Владимир Павлов : 11. Глава шетая

Глава шестая

Чем больше он гулял в окрестностях своего дома и завода, тем загадочнее они ему казались. За домом, на покрытой растительностью возвышенности, тянулся сетчатый забор, за которым до автотрассы простиралось широкое поле с посадками молодых деревьев, довольно запущенное, сплошь заросшее травой и кустарником. Идя по тропинке вдоль забора, с трудом раздвигая высокую траву, цеплявшуюся за ноги, поворачивая голову на крыши подступавших вплотную к возвышенности гаражей, за которыми белела пятиэтажка, он вдруг запнулся обо что-то и увидел, что один столб забора неплотно прилегает к металлической сетке, так, что ее можно было отогнуть и пройти за заграждение. Но сделать этого он не смог ни тогда, ни в этот выходной, словно некая таинственная сила охраняла это место. Тогда его вдруг окликнул бригадир Степа, гулявший с собакой; теперь ему позвонила Света и, попросив прощения (они были в ссоре), предложила встретиться во дворе, где уже собралась знакомая компания (она, Таня, Степа и Витя-карщик). Дима ликовал и, ускоряя шаг, почти повернул за угол дома, когда телефон вновь завибрировал. С номера Светы звонил Степа, пьяным голосом прося его купить пива (он рассчитается). То, что ее телефон, с которого она минуту назад говорила ему, что любит его и не может без него, был в руках пьяного Степы, осквернило его чувство, и Дима ответил с раздражением, что не сможет придти. Уж лучше навестить Лену, ведь он уже два дня не приходил. Но вместо этого он сел на маршрутку и поехал к психологу в одну известную платную клинику.

К Свете он охладел, – в этом он давно себе признался, и любовь его перешла в тяжелую страсть, близкую к умопомешательству. Влюбившись в образ, а не в живого человека, он быстро понял, что живой человек совершенно этому образу не соответствует. Света чувствовала его охлаждение и воспринимала это болезненно, мучая его постоянными угрозами расстаться. После последней ссоры неделю назад она, как всегда, предложила на время разъехаться, и он воспринял это на удивление спокойно, не умолял ее на коленях о прощении и не ломился в дверь, пока она вызывала полицию.
Самым нехорошим в их ссоре была необходимость вернуться в его ужасную квартиру. В квартире, после того, что случилось, находиться в полном одиночестве было невыносимо, а по ночам страшно. Он не мог справиться с беспричинным страхом, находившим на него. Приходя с работы, Дима обходил всю площадь, заглядывал в шифоньеры, смотрел за диванами, под столом. Он понимал всю глупость этого занятия, но без «осмотров» не чувствовал себя спокойно. Его комната по вечерам закрывалась на ключ. Пойти на кухню было целым делом: в зале сразу включался свет, дверь вновь запиралась, чтобы в его отсутствие (бред!) никто туда не зашел. Он постоянно оглядывался. Раз ему показалось, что на балконе кто-то стоит. Он, как сумасшедший, выбежал из квартиры в халате и в тапочках и пошел ночевать к Свете.
Он по-прежнему не верил в мистику и на предложения Светы сходить вместе в церковь презрительно качал головой, но при этом в глубине души считал дом виновным в разрушении всей его прежней жизни (Лену он потерял – ту, которую любил, время восстановления в университет было упущено, к своей научной работе совершенно охладел). Надо было поверить предчувствию, охватившему его, как только он вошел в подъезд, и уехать. Новая жизнь – с ее работой грузчиком, с личностями, которых он раньше называл сомнительными и которые теперь стали его кругом общения, с постоянными пьяными посиделками, с не имеющей никакого будущего связью с женщиной вдвое его старше, – эта жизнь была руинами.
То, что он часто стал выпивать в последнее время, его не беспокоило. Состояние, которое давал алкоголь, помогало преодолевать замкнутость, общаться с людьми, быть частью коллектива, веселым и смелым, – таким, как все. Ему нравился этот фонтан бесстрашного веселья внутри себя, а к самому алкоголю он был равнодушен, не испытывал никакой привычки.

Психолог, больше похожий на слесаря, коренастый невысокий мужичок в засаленном, с сильным запахом пота, пиджаке спросил у него, было ли такое раньше (он рассказал про непонятные стуки в дверь по ночам и про ощущение, что его кто-то преследует в подъезде), не слышит ли он голосов и т. п.
– Нет, вы что, я же работал на скорой и учился в меде, – словно оправдывался Дима, поколебавшись на слове «учился» (ему казалось, что не все еще потеряно и что он восстановится).
– Хорошо, я вас направлю на прием к психиатру, – сказал психолог, по-своему поняв прозвучавшую в голосе Димы неуверенность.
«Зачем я сюда поперся! – досадовал он на себя, выбрасывая на выходе из больницы в урну выписанное психологом направление и вспоминая его равнодушное лицо – лицо деревенского мужика. – Не успел к Лене сходить»
И вновь он осознал свою мучительную раздвоенность: думая о Лене, он набирал номер Светы:
– Здравствуй, ты на меня не сердишься? – В его голосе звучала собачья преданность. – Сердишься? А что, если я признаю себя самым виноватым мужчиной перед самой прекрасной женщиной? Торт и страстный поцелуй? Хорошо, заметано! Там же сидите? Ну, я скоро приеду.
«Опять я не выдержал характер, – думал он, выходя из маршрутки на три остановки раньше, чтобы пройтись. – Надо расстаться с ней. Тогда я смогу начать все с начала. Никуда я не пойду, а сейчас куплю билет до Мурманска и сегодня же улечу. Меня еще восстановят в университете. А потом вернется Лена. Сейчас я ей не нужен – такой, потерявший образ человеческий. Ей нужен герой, которого она полюбила. И она, когда выпишется, приедет к герою»
Посмотрев на синюю марганцовку неба, на овечью шкуру облаков, на холодные атоллы домов, Дима вдруг ощутил невыносимую тоску, – настолько тщетной, одинокой и бессмысленной показалась ему собственная жизнь на фоне чуждых враждебных громад и стихий. Он запил едкую горечь баночкой кока-колы. Тоска была повсюду. Он заходил в магазины, покупал сладости и напитки, чтобы хоть как-то заглушить внутреннюю боль. Но стоило желудку привыкнуть к состоянию насыщения, и яд вновь проникал в организм. Тогда Дима изобрел новый способ: побежал. Физическая нагрузка ненадолго отвлекла, но тоска все равно вернулась, когда ноги устали и пришлось перейти на шаг. Гул дороги, шум ветра, хлопанье дверей подъездов – все сливалось в единый рык непобедимого монстра. Особенно тяжело слушались человеческие голоса: детский смех во дворах казался механическим; крики подростков, игравших в футбол на стадионе, сливались в единый мертвый гул; беседы мамаш на лавках были неотличимы от цоканья кувалды рабочего, забивавшего клинья возле свежей клумбы. Это не депрессия, нет – гораздо хуже, решил Дима. Невозможно выразить словами, какую тяжесть ощущения неотвратимой смерти, неважно, близкой или далекой, вызывало вечернее, наливавшееся чернотой, небо. Тоска выжигала черные язвы на всем, чего касалась. Он и сам почернел и казался себе плоским из-за неестественно тонкой тени, бегавшей вокруг него, когда он проходил мимо двуглазых фонарей. Чтобы понять, жив он или умер, Дима, не замечая прохожих и выкладываясь полностью, понесся к своему дому с одной жаждой – встретить кого-нибудь знакомого.

Во дворе дома, на лавочках возле детской площадки, сидели Света, Таня, Степа и Витя. Света не пригласила его сесть рядом, ограничившись тихим «привет», и он, обидевшись, сел на другую скамейку. Ее кошачьи глаза смотрели с той же спокойной нежностью, не выражая волнения по этому поводу, будто ей было все равно, на кого эту нежность направить. Витя, обнимая одной рукой Таню, глупо хихикавшую, рассказывал историю о своем чудесном спасении, когда он служил в Афгане.
Два окна за кустами, горевшие в цоколе, напоминали два желтых глаза. Детские домики, лестницы и грибки казались подбоченившимися и принарядившимися уродцами. Белье на веревках задрожало от ветра: брюки пинали ночнушку, и та еще больше дергалась, словно пытаясь вырваться.
– Может быть, я плохой человек, – подвел итог Витя, – но жизнь меня за что-то награждала и награждает до сих пор.
– Ты хороший человек, – постановил Степа, разливая пиво в стаканы, – поэтому тебе и выпало в итоге счастье. Давайте выпьем за хороших людей!
– Я знаю хороших людей, которым выпадало на долю одно плохое, – перебил его Дима, чувствуя поднимавшуюся злобу к Свете за то, что она так холодно его встретила. – Ну, и наоборот, плохие торжествуют. Все в жизни случайно.
– А ты видел, что у них в душе творится, у этих хороших людей? – разозлился Степа, не любивший, когда с ним не соглашались.
– В жизни нет случайностей, – с дразнящим спокойствием сказала Света, – это нам так кажется.
– Я, вот, совершенно случайно пришел на завод на работу устраиваться, – все более горячился Дима, – мог бы и на другую устроиться. И с тобой, следовательно, встретился случайно. И все в этой жизни случайно. Сидел бы я сейчас не с вами, а может, вообще где-нибудь в Мурманске или в Нью-Йорке, неважно.
– Дима, не суть важно, – холодно возразила Света. – Человек ищет, не понравится последнее, поменяет на первое. Смысл в деятельности, и в той деятельности, и тот смысл, который выбрал. Кто-то в творчестве становится человеком, кто-то дворником получает и почет, и уважение. Каждый сам определяет и делает выбор, сам.
– В чем же смысл жизни человека? – усмехнулся Дима, с ненавистью и вожделением смотря на ее прекрасные полные ноги, которые должны были принадлежать ему.
– Смысл у каждого свой, – Света сделала невинное ангельское лицо, словно не замечая его горящего взгляда, – у кого-то в деятельности, у кого-то в семье, у кого-то в творчестве.
– Смысл этот иллюзорный, – сказал он так, словно говорил: «Я хочу тебя, сука, и готов все терпеть за иллюзию обладания тобой (потому что до конца ты никогда не будешь моей), и ты это знаешь, и ты этим пользуешься» – Это ведь суррогаты, если по-настоящему рассуждать. То, что ты перечислила – лишь «протезы», заменяющие отсутствие смысла.
По торжествующему блеску в глазах он увидел, что она прекрасно поняла то, что говорила его интонация.
– Мне, вообще, эти разговоры противны. («Да, знаю, да, пользуюсь») Что, разве жизнь бессмысленна? А попробуй без протезов, если нет конечностей. Далеко продвинешься?

Дима продолжал этот телепатический бой.
– Жизнь не имеет смысла. И движение – с протезами, без – иллюзорное. («Наша связь ни к чему не приведет. Я уйду от тебя»)
– Я не верю, что ты так считаешь. – Она взяла кусочек колбасы и хлеб и сделала ему бутерброд. – Ты из упрямства это говоришь, чтобы меня подразнить. («Ты не сможешь, слабак. Сколько уже ты пытался, но не смог, ха-ха-ха!»)
Дима не хотел есть. Он смотрел на уходящие в бездну созвездия, как на застывшую пену замершей волны. Самолет летучей рыбой перемахнул через бесконечность и погас, исчезнув из реальности. Его вдруг озарило. У каждого из сидящих была своя ночь, свое летоисчисление. Света не могла посмотреть его глазами на мир, так же как и он не мог ощущать реальность ее ощущениями, они могли понять только примитивные страсти друг друга, которые их связывали.
– Я так считаю, – сказал Дима, чувствуя, что ему удалось вывести ее из равновесия. – Подумай сама, ведь это правда. Единственное, что есть у человека – это осознанность выбора в каждый момент. Сама по себе жизнь абсурдна, это человек придает ей смысл. Ты же не используешь суррогаты «вечная жизнь», «душа», «добро и зло».
– Есть выбор, свободная воля выбирать, – говорила Света, которой передалось его раздражение. – Я не использую вечность и жизнь в вечности, но это другой разговор. А слова «душа», «добро и зло» не только употребляю, но и получаю ежедневно ответы, что это есть.
– Верующие всегда убегают от этих вопросов в плоскость добра и зла, вечности души, – усмехнулся Дима. – Но, когда им пытаешься показать, что мир устроен абсурдно, тут сразу выходит на арену сатана. А почему Бог допускает сатану, он же всемогущ?
– Ты, наверное, знаешь притчу об Иове?
Дима стряхнул окурок, и ветер тут же разбил оранжевый кусочек на десятки смеющихся искр. Она опять вызывала его на дуэль смыслами и интонациями.
– Оправдывать зло совершенствованием души – величайшее зло. («Ты сама виновата, что все пошло не так. Ты не можешь не мучить кого-нибудь»)
– Не надо оправдывать. Не твори зло, и все. («Ты доводился сам, ты любишь, чтобы тебя мучили, а Лена тебе этого не давала»)
– Но если в Библии оно оправдывается? («Вот так ты оправдываешь свои наклонности, зная, что я в полной твоей власти»)
– В Библии? А Христом? («Ой, не клюй мне мозги. Ты сам всегда начинаешь все ссоры»)
– Так за что страдал Иов? («А почему ты меня унижаешь при всех, зачем вызываешь полицию?»)
– Он испытывался, – вмешалась Таня, желая заступиться за подругу.
Дима переключился на другой поток мыслей. Он вспомнил о недавно поразившем его открытии. Недалекая Таня рассказала, что Света ее домогалась несколько раз, и два раза добилась своего. Вспомнил, как густо покраснела Света, как неуверенно пыталась это опровергать, а наедине с ним сказала, что это бес наслал на нее наваждение, что она рассказывала все священнику на исповеди, после чего ее перестало тянуть к женщинам, и что сейчас у них только дружеские отношения.
– Что это за Бог такой, который морально ниже людей? "Испытывался" – передразнил Дима. – Ты будешь истязать своих детей ради благих целей? Бог, который мучает, даже ради святых целей, не Бог, а сатана.
– Не надо забывать о финале. – Света смотрела непобедимо, с сознанием заведомой правоты.
– «Мировая гармония не стоит и слезинки замученного ребенка», цитирую по памяти.
– Не надо «достоевщины», – иронично улыбнулась Света.
– Это мое, кровное.
– Ладно, я Достоевского Волошиным покрою, – смягчилась Света, давая ему шанс помириться с ней. – Чтобы знать добро, надо увидеть серость и зло.
– Опять оправдываем страдания? Выходит, Бог – великий мучитель?

– А я, кстати, согласен с Димой, – обрадовался Витя, находя какую-то свою мысль в рассуждениях Димы. – Поэтому и сам не верю в Бога.

– Он сам принял от своих мучение, – нахмурилась Света. – Я не очень уважительно отношусь к таким поверхностным беседам на основании библии, это требует вдумчивости, неспешности.
– Иов был особым человеком, которому по силам было испытание, – говорила Таня, с собачьей преданностью смотря на Свету. – И Бог сделал это в назидание всем.
– Значит, страдание – необходимо, – подвел Дима, – оно – фундамент мироздания, раз Бог сам страдал.
– Испытания и страдания – это часть, – сдерживалась Света, стараясь казаться спокойною – и каждому даётся своё, я не открыла тут Америку.
Дима отвлекся от разговора и на минуту забылся, смотря на дом, словно черпая силы в таинственной ночной жизни. За гаражами полыхали отсветы языческого огня: кто-то жарил шашлыки. Пьяные голоса сливались в непонятную варварскую речь. Потом свет погас, и крики смолкли. По двору прошли острые тени. Дом в темноте был огромен, от него веяло живой грозной силой, и синие вспышки телевизоров в окнах казались электрическими процессами чудовищного организма. И Дима, разучившись на минуту думать, сомневаться, критиковать себя, чувствовал преклонение перед этой титанической мощью.
– Таня, речь не об этом, – тряхнул он головой, выходя из оцепенения. Его забавляло, что все так дружно поверили в Бога. – Как Бог мог такое допустить, если Он всеблаг и вседобр?
– Наша жизнь – это испытание, – сказала Света, глядя прямо ему в глаза таким взглядом, который говорил: «Ну, не хочешь примирения, как хочешь». – Всеобщее блаженство будет только на небесах. Бог допускает страдание, чтобы все мы научились терпению.
– Света, вот этим самым ты подрываешь основной тезис библии, – перебил Дима, с упорством желая высказать свою мысль. – Таня, это жестоко и бессмысленно. Я быстрее ему научусь, если меня не будут истязать и мучить.
– Заповедь одна, – сказала Света, отвернувшись от него, – а тезисами самовыражаться, производить впечатление можно сколько угодно, а проверка идет боем. Жизнь – это и есть бой.
– Каждому дано по силам, – тупо проговорила Таня, как заученный урок. – Бог свыше сил испытаний не дает.
– Это бесполезно, – помотал головой Витя. – У каждого своя истина, поэтому я давно в такие разговоры не лезу.
– Сатанинская реальность нас окружает, – почти кричал Дима. В этот момент он холодно ненавидел Свету. – Добра и морали – нет, поскольку страдание оправдывается, и в результате – бессмыслица общего существования. Так что "душой", "вечной жизнью", "добром и злом" вы никуда не убежали от моего страшного тезиса, вы только ускорили его доказательство.
– Если ты слабак, – очнулся Степа, до этого угрюмо молчавший, думая о чем-то своем, – так уходи в сторону и дай жить другому.
– Это твоя мораль, не надо говорить «все», – возвысила Света голос.

Вместо примирения они еще больше поссорились, и Дима чувствовал, как он сам себе причинял боль, продолжая этот бессмысленный, очевидно неприятный Свете, спор, но не мог остановиться. Раз что-то пошло не так, нужно было лететь кубарем вниз до самого подножия ее любви, вершину которой он так долго и мучительно покорял. И теперь, слушая пустой разговор обсуждавших директора друзей, безразличных к его горю, он мучительно сожалел о каждом сказанном слове, уничтожавшем в мгновенье долгий труд. Света, с ее ангельским выражением красивого лица, с ее крепкими полными ногами, узкой талией, сидевшая так близко, была дальше от него, чем когда они неделю не виделись. Она не обращала на него внимания, даря свои взгляды другим счастливцам. За то, что он осмелился с ней спорить, последует жестокое наказание, – он это знал. Дима обратил внимание на длинную тень перед крайним подъездом. Возле гаражей стояла Она, Великая Тоска, единственная, кто был с ним всю жизнь и никогда не бросал. Она пришла за ним. Он покорился: поцеловал Свету, попрощался со всеми и послушно поплелся за Ней, как провинившийся ребенок, в ненавистный подъезд, в ненавистную квартиру.