Владимир Павлов : 11. Глава пятая

Глава пятая

Свете он признался в любви через два дня. Потянулась цепочка встреч, безумных, хмельных, каждое звено в которой было магическим кругом, закольцовывающим время. Дима пропадал вечерами, ночами, выходными, безвольно наблюдая, как Лена бьет о его голову хрусталь отношений. Он уже запутался, где причина, а где – следствие, и кто виноват.
Они встречались то у Светы в девятиэтажке, в ее квартире на последнем этаже, то у Тани. Веселая черноглазая Таня всегда приносила пиво. Полухохлушка, полукитаянка, она заряжала их своей темной ночной энергией.

Ночь падала на город, одна и та же ночь гасила уставшие дни. Путеводное окно на девятом этаже уже полыхало жертвенным огнем. Дима знал, что ритуалы возлияний без него не начнутся.
Света встречала его заклинаниями:
– Наконец-то! Я так долго тебя ждала! Всю жизнь, мужчина моей мечты!
Таня плескала в рюмку священный напиток, приговаривая:
– За тебя! За Светку! За вашу любовь! Света, который час?
Священным временем считалась полночь. Именно тогда жрицы вспоминали, что не хватает еще одной бутылки. Без этого "кирпича" мироздание не было завершено. Птица в холодильнике у чурки-шашлычника не кричала "Просыпайтесь, бляди!" Каменный дворник не оживал и не выметал темноту с улиц. Горланившие всю ночь под окном покойники не вспоминали под утро, что они не существуют и не освобождали лавочки, растворяясь в утреннем тумане.
И Дима шел за бутылкой, рискуя встретиться с Великой Тоской. Она подкарауливала за углом магазина, и приходилось идти в обход. Она могла проследить его маршрут, поэтому Дима сильно петлял, двигаясь совершенным зигзагом, а иногда падал в лужу всегда лицом вниз, уподобляясь бутерброду, чтобы Она точно прошла мимо, считая его мертвым. Вместо сыра на голову ему ложилась заплесневелая мысль художника-философа: лужа обильно посахарена звездами, а ведь многие из них давно погасли, мы видим лишь свет, идущий до нас миллионы световых лет. Так же и он "погас": окружающие имеют дело лишь с оболочкой, а внутренних импульсов, ее породивших, давно уже нет.
В размякшем виде, откушенный воспоминаниями, Дима добредал до квартиры, где его уже успели похоронить и оплакать. Света кидалась на шею чудом спасенному и сквозь рыдания выдыхала:
– Пришел! А мы думали, ты опять в вытрезвителе. Таня спорит, что ты к Глазунье своей вернулся, а я говорю, нет, друга он встретил.
Глазуньей они называли Лену за то, что она в последнее время готовила Диме на завтрак только яичницу-глазунью, которую он, когда опаздывал, брал с собой.
После тоста за будущих детей следовал традиционный теологический спор.
– Вот кто было первей, – начинала Таня с хитрым видом, заметив в пакете у Димы «киндер-сюрприз», – яйцо или эта, как ее…
– Глазунья, – подсказывала Света, и они смеялись над нахмурившимся Димой.
– Да, глазунья! – храбро продолжала Таня. – Курица-глазунья.
– Бога нет, – резал Дима по живому, чтобы в ответ досадить Свете. – Ни Бога, ни Дьявола. Есть Пустота, откуда все произошло. И Ей на нас плевать.
– А вы знаете, я однажды встретила в вагоне женщину, – тараторила Света, будто ее перебивали, – и она мне сказала, что человек сам творит свою судьбу. Мозг – как компьютер, программирует события. Она как в воду глядела: говорит, у тебя будет мужчина, просто каждое утро по пять минут думай о нем.
Утром Дима стирал телефон Светы, клялся никогда больше не брать трубку, не ходить на проклятую работу, и держался несколько дней. Лена, принимая букет цветов, верила ему в последний раз, а Боря ликовал, получая роботов и "киндер-сюрпризы"

Однажды, когда после такого загула Дима, как обычно, вернулся с цветами и ненавистным яйцом, на столе лежало письмо, написанное днем раньше:
"Ты делаешь мне очень больно, Дима. Уже не первый раз. Я ни одной секунды не спала эту ночь. Если бы у меня не было к тебе никаких чувств, мне не было бы так больно.
Твое безразличие просто в самое сердце бьет! Тебе все равно – плачу ли я, сплю ли – просто по барабану.
Я, кончено, наивно ждала тебя где-то к семи. Думала, закончишь работать, сходишь к своему профессору показать свою работу и придешь. Хотелось узнать, как все прошло, думала, все расскажешь. Предполагала, что можно и в девять придти, и так уже себя настраивала, чтобы ничем не проявить свою обиду, а в полдесятого не удержалась, позвонила, сама не узнала свой голос. Это потому, что мне не все равно. Понимаешь!!! Ты просто мне не безразличен.
Еще претензии твои – что я не готовлю и что неласкова с тобой. А раньше как было? Не помнишь?
Я же совсем другой человек, я не могу говорить всяких слов. Разве раньше было по-другому? Я вообще была, в отличие от тебя, нежеланным ребенком, недоласканным, недолюбленным. В этом все корни. Я не могу так просто, как ты, говорить всякие приятные вещи. Я другая, понимаешь!
Мне очень обидно слышать, что я о тебе не думаю, не забочусь. Могу тысячу примеров привести, что это не так!
А уж упрек, что я роюсь в твоем телефоне – это вообще нет сил! Да, я не верю, что ты оставил эту женщину и предполагаю, что твоя дополнительная работа на скорой – на самом деле эта женщина.
Очень жаль, что все пошло не так…"

Через день ему позвонили из больницы и сообщили, что Лена находится в реанимации в тяжелейшем состоянии. За несколько часов до его возвращения она выпрыгнула из окна. Ребенка забрала бабушка, прилетев из Мурманска.

Через месяц Лене сделали операцию по замене сустава. Дима пришел, как только разрешили свидания. В нем уже давно жило два человека, но теперь они разделились окончательно. Тот, который любил Свету, ждал вечерней встречи и строчил ей жаркие сообщения. Любивший же Лену с постаревшим лицом, на котором окаменело выражение страдания, заходя в двухэтажное старое здание больницы, проклинал двойника.
– Слушай, ну, одна нога длиннее, чем вторая, – сказал он, подавая Лене минералку.
– Просто таз неровный. – Она с мучительным усилием оперлась на поручни и встала.
– А тебе не делают сейчас обезболивающие?
– Да, тройчатку, вот сюда. – Лена показала катетер на руке. – Ем совсем мало, даже половину порции не съедаю. Порции итак небольшие.
Лена рассказывала про девушку, которой делали пластику мышцы. Несчастная бросила раньше времени трость по совету врача, и теперь придется заново ее оперировать. А она, Лена, с тростью будет ходить всегда, если на длительные расстояния. Надо беречь сустав, чтобы на двадцать лет хватило. Дима поражался, как она изменилась, с какой легкостью вошла в новую роль, будто всегда была инвалидом. Никаких следов уныния или сожаления о прошлом. Не существовало той Лены, которую он знал прежде, худенькой, молчаливой. Всегда была эта: дородная баба на костылях, болтавшая без умолку.
Пришла медсестра и сделала Лене укол в живот.
– Вы когда пойдете? – вежливо спросила она.
– Ну, минут через пять, не знаю, – пожал плечами Дима. – Сейчас, она сделает гигиенические процедуры, мы попрощаемся, и все.
– Подождите. Когда будете выходить, хлопните железную дверь, ту, которая напротив корзины с бахилами, вот, как вы заходили, на первом этаже.
– Хорошо.

Когда Дима возвращался, ночь уже спрятала дорожки пустырей. Здания почернели и распухли. Одноглазые фонари держались друг за друга щупальцами проводов, чтобы не упасть под тяжестью смоляного неба, блестевшего застывшими в нем пузырьками созвездий. Не было прежней Лены, как не было прежней жизни с ее наивными мечтами и идеалами. Он возвращался в совсем другой дом, в совсем другой, окаменевший и застывший, мир.