досаду: он злился на себя, что занимался таким пустым делом и уподоблялся ребенку, который, устав ночью бояться, подходит к шкафу в своей спальне, где, по его мнению, сидит монстр, и, распахивая дверь, отчаянно накидывается на мамино платье, пиная его ногами.
– А где мозги? – сказал он громко, словно его кто-то слышал. – Сергей, я хочу найти твои мозги и дать их тебе. Может, ты станешь умнее, хотя бы посмертно.
Дима расстегнул ширинку и помочился на место падения Сергея. Вдруг он затрясся от смеха. Все это – он, стоящий ночью у балкона и вздрагивающий от каждого шороха, струя мочи, слышная в ночной тишине за километр, его растрепанный вид – показалось ему настолько нелепым, что он не мог унять рыдающий хохот. И тут рядом, в трех метрах от него, грохнулось что-то большое, мягкое. Дима вздрогнул. Панический ужас подчинил себе все его существо без остатка. Он знал, что, ломая кусты в темноте, похож на бегущее большое животное, но не мог себя остановить. Ужас был древнее, чем разум, он проснулся в нем с первым криком в родильном доме, и справиться с ним было невозможно. В нем был еще сторонний наблюдатель: он спокойно стоял в стороне и смотрел, как высокий парень, задыхаясь, рвет одежду и запинается за корни и сплетения вьющихся растений, как оледенела и сжалась от страха его голова, как расчетливо-медленно, тяжелыми ударами, стучит его сердце, качая кровь к его мышцам. Он бесстрастно смотрел, как нога попала в развилину кривого деревца, как Дима повалился на землю, и, оставив кроссовок, побежал с босой ногой дальше.

Проснувшись утром, отыскав кроссовок, Дима не мог понять, как он мог поддаться детскому страху и бежать, настолько все это казалось нелепым. Словно это был не он, словно его подменили. Ничего, он еще покажет этому подлому страху, этому глупому животному в себе.
На проплешине среди зарослей, где он стоял ночью, ничего не было.